— С этим человеком лучше дружбы не искать, — вслух, для всех, произнесла Энн.

— Он наособицу держится, — согласился Джон.

— Может, ему одиноко.

Едва выговорив эти слова, Бесс пожалела, что произнесла их. Она понятия не имела, что заставило ее высказать такое соображение.

— Он предпочитает жить один, — сказала мать. — Это не одно и то же.

Дневная работа спорилась, семья сосредоточилась на том, чтобы завершить свой труд. Но когда они собрали инструменты и направились к дому, солнце уже клонилось за деревья. Длинные тени тянулись за ними по участку, остатки полуденного зноя гасли в вечернем воздухе. По дороге домой Бесс отпустила свой слух на волю, чтобы за щебетом щеглов и кружением грачей различить далекие вздохи моря. В ветреный день его можно было услышать сквозь открытую дверь дома, но по нынешнему безветрию и жаре до нее долетало только пыхтение безобидных летних волн. Ей нравилось, что их дом так близко от берега. Из сада море видно не было, но до вершины скалы идти — всего ничего. Бесс решила, что завтра, с утра пораньше, поведет Маргарет на берег, искать ракушки.

Когда они добрались до дома, Маргарет висела на руке Бесс и громко зевала. Домик стоял в низинке, его беленые стены розовели от закатного солнца, соломенная крыша, словно уютно сидящая шляпа, нависала над окнами. Из-за деревянного амбара слышалось звучное мычание коров, с нетерпением ждавших дойки. Томас и Джон достали ведра, а женщины зашли в дом.

Домик был одноэтажным, в нем имелись гостиная, коридор, комната, служившая семье спальней, и сыроварня. Здесь поддерживали прохладу с помощью тяжелых каменных плит, на которых лежало завернутое в муслин масло. На деревянных полках зрели сыры. Возле окна стояла маслобойка, за которой Бесс провела много времени, помогая матери делать блестящие кирпичики масла, которые они по пятницам продавали на бэткомском рынке вместе с хорошо расходившимся сыром блювинни. В этом отношении сыроварня была точно такой же, как любая другая на двадцать миль вокруг. Лишь дальняя стена и крепкие полки на ней отличались от общепринятого. Тут с потолка свешивались туго перевязанные пучки трав. Под ними стояли корзины с пахучими полотняными свертками. А на полках в боевом порядке красовались глиняные горшочки и керамические кувшины. В каждом содержалось снадобье, приготовленное Энн, рецепты знала она одна, лишь некоторые в последнее время стали известны Бесс. Здесь было лавандовое масло для лечения шрамов и ожогов; розмарин и мята от кашля и лихорадки; живокость, чтобы сращивать сломанные кости; чай из листьев плодовых деревьев для облегчения родовых мук; чесночный порошок для очистки крови и розовое масло, чтобы возвращать силу мозгу. Горшки меда с пасеки Джона стояли, выпятив брюшки, в ожидании плохо заживавших ран и младенцев, ослабевших после болезни. В этом темном тихом углу ничем не примечательной комнаты жили тайны исцеления и рецепты снадобий, поколениями передававшиеся от матери к дочери.

— Оставь дверь открытой, Бесс, — сказала мама. — Пусть солнце будет с нами, пока можно. Твой отец не поскупится нам на свечи, но и без них сейчас хорошо.

Бесс и Маргарет принялись накрывать на стол, пока мать разводила огонь под похлебкой. Им повезло жить так близко к лесу, к тому же их скромный участок окружали большие деревья. Это означало, что топлива им хватало, и навозом от скотины они могли удобрять поле, а не собирать его, сушить и топить им зимой дом. Маргарет принесла оловянные миски, а Бесс отправилась с кувшином в сыроварню. Она помедлила мгновение, дожидаясь, чтобы глаза привыкли к сумраку. Как ей нравилось в этой комнате! Она подошла к головкам сыра, принюхиваясь к ореховому аромату, рот у нее наполнился слюной при воспоминании о сливочной кислинке куска блювинни, когда ешь его с теплым хлебом. Потом она шагнула в угол и провела пальцем по горшкам, повторяя вслух названия того, что в них лежало, запоминая порядок, в котором все хранилось.

— Розмарин, тимьян, чеснок. Златоцвет, нет… живокость, еще живокость, чай из листьев малины…

Поставив горшок на место, она вынула пробку из бутылки и вдохнула исходившие из нее пары.

— А, сладкий шиповник!

Целительский дар матери неизменно завораживал Бесс. Она сотни раз видела, как мать готовит отвары, мази и настои, и всякий раз это ее поражало. Мудрость матери передала ей ее мать, а до того ее мать собирала травы и растения, чтобы готовить лекарства и снадобья. Бесс не хватало материнского терпения, ей хотелось быть более уравновешенной, чтобы однажды продолжить ее работу. Она знала, что ей многому предстоит научиться, и временами слышала в голосе матери раздражение, когда забывала, какой чай облегчает родовые муки или какое масло давать от глистов.

— Бесс? — позвала мать от очага. — Побыстрее там с сидром.

Девушка поспешно поставила масло на место и занялась чем было велено.

Ужинали они в привычной тишине, разве что Маргарет иногда что-то говорила да потрескивал огонь. Долгие летние вечера были благословением, но они приносили с собой тяжелую работу в поле, и никто из домашних не был настроен на оживленные беседы. Когда убрали со стола, Джон сел к очагу, где горело последнее полено, с трубкой. Томас вышел проверить скотину на ночь. Энн зажгла две свечи и уселась в любимое кресло-качалку возле девочек, которые уже достали из бельевого сундука кружево и коклюшки. Бесс не любила это суетливое занятие и никогда не бывала полностью довольна плодами своих трудов. Маргарет, напротив, от природы была способна к ремеслу кружевницы, ее ловкие пальцы быстро крутили коклюшки туда-сюда, не оставляя ни единой спущенной петли или неровной кромки. Бесс она напоминала крохотного садового паучка, плетущего паутину, на которую по утрам садится роса. Сестренка заметила, что Бесс на нее смотрит, и широко улыбнулась. Они молча обменялись едва заметными кивками, сдавленно хихикнули.

— Ну же, Бесс! — прошептала Маргарет. — Пожалуйста!

Бесс улыбнулась, но покачала головой, взглядом напомнив сестре, как близко сидит мать. Потом попыталась сосредоточиться на кружеве. Тусклый свет свечей заставлял ее щуриться на тонкие нитки, и от усилий у нее начал болеть лоб. В ней понемногу росло раздражение. Зачем губить себе зрение и испытывать терпение утомительной работой? Где написано, что она, Бесс, должна столько часов проводить за таким изматывающим трудом просто ради того, чтобы положить в семейный кошель пару монет? Мысль о какой-то состоятельной леди — без сомнения, тратившей время на куда более интересные занятия, — которая украсит себя творениями Маргарет, затянула в голове Бесс еще один узел злости. На мгновение она упустила поводья, обуздывавшие гнев, и он вырвался на волю невидимым шаром чистой энергии. Свечи на столе тут же заплевались. Потом, подпитываясь жирным топливом ненависти, пламя подросло, быстро потянулось вверх, разгораясь все ярче. Энн ахнула и вскочила на ноги. Маргарет взвизгнула от восторга.

— Да, Бесс! — выкрикнула она, хлопая в ладоши. — Да!

Комнату залил свет, точно зажгли сотню свечей. Пламя возвышалось над столом, угрожая добраться до потолка. Джон подскочил и готов был залить огонь своим сидром, но тут свечи внезапно погасли. В темноте Бесс не могла различить лицо матери, но была уверена, что слышала, как та щелкнула пальцами за мгновение до того, как пламя потухло. В воздухе тяжело висел сальный запах тлеющих фитилей. Джон запалил от очага лучину и снова зажег свечи. Лицо у Энн было суровым.

— Работа не ждет, девочки, — произнесла она.

Громкий стук в дверь так напугал Бесс, что она уронила кружево, которое сжимала в руках.

Джон впустил раскрасневшегося мальчика лет двенадцати. Он почти упал через порог, тяжело дыша.

— Это же малец Билла Проссера, — сказал Джон. — Присядь, парень. Что за черт тебя гнал?

— Наша Сара, — выпалил мальчик. — Ребенок…

Он поднял на Энн полные слез глаза.

— Вы придете, миссис? Придете?

— Разве за твоей сестрой ходит не старая Мэри?

— Старая Мэри меня к вам и прислала, миссис. Сказала, чтобы я вам передал, что ей нужна ваша помощь.

Бесс встала. Она заметила, как родители встревоженно переглянулись. Энн много раз помогала принимать роды, и все знали, как бережно она действует, но старая Мэри научила ее почти всему, что умела сама. Старуха, несомненно, была лучшей повитухой в Бэткоме. Если ей нужна была помощь, значит, дело и в самом деле плохо.

Энн поспешила в сыроварню и вернулась со своей сумкой. Взяла шерстяную шаль и протянула такую же Бесс.

— Идем со мной, — велела она и, почти вытолкнув мальчика обратно за порог, потащила его по дорожке.

— Скорее, Бесс! — крикнула она через плечо.

Девушка встряхнулась, пришла в себя и побежала следом.

Дом Проссеров, крепкий, с деревянными балками, стоял в конце главной улицы. Билл Проссер был торговцем и, в отличие от Джона, жил в собственном доме. Он не был ни огромным, ни роскошным, но бросавшиеся в глаза стоимость и качество материалов выдавали в нем жилище человека с достатком. В Бэткоме в последнее время и в самом деле появилось несколько таких жителей: торговцев, которые увидели в меняющихся временах возможность разбогатеть и улучшить свое положение. Многие из них, в том числе Проссер, добились такого успеха, что обзавелись не только деньгами, но и репутацией. В новом мире они считались не просто расчетливыми людьми, немногим лучше рыночных торгашей, просто продававших свои товары с большим размахом; теперь в них видели коммерсантов, людей сметливых, тех, кому предстоит сыграть важную роль в жизни, рождающейся из темных веков. Мистрис [Мистрис — обращение к замужней женщине в англоязычных странах.] Проссер полагала, что ее благополучие — целиком и полностью ее заслуга, поскольку она выбрала мужа за его выдающиеся качества и рассудительность, была ему хорошей женой, родила троих сыновей и трех дочерей (чудесным образом все они были до сих пор живы) и получила в награду благосостояние и положение в обществе, превосходившее все ее мечты. Она гордилась тем, что обставила дом лучшими и наимоднейшими вещами, вместе с тем, разумеется, не нарушая благочестивой умеренности. Осуществить это было непросто, тем более что товары ее мужа прибывали с дальних берегов: изысканнейшие вышивки, тончайшее полотно, прекраснейшее венецианское стекло и испанское серебро. Итог вышел поразительный, хотя несколько и посягающий на умеренность. Билл Проссер гордился своими достижениями и с радостью позволял жене украшать дом свидетельствами успеха. Еще большую радость ему доставляло то, что все его дочери удачно вышли замуж. И он, и мистрис Проссер прекрасно знали, что их зятья еще несколько лет назад были бы девочкам не по зубам. Но богатство укорачивает память света. Однако болезни и несчастью светские рамки нипочем. Как и крайне опасному делу деторождения.