— Дети забавляются, — произнес он, глухо кашлянув, — на этот раз голосок тоненький, девичий.

— Дети, взрослые, — Надя пожала плечами, — в любом случае какие-то кретины, которым делать нечего.

Семен Ефимович поддел вилкой кусок огурца:

— Зимой лучше покупать малосольные на рынке, чем эти, так называемые свежие. Ни вкуса, ни запаха. И витаминов, разумеется, никаких. — Он прожевал и добавил нарочито небрежным тоном: — Знаешь, я отключил звук. В клинике как-нибудь проживут без меня до утра, а Леночка вряд ли побежит к автомату на ночь глядя.

— С ума сошел? — Надя вылетела в темную прихожую, схватила аппарат, уронила, подняла, тихо чертыхаясь, попыталась найти колесико регулятора звука. Семен Ефимович вышел к ней, включил свет, взял у нее аппарат, повернул колесико от минуса к плюсу. Они вернулись в кухню.

— Никогда так больше не делай! — Надя зажгла огонь под чайником, прикурила от той же спички. — Мало ли что может случиться? Она же там совершенно одна, ты только представь: холод, темнота, Лена в будке с Никитой на руках, а мы не слышим, не отвечаем. Почему? Потому, что нам звонят какие-то кретины! Да плевать на них! — Она поперхнулась дымом и закашлялась сильно, до слез.

Семен Ефимович взял у нее сигарету, загасил, налил воды, протянул ей стакан. Она залпом выпила, вытерла глаза, высморкалась. Он открыл дверцы кухонного шкафа, вместо жестянки с чаем достал пачку пустырника.

— Что ты психуешь? Она там не одна, у нее есть муж.

— Муж? — Надя зло усмехнулась. — Ага, конечно!

Чайник засвистел. Семен Ефимович заварил пустырник.

— Надя, так невозможно, честное слово, ты же извелась совершенно и меня измучила. Мы с тобой решили, что обознались. В театре с девицей был не Антон, а кто-то похожий. У него такая типично актерская внешность…

— В тебе говорит мужская солидарность или трусость? — перебила Надя. — Ты сам первый узнал его, стиснул мне руку до хруста, зашептал: «Сиди тихо, не оборачивайся». Может, наоборот, стоило подойти в антракте, поздороваться?

— Продираться сквозь толпу, искать… — Семен Ефимович пожал плечами. — Зачем? Чтобы окончательно испортить удовольствие от Высоцкого? Не заметил, и слава богу.

— Заметил, — процедила Надя сквозь зубы, — только вида не подал. Когда я за столом завела разговор о «Гамлете», он даже не покраснел, честно глядел мне в глаза, улыбался, посмеивался.

— Вот именно! — кивнул Семен Ефимович. — Его реакция как раз подтверждает, что мы обознались. Откуда у мальчишки такая железная выдержка? Тоже мне, Штирлиц!

— Не выдержка, — Надя помотала головой, — наглость. Ошеломительная наглость.

— Ну, ты прямо демонизируешь Тосика. — Отец поставил на стол банку меда, коробку мармелада. — Смешно, в самом деле! Глотни пустырничку и успокойся.

Надя отхлебнула, сморщилась:

— Опять вместо чая пьем эту твою гадость.

— Ничего не гадость! Вполне терпимо, на ночь очень полезно, а в чае, между прочим, кофеину больше, чем в кофе.

— Особенно в «грузинском», второго сорта!

— Ладно. — Семен Ефимович откусил мармеладку и облизнулся. — Допустим, девица — его бывшая одноклассница или сокурсница. Пропадал билет, вот и пригласила по старой дружбе. Ну не мог же он ей сказать: «Извини, я хочу пойти с женой!»

— Папа, перестань! Давай хотя бы себе врать не будем.

— Не будем, — согласился Семен Ефимович, — мы закроем, наконец, эту тему, перевернем страницу и станем жить дальше.

— Хорошо бы. — Надя вздохнула и добавила про себя: — «Только ты не все знаешь».

После ужина Семен Ефимович мыл посуду, напевал песню про зайцев из «Бриллиантовой руки», повторял, перевирая мелодию: «А нам все равно», и вдруг заявил, не оборачиваясь:

— Кстати, девица вовсе не красивая. Вульгарная, лицо грубое. Нашей Леночке в подметки не годится.

— Напрасно ты не дал мне сказать, — неожиданно жестко выпалила Надя.

Он со звоном бросил ложки в сушилку.

— Я поступил правильно. А ты едва не сделала чудовищную, жестокую глупость.

— Глупость? — Надя поднялась, грохнув табуреткой. — Да еще чудовищную, жестокую? Значит, я виновата?

— Не передергивай, я тебя ни в чем не виню. И вообще, хватит об этом! Сколько можно? Мы, кажется, договорились забыть! — Он принялся ожесточенно тереть тарелку куском хозяйственного мыла, замотанным в старый капроновый чулок.

— Забыть?! — У Нади задрожал голос. — Забыть, что Леночка живет с мерзавцем?! Он обманывает ее, а мы знаем и молчим, покрываем его. Мы на его стороне, что ли?

— Нет, Надя, мы на ее стороне, мы не его покрываем, а ее бережем. — Семен Ефимович сполоснул последнюю чашку, выключил воду, вытер руки. — Что мы знаем? Что? Ну, сходил в театр с чужой девицей. Мы понятия не имеем, какие там отношения; в конце концов, мы не в койке их застукали.

— Еще не хватало!

— Допустим, он погуливает, подумаешь, какое дело? Перебесится, повзрослеет, я не знаю ни одного мужчины, который…

— Ты маме изменял?

Семен Ефимович застыл. Полотенце выскользнуло из рук, он наклонился, чтобы поднять, и стукнулся лысиной об угол кухонного стола. Надя кинулась к нему, усадила на диван, смочила полотенце холодной водой, приложила к шишке.

— Очень больно?

— Терпимо.

— Не тошнит? Голова не кружится?

— Не волнуйся, сотрясения мозга нет, — проворчал он сердито.

Она потерлась щекой об его плечо:

— Пап, ты обиделся?

— На кого? На угол стола?

— На меня. Я задала вопрос в духе Игоревны.

— Надя, Надя, при чем здесь Игоревна? Вопрос ты задала в духе твоего детского максимализма. Я хотел ответить «нет» и шарахнулся башкой.

— То есть — да? — Она затаила дыхание.

— На фронте случилась история, — Семен Ефимович глухо кашлянул, — фельдшерица, тихое, запуганное существо, не ахти как хороша и в возрасте…

— Фельдшерица, — ошеломленно повторила Надя.

С детства, сколько себя помнила, она была убеждена, что ее родители оставались верны друг другу с первого свидания до последних минут маминой жизни. Пусть все изменяют, пусть! Но ее родители — нет, никогда, ни за что! Представить папу с другой женщиной или маму с другим мужчиной просто дико.

Мамы не стало тринадцать лет назад, у папы за эти годы случилось два серьезных романа и два несерьезных, однажды он почти женился, но в последний момент передумал. Однако все, что происходило после мамы, уже не имело значения.

— И по мелочи, случайные сестрички…

— Не надо! — Надя зажала уши и помотала головой.

— Ты спросила, я ответил.

— Лучше бы промолчал.

— Прости. — Он тронул пальцем шишку. — Ну вот, уже почти не болит.

Надя отправилась курить на балкон. Куталась в плед, смотрела на темный заснеженный двор, думала: «Стареешь, а повзрослеть не можешь. Научись, наконец, принимать жизнь такой, какая она есть. Понять бы еще, какая она есть? Папа использовал эту шоковую терапию исключительно ради Лены, наглядно показал, что о некоторых вещах лучше не знать. Не случись встречи в театре, он молчал бы о фронтовой фельдшерице до конца своих дней и не покушался бы на мои детские иллюзии. Конечно, он прав, не надо ей говорить».

Через полчаса телефон опять зазвонил. На этот раз трубку взяла Надя, но не сказала «Алло». Молчала. И в трубке молчали.

* * *

Кручина откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Стюардесса склонилась к нему, спросила:

— Александр Владимирович, может, во второй отсек? Я провожу.

— Да, пожалуй.

Стюардесса помогла ему встать. Второй отсек представлял собой небольшой гостиничный номер с кушеткой и душевой кабинкой.

— Не дай бог малярия, — вздохнул посол.

— Или гепатит какой-нибудь. — Атташе быстрым движением долил себе в стакан остатки виски.

«Да, досталось тебе, — подумал Уфимцев, провожая взглядом маленькую понурую фигуру, — высунул нос из своей номенклатурной теплицы, нанюхался грубой реальности».

Он поднял шторку иллюминатора. Сквозь толстое стекло хлынула яркая синева. Внизу сияли перистые облака, будто прозрачные крылья небесных ангелов, просвеченные насквозь лучами закатного солнца. Он наконец осознал, что уже завтра будет дома. Повезло. Он должен был торчать в Нуберро до апреля, но Кручина получил приказ привезти в Москву посла, военного атташе и резидента. Всех троих вызвали с докладами на заседание Политбюро.

«Я обязан страшно волноваться, — думал Уфимцев, — впервые за свою долгую и не слишком успешную карьеру предстану перед Старцами. Поворотный момент, главный шанс, нельзя упустить. Понравлюсь Им, получу генеральские погоны и вылезу наконец из этой жопы мира на свет Божий».

Но он совсем не волновался. Забавная особенность нервной системы: дергаться по пустякам и сохранять безмятежную отстраненность, когда происходит нечто серьезное, значительное.

Доклад он набросал накануне ночью. Сейчас надо бы просмотреть, кое-что поправить, но неохота перечитывать этот бред, набор штампованных пустых фраз. Он позволил себе аккуратно, вскользь, упомянуть пережитки племенного и религиозного сознания и сразу добавил, что они, пережитки, с успехом преодолеваются. Страна медленно, но верно движется по пути построения социализма.

Юра вдруг представил, как встает перед Старцами и произносит следующее: