Соломон Соломон вышагивал слева от него, ярдах в тридцати, выпрямившись и сосредоточенно глядя на человека в центре арены. Он казался гигантом, гораздо более высоким и широким в плечах, чем был, когда Кейл видел его в последний раз, — будто вырос и раздался вдвое. Но больше всего Кейла потрясло то, что от ужаса его самого стала покидать сила, которая делала его непобедимым почти половину жизни. Язык, сухой, как песок в пустыне, прилип к нёбу; мышцы бедер болезненно обмякли, так что он едва держался на ногах; чтобы поднять руки, обычно крепкие, как ствол дуба, казалось, нужно было совершить нечеловеческий подвиг; и в ушах ощущалось странное шипучее жжение, заглушавшее даже вой, свист и крики толпы. Вдоль стены амфитеатра с интервалом ярда в четыре стояли несколько сотен солдат, попеременно поглядывавших то на зрителей, то на огромную арену.
Хулиганы в цилиндрах весело пели:
НИКТО НАС НЕ ЛЮБИТ, А НАМ ВСЕ РАВНО
НИКТО НАС НЕ ЛЮБИТ, А НАМ ВСЕ РАВНО
МЫ ЛЮБИМ ЛОЛЛАРДИСТОВ, МЫ ЛЮБИМ ГУГЕНОТОВ
ЛЮБИМ, ДА? ЛЮБИМ, ДА? ЛЮБИМ, ДА? ДА?
0-0-0-0-0-0-0, НЕТ, Я ТАК НЕ ДУМАЮ
ЗАТО МЫ ЛЮБИМ МЕМФИССКИЕ ДРАКИ…
Потом они воздевали руки высоко над головами и, хлопая в ладоши, скандировали, одновременно в такт поднимая и опуская поочередно то правое, то левое колено:
ТЫ ДОЛЖЕН ЖИТЬ, ИНАЧЕ — СМЕРТЬ!
ТЫ ДОЛЖЕН ЖИТЬ, ИНАЧЕ — СМЕРТЬ!
ТЫ ДОЛЖЕН ЖИТЬ, ИНАЧЕ — СМЕРТЬ!
ТЫ ДОЛЖЕН ЖИТЬ, ИНАЧЕ — СМЕРТЬ!
Стараясь переплюнуть их и одновременно раздразнить участников схватки, лысые лоллардисты-бормотуны радостно распевали:
ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, ТЫ КТО ТАКОЙ?
ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, ТЫ КТО ТАКОЙ?
ТЫ, МОЖЕТ, РУПЕРТ? МОЖЕТ, ЛЮК?
ТЕБЕ ВОТ-ВОТ ПРИДЕТ КАЮК.
ТАК КТО Ж ТЫ ВСЕ-ТАКИ ТАКОЙ?
НЕ БУДЕМ ВРАТЬ, НЕ БУДЕМ ВРАТЬ,
НЕ БУДЕМ ПОПУСТУ БОЛТАТЬ,
НО СКОРО БУДЕШЬ ТЫ ЛЕЖАТЬ,
НА КАМНЕ МРАМОРНОМ ЛЕЖАТЬ,
С ВЕНКОМ НА ЛБУ, КРАСИВ, СУРОВ,
НО БЕЗ ЯИЦ И БЕЗ ЗУБОВ.
ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, ТЫ КТО ТАКОЙ?
С каждым шагом Кейл словно все глубже увязал в болоте; слабость и страх, впервые за долгие годы ожившие в нем, казалось, взбунтовались у него в желудке и голове.
И вот он на месте, Соломон Соломон рядом, ярость и мощь, исходившие от него, словно бы образовывали вокруг его фигуры ореол, горевший, как второе солнце.
Комендант-оружейник жестом велел им встать по правую и левую руку от него и провозгласил:
— ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В КРАСНУЮ ОПЕРУ!
Весь амфитеатр, в едином порыве вскочив на ноги, заревел — кроме той секции, где сидели Матерацци, там мужчины лишь лениво взмахнули руками, а женщины холодно поаплодировали. Это не были представители высшего эшелона клана Матерацци, те сочли неуместным присутствовать при столь вульгарном событии и выражать поддержку Соломону Соломону, ведь тот был человеком «не совсем их круга»: хотя он и занимал почетное положение в военной иерархии, но был правнуком всего лишь торговца, сколотившего себе состояние на вяленой рыбе. Впрочем, несколько представителей избранного матерацциевого общества, в том числе — поневоле — и сам Маршал, все же прибыли к самому началу представления, но заняли места в тщательно закамуфлированных частных ложах, откуда наблюдали за происходящим на арене, поедая свежие креветки утреннего улова. Секция, предназначенная для Монда, искрила ненавистью к Кейлу, море рук волнами накатывало в его сторону, сопровождаемое презрительным скандированием:
«БУМ-ЛАКА-ЛАКА-ЛАКА-БУМ-ЛАКА-ЛАКА-ЛАКАТАКТАКТАК».
С верхнего ряда западной трибуны какой-то умелец — головорез или просто хулиган, — сумевший обмануть бдительность обыскивавших всех при входе полицейских, широкой дугой швырнул на арену дохлую кошку, та шлепнулась в песок всего в двадцати футах от Кейла — толпа взорвалась от восторга.
Паника встрепенулась в поникшей душе Кейла, словно в ней прорвало плотину, все эти годы сдерживавшую копившийся страх, и вот он хлынул наружу, сметая на своем пути все: его внутренности, нервы, всю его злость и волю. Даже позвоночник задрожал от трусости, когда Комендант-оружейник вручил Кейлу меч. Он едва мог поднять руку, чтобы вынуть его из ножен, так ослабел он в один момент. Меч был таким тяжелым, что он с трудом удерживал его в безжизненно повисшей вдоль тела руке. Сейчас в Кейле сохранялись только ощущения: горький привкус смерти и страха на языке, жар слепящего солнца под веками, шум толпы в ушах и стена неразличимых лиц перед глазами.
Комендант-оружейник поднял руки. Амфитеатр замер. Комендант-оружейник резко опустил руки — толпа взревела, как одно гигантское животное, и Кейл увидел, что человек, который вот-вот должен был зарубить его, медленно, целенаправленно двинулся к нему, дрожавшему, обуянному паникой мальчишке.
Где-то глубоко внутри жалобный голосок подначивал, моля о спасении: «ИдрисПукке, спаси меня, Андреас Випон, спаси меня, Генри и Кляйст, спасите меня, Арбелла Лебединая Шея, спаси меня». Но никто не мог ему сейчас помочь, кроме человека, которого он ненавидел больше всех на свете. Именно Искупитель Боско защитил его от опаснейшего удара, именно благодаря ему кровь Кейла не обагрила песок — сказались годы воспитания на жестокости, на повседневном страхе и ужасе, воспоминание о них помогло ему воспрянуть. Воды страха, затопившие его по самую грудь, начали замерзать. Пока Соломон Соломон быстро двигался по кругу, холод распространился вниз и, пройдя сквозь сердце и живот, дошел до ног и рук. За несколько секунд, словно чудесное лекарство, снимающее чудовищную боль, старое, хорошо знакомое, спасающее жизнь чувство онемения, безразличия к страху и смерти вернулось к Кейлу. Он снова стал самим собой.
Соломон Соломон, которого поначалу сбила с толку неподвижность Кейла, теперь ринулся в атаку: меч занесен, взгляд сосредоточен, внимание сконцентрировано — опытный посланник жестокой смерти, он двигался на расстоянии вытянутого меча, потом на мгновенье замер. Они пристально смотрели друг другу в глаза.
Перед мысленным взором Кейла мелькали отрывочные картинки: пожилая женщина в толпе, улыбающаяся ему, как добрая бабушка, и одновременно проводящая большим пальцем по горлу слева направо; окоченевшая дохлая кошка на земле, похожая на грубо сработанную игрушку; молодая танцовщица на краю арены, ее рот широко открыт в смятении и ужасе. И противник, шаркающий по песку; шорох под его ногами раздавался в ушах громче, чем шум толпы, который в тот момент казался бесконечно далеким.
И тут Соломон Соломон, собрав всю свою силу, рубанул мечом.
Кейл пронырнул у него под рукой и, пока Соломон Соломон пытался рассечь его пополам, сам сделал резкое движение мечом сверху вниз. Они быстро поменялись местами. Зрители на трибунах разочарованно засвистели. Ни один из поединщиков, казалось, не был задет. Однако Кейл вдруг почувствовал, как что-то капает, а потом и струится с его руки, и увидел свой отсеченный левый мизинец лежащий на песке, маленький и смешной.
Он сделал шаг назад, теперь ужасная, невыносимая боль пронзила его. Соломон Соломон стоял и всем своим существом впитывал кровь и боль противника, дело еще не было завершено, но был сделан серьезный шаг к убийственному финалу. Когда кровь на песке стала видна зрителям, на трибунах поднялся медленно нараставший рев. Со скамей, занятых простолюдинами, послышались свист и отдельные выкрики ободрения в адрес неудачника; из лож Матерацци — приветственные возгласы; с трибун Монда — насмешки. Постепенно шум стих. Соломон Соломон, понимая, что теперь он хозяин положения, ждал, когда потеря крови, боль и страх смерти сделают за него его дело.
— Стой смирно, — сказал он, — и, возможно, тогда ты умрешь быстро. Хотя ничего не обещаю.
Кейл посмотрел на него так, словно эти слова его озадачили. Потом сделал круговое движение мечом, как будто взвешивал его, и выполнил ленивый медленный выпад, целясь в голову противника. Инстинкт, выработанный годами практики, заставил Соломона Соломона броситься в контратаку на слабого противника, мощные ноги с тяжелым топотом по-спринтерски понесли было его на Кейла, но уже на втором шаге он начал заваливаться, будто сраженный снарядом, выпущенным из арбалета Генри, и рухнул грудью и лицом в песок.
Толпа издала изумленный вздох, словно бы вырвавшийся из одной могучей груди.
Удар Кейла сверху вниз, нанесенный во время первой атаки, вовсе не прошел мимо цели. Если первый удар Соломона Соломона отсек Кейлу мизинец, то Кейл разрубил Соломону Соломону ахиллово сухожилие. Именно поэтому, несмотря на боль в руке, он был так удивлен тем, что Соломон Соломон казался целехоньким. И именно поэтому он так небрежно взмахнул мечом, готовясь ко второму удару, — он просто хотел заставить противника двигаться.
Несмотря на страх и изумление, Соломон Соломон мгновенно собрался, встал на колено здоровой ноги и начал размахивать перед собой мечом, отгоняя Кейла.
— Ах ты, грязный мешок с дерьмом! — прошипел он тихо и сразу вслед за этим издал громкий крик ярости и отчаяния.
Кейл отступил, чтобы оставаться вне пределов его досягаемости, и ждал. Еще один вопль гнева и унижения. Кейл просто наблюдал, как Соломон Соломон постепенно осознает свое поражение.
— Ладно, — со злостью и горечью произнес Соломон Соломон, — ты победил. Я сдаюсь.
Кейл посмотрел на Коменданта-оружейника:
— Мне сказали, что мы должны драться, пока один из нас не умрет.
— Всегда разрешается проявить милосердие.
— Например, сейчас? Что-то я не припоминаю, чтобы кто-нибудь выдвигал такое условие.
— Поверженный противник имеет право попросить пощады. Просьба не обязательно должна быть удовлетворена, и никто не осудит победителя, если он откажет в ней. Но, повторяю, всегда можно проявить милосердие. — Комендант-оружейник взглянул на коленопреклоненного поединщика: — Если хочешь быть помилованным, Соломон Соломон, ты должен попросить пощады.
Соломон Соломон затряс головой, словно внутри него происходила борьба, как оно в сущности и было. Кейл же, поначалу сбитый с толку, ощутил огромное и продолжавшее расти негодование.
— Прошу тебя о…
— Заткнись! — гаркнул Кейл, переводя взгляд со своего поверженного врага на Коменданта-оружейника и обратно. — Все вы лицемеры! Вы думаете, что можете менять правила, как вам это выгодно. Все эти ваши разговоры о благородстве, стоящие не больше, чем куча верблюжьего говна, значат только то, что вы присвоили себе власть делать все так, как нужно вам. Все вы просто кучка сволочных лжецов.
— Он должен выкупить у тебя свою жизнь за десять тысяч долларов.
Кейл внезапно сделал выпад, и Соломон Соломон с криком повалился на землю, в плече у него зияла глубокая рана.
— Скажи мне, — продолжал Кейл, обращаясь к нему, — ты стоишь больше или меньше? Ты избивал меня безо всякой причины и без пощады, но посмотри на себя теперь. Это же ребячество. Сколько десятков людей ты угробил, не дав им ни малейшего шанса? А теперь, когда настал твой черед, ты вымаливаешь для себя исключения? — Кейл задохнулся от отвращения. — А почему, собственно? Это твоя судьба; когда-нибудь и меня настигнет моя. На что тебе жаловаться, старик?
Произнеся все это, Кейл встал над Соломоном Соломоном, потянув за волосы, запрокинул ему голову и одним ударом перерубил шею до затылка, после чего отпустил обмякшее тело, и оно свалилось на землю лицом вверх; невидящие глаза были открыты, из носа, пульсируя, продолжала изливаться кровь. Но вскоре кровотечение прекратилось, с Соломоном Соломоном было покончено навсегда.
В последние секунды жизни Соломона Соломона Кейл не чувствовал, не видел и не слышал ничего: ни боли в левой руке, ни рева амфитеатра. Ярость оглушила и ослепила его. Теперь и боль, и шум толпы начинали возвращаться. Шум был странным: никаких приветственных возгласов ниоткуда, кроме двух маленьких секций, где сидели люди, слишком пьяные, чтобы понимать, что произошло; кое-где слышались свист и отдельные выкрики, но в основном все молчали от изумления, не веря своим глазам.
Смутный Генри и Кляйст в шоке наблюдали за происходящим со скамьи, где им было велено ждать. Первым понял, что собирается сделать дальше Кейл, Смутный Генри. «Уходи», — прошептал он про себя, а потом крикнул Кейлу:
— Не надо!
Он попытался пробраться вперед, но был остановлен полицейским и солдатом. А в центре арены Оперы Россо Кейл, поддев ногой мертвое тело, бросил меч ему на живот, ухватил за ноги и поволок по земле к трибуне, заполненной Матерацци. Раскинутые руки мертвеца волочились за ним, голова подпрыгивала на не слишком ровной поверхности, и кровь оставляла на ней прерывистый ярко-красный след. Комендант-оружейник сделал знак солдатам, стоявшим перед первым рядом трибун, сомкнуть ряды. Матерацци и молодежь из Монда смотрели на происходящее в немом оцепенении.
Все еще держа ступни Соломона Соломона под мышками, Кейл остановился, посмотрел поверх их голов, словно все эти аристократы были всего лишь никчемным сбродом, и отпустил ноги мертвеца — они стукнулись о землю с глухим звуком.
Тогда он простер руки над головой и громко закричал с победной злостью. Комендант-оружейник знаком велел полицейскому пропустить Генри и Кляйста, Когда они подбежали к Кейлу, он ходил взад-вперед перед солдатами, охранявшими трибуны, похожий на лесного хорька, ищущего лазейку в курятник, а потом начал безжалостно бить себя кулаком в грудь, с каждым ударом восторженно восклицая: «Меа culpa! Меа Culpa! Меа maxima culpa!» Толпа не понимала, что он кричит, но перевода ей и не требовалось. Разъяренная людская лавина, словно одно гигантское живое существо, хлынула с трибун, изрыгая в ответ свою ненависть. Тут Генри и Кляйст поймали Кейла и повели, обхватив за плечи.
— Все хорошо, Кейл, — сказал Кляйст, осторожно сжимая его. — Наплюй ты на всех них.
— Пора, Томас. Идем с нами.
Не переставая сыпать оскорблениями в адрес толпы, он позволил препроводить себя к двери комнаты ожидания, которая уже через полминуты закрылась за ними. И вот они снова сидели в этой тускло освещенной комнате, оцепенев от ужаса неизвестности. Прошло всего десять минут с тех пор, как они покинули ее.
В своем палаццо Арбелла Лебединая Шея с лихорадочным нетерпением и страхом ждала известий. Она не могла заставить себя поехать в Оперу и воочию увидеть его смерть, которую считала неотвратимой. Интуиция подсказывала ей, что она больше никогда не увидит своего возлюбленного. Вдруг за дверью послышался шум борьбы, дверь распахнулась, и, задыхающаяся, с широко открытыми глазами, в комнату ворвалась Риба.
— Он жив!
Можете себе представить, что происходило той ночью, когда они наконец остались наедине: на обессиленного юношу обрушились тысячи восторженных поцелуев, ласки и прочие выражения любви и обожания. Если в тот день ему и пришлось пройти сквозь долину смертной тени, то ночью он был сполна вознагражден за свои испытания пребыванием в раю. Впрочем, и преисподняя оставалась неподалеку: боль в левой руке была настолько сильной, что, казалось, никогда еще никакая другая, даже более серьезная рана ему такой не доставляла. На исступленном приеме, который был ему оказан, он мог сосредоточиться лишь благодаря небольшой дозе опиума, которую удалось раздобыть для него Смутному Генри и которая быстро притупила невыносимо острую боль.
Позже он попытался объяснить Арбелле, какие чувства его обуревали перед схваткой с Соломоном Соломоном. Возможно, из-за опиума или нечеловеческого напряжения и страха, пережитых днем, или из-за неминуемой, казалось, смерти, которой он заглянул в глаза, связная речь давалась ему с трудом. Он и хотел и боялся объяснить ей свои чувства. В конце концов она остановила его из жалости, видя его смятение и ужас, а может, и ради себя самой. Она не хотела никаких напоминаний о странном пакте своего возлюбленного со смертью.
— Меньше говоришь — быстрее забываешь.
Выпровоженный из ее апартаментов на закате стражник вернулся, и Кейл покинул Арбеллу (после множества новых выражений любви). Выяснилось, что дежурил в ту ночь один Смутный Генри.
— Ну, как ты? — спросил он.
— Не знаю. Странно.
— Хочешь чаю? — Кейл кивнул. — Тогда вскипяти воду. Я присоединюсь к тебе, как только сдам дежурство.
Через десять минут Генри вернулся в караульное помещение, вода как раз закипела. Они сидели молча, пили чай и курили — к этому удовольствию Кейл пристрастил и Смутного Генри, и Кляйста, которого теперь редко можно было видеть без самокрутки в зубах.
— Что пошло не так? — минут пять спустя спросил Смутный Генри.
— Я чуть в штаны не наложил.
— Я уж думал, что он тебя убьет.
— Так и было бы, будь он чуточку менее бдительным. Он думал, то, что я не двигаюсь, это какой-то трюк.
Они немного помолчали.
— И что же изменилось?
— Не знаю. Это случилось в считаные секунды — будто кто-то облил меня ледяной водой.
— Значит, повезло.
— Да.
— А что теперь?
— Я вообще-то об этом еще не думал.
— Лучше бы подумать.
— Что ты имеешь в виду?
— Нам здесь теперь конец.
— Почему? — спросил Кейл, отводя взгляд и делая вид, что он сворачивает очередную самокрутку.
— Ты убил Соломона Соломона и свалил его тело, как мешок, перед Матерации. Ты им бросил вызов.
— Бросил вызов?
— Может, чтобы обозлить их? — Кейл не ответил. — Думаю, их злость примет весьма неприятные формы. В следующий раз это будет уже не поединок лицом к лицу. Кто-нибудь просто уронит кирпич тебе на голову.
— Ладно. Я понял.
Но Смутный Генри еще не закончил.
— А что будет, когда они узнают о тебе и Арбелле Матерацци? Вся твоя защита — это Випон и ее отец. Как ты думаешь, что он сделает, когда узнает, — устроит вам свадьбу? Берешь ли ты, Арбелла Матерации, со всей свой красотой и добродетелями, в мужья этого подпаска и мастера устраивать неприятности, Томаса Кейла в законные мужья?
Кейл поднялся, у него был усталый вид.
— Мне нужно поспать. Я не могу сейчас об этом думать.
