— О, так ты умеешь читать? — Увидев выражение лица Морганы после этого вопроса, Кай краснеет и тут же добавляет: — Ну да, конечно же, почему нет? И не только по-валлийски, как я погляжу. Очень хорошо. Да, это очень хорошо.

Кай уходит, радуясь, что оставил Моргану в одиночестве, уже предвидя дальнейшее облегчение, которое принесет ему кружка теплого эля.


Он закрывает за собой дверь, и наконец я снова одна. Его благие намерения меня утомляют. Мама бы сказала, что я должна быть благодарна. Мне должно быть приятно — ведь у меня такой внимательный муж. Но я не рада. Я делаю все возможное, чтобы никто не смог по выражению моего лица понять, какой сумбур творится в моей душе, но, должно быть, это все равно видно, по крайней мере, это не укрылось от глаз Кая. И вот я стою в этой комнате, словно загнанный зверь, одинокая жена в свою первую брачную ночь. Он заверил меня, что не побеспокоит. За это я ему очень благодарна. Но чего он ждет от меня потом? Сегодня Кай собирается довольствоваться сугубо мужской компанией. Но вот в том, что положение вещей не изменится, когда мы приедем в его собственный дом, я не могу быть уверенной.

Чтобы отвлечься, я решаю почитать папины книги. В комнате есть две свечи, и ночь еще не совсем опустилась на деревню, так что кое-какой свет проникает в окно. Забавно, содержимое моего дорожного сундучка удивило Кая. Он подумал, я умею читать, и удивился. Конечно, умею. Впрочем, писать я могу не так хорошо. Неужели он считает меня простушкой? Неужели собирался взять в жены неотесанную деревенщину? Вот уж не думаю. Когда Кай узнал, что я не совсем необразованная, казалось, он обрадовался. Да, я какое-то время успела походить в школу, и за это, как и за все остальное, надо благодарить мою мать. Именно она настояла, чтобы меня взяли в местную начальную школу.

— Но, миссис Причард, — попытался отговорить ее вечно уставший господин Рис-Джонс, школьный учитель. — Разумеется, невозможно учить девочку с таким… недугом.

— Моргана не страдает никаким недугом, сэр. Она просто не говорит.

— И верно. Так ведь если она не может произносить буквы, как же у нее получится их запомнить? Если я не могу послушать, как она читает, как же смогу ее исправить? Если она не может ответить на вопросы, как же она будет учиться?

— Но слушать-то Моргана может, господин Рис-Джонс. Разве не так учат детей Божьих?

На это Рис-Джонс не ответил ничего, разве только поджал свои тонкие, сухие губы. Мне разрешили ходить в школу, на столько предметов, на сколько я «могла». Таковы были масштабы доброты господина Рис-Джонса. Мое место было в дальнем углу классной комнаты. У меня не имелось ни мела, ни доски, и никто никогда не пытался объяснить мне, как правильно писать. Однако мне разрешили слушать, и я могла читать те книги, которые никто другой не брал. Я слушала, и я смотрела, и постепенно узоры на бумаге стали раскрывать мне свои тайны. О, как мне хотелось их поскорее узнать. О, какой мне это казалось радостью — иметь возможность погрузиться в умы других людей, услышать их мысли так же ясно, как если бы они шептали их мне на ухо. И не тех людей, которые всю жизнь провели в поле или за ткацким станком. А умы куда более возвышенные. Умы, полные мыслей и грез вне пределов моего маленького мира. Господина Рис-Джонса не волновали мои успехи в учебе. Собственно, он и не мог никак оценить, делала я их или нет. Но мама видела все. Она видела, как я садилась на ковер перед камином и, поджав ноги под себя, читала книги. Она была свидетельницей священного ритуала: следуя за ходом повествования, я с благоговейным трепетом переворачивала новую страницу, хотя и не очень понимала то, что там написано.

— Моргана! — однажды сказала мама. — Я тебя еще ни разу не видела без книги в руке.

И улыбнулась, довольная моим скромным достижением. Радуясь моему такому привычному для людей дару. Радуясь, что, как мне представляется, в конечном итоге оказалась права — и я смогла научиться читать.

Увы, мое обучение продолжалось не столь долго, чтобы я успела усвоить большую часть школьной программы. Как оказалось, учитель не очень-то меня переносил. В один из зимних дней, когда темнело рано и снег лежал на земле толстым покрывалом, вскоре после того как мне исполнилось десять, в классе появился новенький. Его семья недавно переехала сюда: отец мальчика был уважаемым скотоводом, которого принял к себе на службу местный житель по имени Спенсер Блэнкон, чтобы тот стерег его стадо пемброкширских овец. Ивор был единственным ребенком в семье, и ему явно во всем потакали. Его тельце казалось пухлым и рыхлым от чрезмерного количества съеденных гостинцев. У мальчика были огненно-рыжие волосы, лицо его, круглое и красное, выглядело безумно, и выражение на нем всегда было такое, будто он только и ждал, чтобы окружающие ему что-нибудь подарили. Так как в нашей школе его никто не знал, Ивор столкнулся с новым для себя впечатлением — его явно невзлюбили. Одноклассникам не нравились его полнота, чрезмерное самомнение и очевидная уверенность в том, что весь мир создан исключительно для его блага. Ведь его родители были слишком заняты тем, что баловали его и задаривали подарками, и совершенно забыли научить, как надо вести себя с другими людьми. И, оставшись один на один перед классом, сбитый с толку отсутствием интереса к собственной персоне, Ивор не нашел ничего умнее, кроме как выбрать объект для насмешек одноклассника, издеваясь над которым, он смог бы показать себя в более выгодном свете. Нужен был кто-то, кого не любили еще больше, чем самого Ивора. Кто-то, кто не вписывался. И на свою беду, и на мою, новичок остановил свой выбор именно на мне.

Некоторое время я стойко терпела его насмешки и издевательства. К слову сказать, я сталкивалась с подобным отношением уже не первый раз. Люди боятся того, чего не понимают, и этот страх делает из них отъявленных мерзавцев. Вот только Ивору не хватало умения бояться. Хотя ему стоило бы испугаться. Но он продолжал издеваться, насмехаться и устраивать подлые шутки надо мной. Каждый день в своей борьбе за место под солнцем он завоевывал еще один маленький клочок территории. И каждый день запас моего терпения иссякал все больше.

Тем зимним утром, когда хрупкие лучи солнца робко пробивались в бесцветном небе, Рис-Джонс отправил нас на улицу, чтобы мы подышали воздухом и хоть как-то развеялись. Ивор воспользовался моментом. В своей пышной шубке он выглядел еще более пухлым, чем обычно: его толстая задница широко расползлась по присыпанной снегом скамейке под окном классной комнаты. Парень крикнул мое имя, уже состроив на лице идиотскую гримасу:

— Не шуми так, Моргана. Господин Рис-Джонс не любит шум, не любит болтовню. Ох, да я же забыл, ты ведь не можешь говорить? Ты же слишком глупая для этого.

Несколько моих одноклассников заулыбались, перестав играть, чтобы посмотреть на это «веселье». На то, как «весело» надо мной издевались.

— Ну тише же, Моргана! — осмелев, крикнул Ивор еще громче. — Ты мешаешь всем своей дурацкой болтовней. Что ты сказала? Не может быть, потому что ты слишком глупа, чтобы говорить? Глупая немая! Глупая немая! — пропел он, и его щеки налились румянцем. — Моргана Глупая-И-Немая, вот как тебя надо было назвать. Мисс Моргана Глупая-И-Немая!

Ивор распалялся все больше. К нему присоединились и другие дети, смакуя злую песню, и вскоре воздух наполнился их мерзкими криками и смехом. Глаза Ивора блестели, он весь раздулся от собственной сообразительности. Так не могло продолжаться долго. Не могло!

Я хотела оказаться где-нибудь в другом месте. Конечно, я могла бы сделать так, чтобы веки мои налились свинцом, могла приглушить голоса и отправить разум в какое-нибудь тихое место, где чувствовала бы себя куда свободнее. Но не сделала этого. Не в этот раз. Внутри меня вскипела волна гнева, превратившись во что-то жесткое, обжигающее, и этому чему-то нужен был выход, иначе я бы сгорела изнутри, охваченная этим чудовищным пламенем. Я вдохнула, чувствуя в своем горячем дыхании обжигающую силу. Я метнула жуткий взгляд в сторону моего мучителя, мои глаза расширились, поймав его ответный взгляд, который дрогнул, когда он понял, что во мне происходит. Я смотрела на Ивора не отрываясь, как вдруг снежный покров над тем местом, где он сидел, задрожал, а другие дети немедленно заметили это и замолчали. И тут раздался треск, снежный ком соскользнул с черепицы, понесся к земле и приземлился прямо на Ивора, накрыв его целиком. Теперь тишина была нарушена ликующим смехом, а дети, смеясь, показывали пальцем на «снеговика», которым парень стал. Он со стоном выбрался наружу — снег сыпался с его шубы и ресниц. Смех стал громче. Ивор выглядел совершенно нелепо, плача, как младенец, под градом насмешек — теперь объектом издевательств был он.

Конечно же, на этот шум тут же примчался Рис-Джонс. Он широко распахнул дверь, замерев на пороге, когда заметил Ивора в снегу. Сначала Рис-Джонс глядел на других мальчиков и девочек, которые пытались успокоиться, а потом перевел взгляд на меня. Он прищурился недобро, хотя меня не очень-то волновало его мнение. Ясно, что и его мое отношение к нему вряд ли волновало. В конце концов, учитель с самого начала принял меня в класс не слишком-то охотно. С каждым пройденным месяцем я нравилась ему все меньше, и мой конфликт с Ивором явно не шел ситуации на пользу.