Вот же черт: меня судят на всю жизнь, но впервые я не испытываю никакой вины. Эта вездесущая вина, черная, как подгорелая корка на яблочном пироге в фастфуде или баскетбол в тюрьме, ушла. Это почти как почувствовать себя белым. Ты вдруг освобождаешься от стыда за цвет кожи, того стыда, что заставляет чернокожего очкарика-первокурсника трястись в ожидании пятницы, когда в столовой подадут жареного цыпленка [В США существует распространенный стереотип, что жареная курица и арбузы — любимая еда афроамериканцев. Стереотип считается оскорбительным для чернокожих.]. В колледже я был тем самым «этническим многообразием» — так это громко именовалось в глянцевых журналах, — но ни за какую стипендию я не стал бы жадно обсасывать куриную ножку под любопытными взорами однокашников. Я больше не участвую в этой коллективной вине, которая удерживает чернокожего виолончелиста на стуле в третьем ряду оркестра, чернокожую секретаршу, складского работника, победительницу конкурса красоты («и ничего в ней такого особенного, она просто черная») от того, чтобы однажды в понедельник прийти на работу и пристрелить всех белых ублюдков. Чувство вины заставляло меня бормотать «извините» за каждую неудачную передачу на площадке, за каждого политика под следствием, за каждого пучеглазого комика с голосом, в который прокралась негритянская хрипотца, за каждый фильм о черных, начиная с 1968 года. Но теперь я снимаю с себя всякую ответственность, поняв, что мы, чернокожие, не чувствуем за собой никакой вины, только когда действительно что-то натворим, избавившись, таким образом, от когнитивного диссонанса — как это можно быть черным и ни в чем не виноватым, и тогда перспектива оказаться в тюрьме приносит облегчение. В том смысле облегчение, когда срамить черных — облегчение. Голосовать за республиканцев — облегчение. Жениться на белой женщине — облегчение, правда только временное.
Беспокоясь оттого, что мне так спокойно, делаю последнюю попытку воссоединиться со своим народом. Закрываю глаза, кладу голову на стол, носом в сгиб локтя. Сосредоточиваюсь на дыхании, изгоняя из сознания национальные флаги и фанфары, прорубаясь сквозь огромные залежи собственных размышлений, пока, наконец, не выуживаю оттуда поцарапанную архивную пленку, посвященную борьбе за гражданские права. Беру аккуратно пленку за края, вытаскиваю бобину из металлической коробки-саркофага, заправляю пленку в зубчатый барабан мысленных целей, проматываю через психологические препятствия, пока в голове моей мигает лампочка благих намерений. Включаю проектор. Тут даже фокус наводить не надо. Бойня всегда отображается в памяти в самом высоком разрешении. Все образы отчетливы, как на плазменной панели. Этот бесконечно прокручиваемый в голове месячный обзор из истории чернокожих: лай собак, плюющиеся огнеметы, кровящие карбункулы на головах со стрижкой за два доллара. Бесцветная кровь стекает по блестящим от пота лицам, светящиеся экраны телевизоров с последними новостями — все эти кадры составляют наше коллективное 16-миллиметровое суперэго. Но сегодня я — medulla oblongata, продолговатый мозг, который не умеет сосредоточиваться. Пленка в голове дергается, протягивается с перебоями. Обрывается звук, и если до этого люди падали как домино — это во время событий в Сельме, штат Алабама [Марш протеста от Сельмы до Монтгомери в 1965 году, прошедший в рамках движения чернокожих за избирательные права, был жестоко разогнан.], — то сейчас они похожи на кистоунских негров [То есть персонажей немых комедий киностудии «Кистоун» начала XX века, героями которых были бестолковые негры Самбо и Растус.]. Словно вся эта толпа поскользнулась на одной и той же банановой кожуре и разом вывалилась на улицы, переплетя ноги и мечты в единый спутанный клубок. Участники марша на Вашингтон вдруг превращаются в зомби: сто тысяч мускулистых сомнамбул шагают в ногу в сторону супермаркета, протягивая жадные скрюченные пальцы, чтобы оторвать себе фунт плоти. Главный зомби, тот, что впереди, кажется измученным: его воскрешают из мертвых каждый раз, когда нужно разобраться, что черным позволено, а что — нет. Этот зомби, не зная, что микрофон включен, бормочет себе под нос: если б он попробовал то безвкусное пойло, которым торговали на Юге в кафе для черных, выдавая за чай со льдом, он отказался бы от борьбы за гражданские права, даже не начиная. Еще до бойкотов, избиений, убийств. Зомби ставит баночку с диетической содой на трибуну. «С колой дела пошли лучше. Это вещь!» — говорит он.
Нет, я не чувствую за собой никакой вины. Даже если я иду против хода истории и тяну за собой всю черную Америку, мне все равно. Разве я виноват, что единственным ощутимым достижением борьбы черных за свои права стало то, что они теперь не боятся собак, как прежде? Конечно, нет.
Судебный маршал встает, ударяя молоточком, и нараспев выводит: «Его Честь Председатель Верховного суда Соединенных Штатов и члены Верховного суда Соединенных Штатов».
Хэмптон, пыхтя, помогает мне подняться, и мы, как и все присутствующие в зале, почтительно замираем. В комнату входят судьи, всем своим видом выражая полную беспристрастность. Прически их выдержаны в стиле времен Эйзенхауэра, на лицах — тупое выражение «быстрей бы прошел рабочий день». Беда в том, что нельзя не выглядеть помпезно, если ты одет в черную мантию, да еще один из них, который афроамериканец, забыл снять платиновые «Ролексы» за пятьдесят тысяч штук. Если б у меня была гарантированная работа, как у Его Чести, я бы перещеголял этого ублюдка.
Слушайте, слушайте, слушайте!
Сейчас, после пяти лет бесконечного количества судебных решений, после всех отводов, апелляций, перенесенных заседаний и предварительных слушаний, я уже и сам не знаю, кто я — истец или подзащитный. Но я отчетливо вижу, что этот мрачный судья с пострасовым хронометром на запястье неотступно на меня пялится. Черные бусины его глаз уперлись в меня немигающим взглядом, в котором нет прощения. Он зол — ведь я практически насрал на его политическую целесообразность. Я испортил ему всю обедню, как тот мальчишка, впервые оказавшийся в зоопарке, несколько раз тщетно прошедший мимо вроде бы пустой клетки с рептилией, как вдруг останавливающийся у ограды и кричащий: «Вот он, глядите!»
Вот он, глядите! Chamaeleo africanus tokenus. Африканский хамелеон. Он спрятался в гуще кустарника, обхватив скользкими лапками судебную ветвь власти, и замер, тихо жуя листья неправосудных деяний. «С глаз долой, из сердца вон» — девиз чернокожих работяг. Но сейчас вся страна увидела: мы все прижались носами к стеклу, дивясь, как он умудрился так долго маскировать свою черную алабамскую задницу на фоне красно-бело-синих полосок американского флага.
Все, у кого есть дело к достопочтенным судьям, к Верховному суду Соединенных Штатов Америки, пусть приблизятся и внемлют, ибо суд уже занял свои места. Боже, спаси Соединенные Штаты и высокий суд!
Хэмп вжимает меня обратно в кресло, чтобы я не доставлял беспокойства чернокожему судье и республике, которую тот олицетворяет. Это вам не суд народа, а Верховный суд. От меня сегодня вообще ничего не требуется. Не надо предъявлять судьям копии квитанций из химчистки, полицейские рапорта или фотки смятого бампера. Тут судьи задают вопросы, адвокаты предъявляют свои доводы, а я могу просто расслабиться в кресле и ловить кайф.
Председатель открывает заседание. Его спокойная манера человека, родившегося на Среднем Западе США, как нельзя лучше подходит для того, чтобы не нагнетать сейчас лишние страсти:
— Приступим к прениям по делу 09–2606…
Председатель замолкает и протирает глаза, чтобы сохранить самообладание:
— …по делу 09-2606 «Я против Соединенных Штатов Америки».
Никакого взрыва негодования. Кто-то просто хихикает, делает большие глаза, цокает языком, но потом раздается одиночный громкий возглас: «Да что за хуй такой?» Ну да, согласен, «Я против Соединенных Штатов Америки» отдает манией величия, но как еще я должен был сформулировать? Ведь «Я» — это я в буквальном смысле слова, скромный потомок семьи Я из штата Кентукки. Наша семья принадлежит к первой волне чернокожих переселенцев, осевших на юго-западе Лос-Анджелеса. Я могу проследить историю своего рода вплоть до первого корабля (хотя в данном случае это был автобус «Грейхаунд»), на котором мы бежали, спасаясь от развязанных государством репрессий на Юге. Когда я родился, отец, подражая лукавой традиции артистов-евреев переиначивать свои имена на зависть менее изворотливым и менее удачливым чернокожим, тоже решил урезать свою фамилию, убрав в конце ненужную букву «а». Это примерно как Джек Бенни забил на то, что он Бенджамин Кубельски, Кирк Дуглас — Даниелович, а Джерри Льюис — Дин Мартин. Это как Макс Байер забил на то, что он Шмелинг, парни из 3rd Bass забили на науку [Смешанная по расовому составу хип-хоп-группа, популярная в конце 1980-х — начале 1990-х годов, основанная выпускниками Колумбийского университета.], а Сэмми Дэвис-младший в конце концов забил-таки на иудаизм [Сэмюел Джордж «Сэмми» Дэвис-младший — американский эстрадный артист, киноактер и певец афроамериканского происхождения. Во взрослом возрасте обратился в иудаизм, обнаружив сходство еврейской и афроамериканской культур.]. Что до отца, он просто не хотел, чтобы эта лишняя гласная мешала мне жить, как мешала ему. Отец любил повторять, что мою фамилию он не сделал более английской и не африканизировал, а просто оптимизировал ее, тем самым подчеркивая, что я сразу родился с огромным потенциалом и могу перескочить третью ступень пирамиды Маслоу, третий класс и Христа.
Прекрасно понимая, как часто самые уродливые кинозвезды, самые белые рэперы и самые тупые интеллектуалы умудряются стать уважаемыми представителями своей профессии, Хэмп, адвокат с обликом уголовника, проводит языком по резцу в золотой коронке, кладет на кафедру зубочистку и поправляет на себе костюм — белый, как молочный зуб младенца, мешковатый, словно кафтан, — двубортный ансамбль, висящий на его костлявой фигуре как сдувшийся воздушный шар. Костюм, который, в зависимости от ваших музыкальных предпочтений, удачно сочетается (или не сочетается) с его черной, как аспид, химической завивкой а-ля Клеопатра и с его цветом кожи — черным, как тьма после нокаута Майка Тайсона в первом раунде. Я уже почти готов услышать из его уст: «Уважаемые сутенеры и сутенерши, вы, очевидно, уже слышали о непорядочности моего клиента. Это еще мягко сказано, потому что на самом деле он просто жулик!» В наше время, когда общественные активисты получили в свое распоряжение миллионы долларов и возможность выступать на разных телешоу, таких олухов, как Хэмптон Фиск, готовых работать бесплатно, осталось немного. Он верит в систему и Конституцию, но одновременно прекрасно осознает, что риторика и реальность находятся в отрыве друг от друга. Я понятия не имею, верит ли Хэмп в меня, но точно знаю: стоит ему взяться за безнадежное дело, он закусит удила и забудет обо всем на свете. Потому что его профессиональный девиз — «У бедных что ни день, то джинсовая пятница».
