Майк скулит, как чертова собака, которой наступили на лапу, и соскальзывает из своего сиденья, вываливается из двери на обочину дороги, продолжая сжимать в руках ружье.

Я выбираюсь из машины, обегаю ее спереди, в ушах звенит, но не от затрещины, которую он мне отвесил когда-то. Майк спотыкается, бесцельно вертится на месте, его ноги подкашиваются. Глаза закатываются. Он вставляет дуло обреза себе в рот. Нажимает на спусковой крючок и исчезает. Он исчезает и нажимает на спусковой крючок. Что он сделал в первую очередь? Да откуда я, блин, знаю? Но от него не остается ничего, кроме облака из мелких брызг крови, а ружье невероятным образом повисает в воздухе на несколько секунд, после чего падает на асфальт.

Когда я только рассказал Грегу и Майку план побега, я немного переживал, что забыл дорогу к дому на озере. Но теперь все вспомнил. Каждый поворот.

Мне нехорошо. Возможно, из-за того, что случилось у меня на глазах с Грегом и Майком (и с Генри, черт бы его побрал, я же помню, как мерцало в темноте его отражение в зеркале заднего вида, точно помню), я только боюсь, как бы со мной не случилось того же, что и с ними. Джо всегда говорил, что я способен лишь следовать за остальными. Иди ты на хрен, Джо.

Вот как-то так, и сейчас я думаю о выстрелах, которые слышал. Было ли их три? Или четыре? Два первых прозвучали друг за другом, одной очередью. Потом был перерыв. После него — третий выстрел. Но не могло ли выйти так, что в той очереди было три выстрела? И как долго продлилась пауза? Этого я уже не помню.

Я еду по длинной грунтовой дороге. Я здесь один. Вдали уже виднеется озеро и дом, но дорогу перегораживает невысокий проволочный забор. Я тараню его и останавливаюсь около дома. Белая кровля стала зеленой от плесени. Кое-где черепица отлетела, и вместо нее виднеются заплатки из толя. На крытой веранде в окнах пропали все стекла. Если дом развалится на части, пока тут никого нет, станет ли кто-нибудь сожалеть о нем?

Я провел здесь так много тихих, одиноких летних недель вместе с бабушкой и Джо, хотя трудно сказать, что мы были вместе. Джо писал картины, бабушка курила и гуляла. Именно здесь я научился их ненавидеть.

В Вормтауне все обстояло иначе. Там у меня были Майк и Генри. Я был занят, и не оставалось времени подумать о том, какая все это лажа. Я скучаю по Майку. Уже скучаю по нему, как будто с момента его исчезновения прошло несколько лет, а не несколько минут.

Теперь дом пугает меня. Как будто, если я буду слишком долго смотреть на крыльцо, то смогу увидеть там бабушку, которая сидит в кресле и смотрит на озеро, разглядывает там что-то и курит «Лаки страйк». И вдруг прямо сейчас, в этот момент, она повернется и посмотрит на меня?

Я разворачиваю машину и паркую ее так, чтобы видеть озеро, а не дом. Это не помогает. Я чувствую, что дом и бабушка где-то позади меня.

Я не уверен, есть ли здесь связь, но все равно достаю телефон и набираю Джо. Звонок проходит. Он отвечает:

— Привет.

— Привет.

Больше мы ничего не говорим. Сидим и маринуем друг друга в тишине. Я чувствую себя — даже не знаю — как-то по-дурацки. Так всегда было. Возможно, Джо разделяет мои чувства. Как там сказал Майк? Рядом со мной и Джо ему было не по себе. Да, так и есть.

Он говорит:

— Дэнни, что тебе нужно? Хочешь попросить взаймы денег, которых у меня нет? Или тебя опять нужно вытащить из тюрьмы? Обратись за этим к Генри.

— Джо, — говорю я. — Послушай, Джо, мне нужно тебе кое о чем сказать. Это важно.

Я делаю паузу, представляю, что чувствовали Генри, Грег и Майк после того, как в них выстрелили, и до того момента, пока они не исчезли. — Джо, послушай, — повторяю я. — Послушай внимательно. Я сейчас в Вермонте. В нашем старом доме.

Я опускаю окно. Черт, как же здесь холодно! Я уже говорил, что оделся не по погоде. На мне только коричневая фланелевая рубашка, черные джинсы и ботинки со шнуровкой на лодыжках. Я так и не взял куртку и оставил черное худи у себя в квартире. Все, что остается после меня, к сожалению, не исчезает так же, как они. Как могу исчезнуть и я. Так все-таки три было выстрела или четыре?

— Что?

— Да, Джо, я здесь. Один. Дом выглядит совсем хреново. Почти весь сгнил.

— Что ты там делаешь?

— Не знаю. Наверное, пытаюсь убежать. Но не получается. Неважно. Я здесь и решил тебе позвонить. Потому что, мне кажется, я давно должен был тебе кое-что сказать. Ты меня слышишь? Так вот: иди ты на х… Джо.

Я бросаю телефон. Он исчезает где-то внизу. Черные перчатки, которые по-прежнему на мне, не греют руки. Я тру ладони друг о друга и откидываюсь на спинку сиденья. Как же мне плохо. И становится все хуже. Озеро расплывается перед глазами.

Обрез лежит на сиденье рядом со мной. Я могу взять его, а потом… исчезнуть.

Девятнадцать снимков, сделанных в Денниспорте

Один

Это я, стою на крыльце дома, который мы обычно снимали на лето. Сегодня я проезжал мимо этого старого коттеджа. На Сансет-лейн, неподалеку от Депо-стрит. Стены до сих пор выкрашены в цвет морской волны. Рядом еще четыре летних коттеджа, они стоят совсем близко и как будто бы пытаются взять в кольцо наш дом или наоборот защитить его. Я не помню, чтобы дома там стояли чуть ли не друг на дружке и занимали весь переулок. Мне кажется, что раньше там было намного просторнее, чем сейчас.

Посмотрите на меня. Трудно поверить, что когда-то я был таким тощим. Моей сестры Лиз нет на фото, она была на год младше меня, но намного выше и весила на целых двадцать фунтов больше. Вы только взгляните на этого мальчишку. У него ноги тоньше и белее, чем перекладины на крыльце. Этот снимок был сделан в 1986 году, мне только исполнилось тринадцать. Это первая фотография за те каникулы. Я всегда старался, чтобы на первой фотографии был именно я. Мне казалось это очень важным.

Два

Это моя мама, она несет полотенца. У нее уже очень недовольный вид. И я могу ее понять. Мы, дети, не помогли ей разобрать вещи. Вторая женщина — ее младшая сестра, моя тетя Кристина. Она была самой крутой тетей на свете. Она жила в Бостоне и любила играть с нами или водить нас в кино. Кажется, под мышкой у нее торчит коробка с пазлами, которые мы любили собирать дождливыми днями. Тете Кристине и моим родителям здесь где-то около тридцати пяти. Боже, какими молодыми они все были. Сейчас все по-другому, правда? Детей уже так рано не заводят.

У меня был дешевый фотоаппарат, поэтому все снимки немного нечеткие. Он сломался, прежде чем закончилось лето. С правой стороны к дому бегут какие-то люди, их лица трудно разобрать, но на плечах у папы висит мой младший брат Ронни. Он стащил у папы с головы панаму и собирается по-тихому сбежать. Можно рассмотреть панаму, зажатую у него в руке. Ронни было восемь и внешне он напоминал хоббита. Лиз щекочет Ронни и пытается помочь папе. Она всегда вставала на его сторону, а не на нашу.

Три

А это Ронни, остриженный под машинку, стоит посередине большой ямы в песке, которую мы раскапывали почти весь день. На фотографии этого не видно, но справа на голове у него остался клок светлых волос. Ронни так коротко подстригли, что его макушка стала похожа на карту какого-нибудь островного государства.

Песок на дне ямы был мокрым и холодным. Я не мог признаться в этом Ронни, но в тот момент, мне не хотелось продолжать раскопки, не хотелось видеть, что там внизу. Я всегда был трусишкой. Особенно в сравнении с Ронни.

Мы — на одном из пляжей Нантакет-Саунд, что находятся в стороне от Олд-уорф-роуд. Я помню эту дорогу с безымянными отелями, мотелями, ресторанами и пляжами вдоль нее, которые напоминали квадратики на шахматной доске. На этом фото мы — на общественном пляже рядом с курортом, он теперь носит название «Пляж у воды». Но я не помню, что там было тогда. Какой кошмар, правда? Многие мелкие детали забываются безвозвратно. Возможно, если бы я не был так занят фотографированием, то запомнил бы намного больше.

Смотрите: я заснял это случайно, но вот здесь, в правом верхнем углу — ноги моего отца. Он шел с тетей Кристиной к воде, а потом остановился, чтобы поговорить со здоровенным парнем в тренировочных штанах, ботинках и желтой рубашке. Эта желтая рубашка особенно врезалась мне в память. Я его не особенно хорошо рассмотрел, но запомнил, что он был выше и старше отца.

Я спросил у Ронни, с кем папа разговаривает. Ронни не знал. Мы ждали, пока вернется папа, нам хотелось закопать его в этой яме, которая оказалась слишком глубокой для нас обоих. Когда он вернулся и мы спросили его, кто это был, папа ответил: «Да так, один парень». Мы привыкли, что папа мог завести разговор со случайными людьми в продуктовом магазине, на бейсбольном матче, просто на улице, у него с этим не было проблем. Нас это всегда ужасно смущало (особенно Лиз). А он как ни в чем не бывало болтал с незнакомцами, вызывая у них смех или по крайней мере улыбку.

Мы с Ронни попытались зайти папе за спину и столкнуть его в яму. Вместо этого он сам столкнул туда нас. Я стукнулся головой о голову Ронни. Мы не пострадали, но я рассердился на отца, так сильно, как на это способны только подростки. Однако папе было все равно. Он стал забрасывать нас песком.