* * *

Назойливый звук испортил уютное сонное утро субботы. Ева нащупала телефон под подушкой и недовольно посмотрела на экран. Несколько секунд она раздумывала, стоит ли отвечать, но абонент был чересчур настойчив.

— Привет, мам! Я еще…

— Привет, бегемотик! У меня потрясающие новости! Я уже в аэропорту!

— В смысле? В каком?

— В твоем, дурашка. Совсем забыла предупредить. Скоро буду у тебя, жди!

Ева недоуменно смотрела на погасший экран, не в силах поверить, что ее мать, которая уже много лет живет в маленьком испанском городке Эль Альгар, прибывает на родину. И не просто на родину, а в Евину, черт возьми, квартиру! И почему без предупреждения?!

Девушка судорожно оглядела комнату. Высокие Евины требования по части порядка нарушали платья, висящие на спинке кресла, — они тут же были водворены в шкаф, а несколько блокнотов с рабочими записями спрятаны в письменный стол. Ева суматошно взялась за швабру, ведь полы никогда не бывают слишком чистыми. Когда они наконец заблестели, а на книжных полках не осталось ни пылинки, девушка уже прилично устала, но пошла готовить завтрак на двоих. Так всегда случалось рядом с матерью: не успеешь заметить, как уже отдала все силы.

Ева, хоть она сама в этом никогда бы не призналась, отчаянно хотела понравиться маме и заслужить ее похвалу.

Увы, это было невозможно.

— А вот и я! Почему так долго открываешь? Ева, боже, ты еще больше поправилась? Нельзя же так!

— И тебе привет, мам.

— Я так устала после перелета. Какой-то младенец в самолете орал всю дорогу. Отвратительно! А что за публика в аэропорту! Ни один «мужчина» не догадался, что нужно донести мой чемодан до такси. Ну и воспитание! А погодка у вас вообще ужас! Не Испания, конечно.

— Куда уж нам до великих потомков Сервантеса…

— Ева, не дерзи матери. А что это за балахон на тебе? Разве я не учила, что даже дома нужно одеваться соблазнительно? Почему ты никогда меня не слушаешь?

В такие минуты Ева была счастлива, что они с матерью живут в тысячах километров друг от друга, видятся раз в пару лет и созваниваются исключительно по праздникам. Когда-то Ева пыталась сделать их контакт более похожим на отношения дочери и матери, проведя не один час в кабинете Вадима и пролив немало слез. Напрасно. Аврора Воронецкая-Карраско, любившая брать фамилии своих бывших мужей, была неисправима.

— Кстати, а где Леша? Почему не встречает меня?

— Может быть, потому что он здесь уже год как не живет, мам?

— То есть? Ты умудрилась профукать последнего в своей жизни мужчину?!

Ева замерла с чашкой в руке. Стараясь справиться с гневом и обидой, ледяным голосом она произнесла:

— Мы не будем об этом говорить.

— Вот так всегда! С родной матерью тебе не о чем разговаривать!

— Черный чай или зеленый? — невозмутимо поинтересовалась в ответ Ева.

— Ты же знаешь, что я не пью эту дрянь из супермаркета. Неужели так сложно купить для меня уишаньский улун с утеса Синего Нефрита? Я что, так много прошу?!

— Еще раз спрашиваю: черный или зеленый?

— О боже, ну наливай уже этот свой черный. Только сахар не сыпь: хоть кто-то в этой семье должен следить за фигурой. Кстати, в понедельник тебе нужно взять отгул. Утром у меня парикмахер, потом отвезешь меня в посольство, оттуда — на маникюр, затем — к Марианне, губы подколоть. Там рядом с ней неплохая кафешка — возьмешь мне обед. Вечером я бы хотела в театр — говорят, в кои-то веки модная постановка «Чайки». Лиза сказала, что билетов не достать. Но зачем мне тогда дочь-журналист? В общем, нужно два билета. А сегодня вечером я встречаюсь с подружками и…

Ева смотрела на женщину с ярко накрашенным хищным ртом, крупными пластмассовыми серьгами, черными волосами, собранными в безупречный узел, и горько думала: неужели это и есть моя мать?

— Мама, зачем ты приехала?

— Ну как же, я ведь сказала: посольство, ботокс в губки, подружки…

— А ко мне зачем ты приехала?

— Я так и знала… Ты мне не рада!

— Ответь на вопрос.

— Странные у тебя вопросы! Вот так растишь детей, отдаешь им все, жертвуешь карьерой, а взамен — черная неблагодарность. Даже несчастный уишаньский улун купить не могут!

— Карьерой? Мам, ты же была учителем рисования в младшей школе.

— И что? Такие гениальные художники, как я или Пикассо, рождаются раз в столетие. Если бы не ребенок и декрет, я бы сейчас выставлялась в одних залах с Ван Гогом.

— Мам, давай начистоту. Ты не Пикассо, и стать великим художником тебе помешал не декрет. Винить меня в том, что тебе не хватает таланта, как минимум несправедливо. И я не буду брать отгул в понедельник и решать чужие проблемы. Я — твоя дочка, а не твоя мама!

Губы Авроры, и без того неприлично алые, приобрели угрожающе бордовый оттенок. Густо накрашенные ресницы, больше похожие на паучьи лапки, недоуменно, театрально захлопали.

— Да как ты можешь говорить такое! И еще язык поворачивается? Сколько ненависти в тебе! А знаешь почему? Да ты не можешь вынести, что у настолько красивой, роскошной и талантливой матери родилась такая бездарная и неприметная дочь! После всех оскорблений, выслушанных в этом доме, я ни минуты не хочу здесь оставаться! А вот ты сядь и подумай, куда катится твоя жизнь.

Жалобно-дребезжащий звук, с которым колесики чемодана прокатились по ламинату, вывел Еву из мрачного оцепенения.

Аврора Воронецкая-Карраско хлопнула входной дверью, словно выстрелила из ружья.

* * *

— Смотри, вот эта! — улыбаясь, Никита толкнул локтем сидящего рядом Валеру.

— Ну нет, она же вылитая Маргарита Андреевна, только помоложе. Помнишь, математику у нас вела? — расхохотался Игнатьев.

— А вот та брюнетка у барной стойки?

— Как-то я не уверен, что ей есть восемнадцать. Сейчас молодежь такая пошла… Не хочется рисковать.

— Валя, я тебя не узнаю. С каких пор такой разборчивый? Обычно твое коронное ведерко с шампанским отправляется на первый попавшийся столик с симпатичными девушками.

— Годы берут свое, Кит. Тяжело столько лет быть кобелем, — проникновенно, с пафосом произнес Игнатьев. Друзья переглянулись, помолчали, а затем одновременно разразились хохотом.

Старательный официант появился возле их столика совсем незаметно:

— Валерий Михайлович, шампанское охлаждено до нужной температуры. Какому столику его преподнести?

— Не сегодня, друг мой, не сегодня, — не выходя из роли, ответил Валера. — Давай лучше бутылку виски. Этим вечером у нас, видимо, холостяцкая вечеринка.

— Нет, Валя, настоящая холостяцкая вечеринка была у моего брата — до сих пор юристы расхлебывают.

— Ты розги уже приготовил?

— Только не говори, что ты и сейчас на стороне Игоря.

— Я на стороне братской дружбы, любви и справедливости. Кит, ты же понимаешь, что не сможешь всю жизнь его опекать. Ослабь вожжи, дай возможность мало́му набить свои шишки. В конце концов, ему уже двадцать пять. — Игнатьев удобно вытянул длинные ноги и откинул голову на спинку кресла, предвкушая долгий разговор.

— Черт, Валя, ты не знаешь, каково это — лишиться детства в шесть лет. Он до сих пор винит меня, ведь я не дал ему попрощаться…

— Слушай, тебе тогда было шестнадцать. Это не тот возраст, когда человек принимает осознанные решения. Я в шестнадцать прятал водку в большущих стереоколонках в актовом зале. До сих пор помню, сколько бутылок помещается, — мечтательно заулыбался Валера. — Так что не грызи себя.

— Хах, даже я помню…

— …четырнадцать! — хором провозгласили два друга.

— That's my boy! Горжусь! — Валя одобрительно кивнул. — Кит, я серьезно, тебе пора отпустить Игоря и жить своей жизнью, а не стараться быть одновременно мамой, папой, братом, боссом и курицей-наседкой.

— А что мне тогда останется? Я ведь по-другому и не умею. Забыл, как это. Вся моя жизнь — списки целей, рядом с которыми я ставлю галочки и иду дальше. Новая модель «альфы» к Рождеству — done, место для брата в Беркли — done, следующая «альфа» — done… Такими категориями я мыслю, так живу. — Осадчий, нахмурившись, машинально потер складку между бровями.

— Ну и к чему это привело? Если память мне не изменяет, Игорь взял академический отпуск и слонялся по побережью Австралии двенадцать месяцев — официально чтобы подумать о своем будущем и жизненных целях, а на самом деле — чтобы свалить как можно дальше, хоть немного ослабить эту вашу… — Валя смял в руке салфетку, пытаясь подобрать верное слово, — пуповину.

— Думаешь, я сам этого не понял? Но с братом такая история… У меня чувство, что стоит мне ослабить эту нашу, как ты говоришь, пуповину, — Никита недовольно поморщился, — отпустить вожжи, и Игорь из своего сраного упрямства, иногда граничащего с идиотизмом, устроит карнавал саморазрушения. И я найду его то ли под мостом, то ли в роли босого дауншифтера на Бали.

— Не преувеличивай. Максимум найдешь его через год главой наркокартеля где-нибудь в Гвадалахаре, — Игнатьев откровенно издевался.

— Это не худший поворот. Тогда я смогу наконец бросить работу и жить за счет младшего брата, — впервые за вечер Никита искренне улыбнулся.