— Денег не надобно, — ощетинился Антоан, дернувшись, как от ожога.

— А коль не надобно, ступай и получи у секретаря пашпорт и подорожную. Да не обессудь, братец, выписаны они на имя чужое, какое отыскалось, дабы не позорил ты род наш и честь. И чтоб в двадцать четыре часа духу твоего в столице не было!

5

— Свинья, — шипел Антоан, невидящими глазами уставившись в зад одной из лошадей, несущих его коляску. — Bastard [Внебрачный, побочный ребенок, бастард.]. Вот уж удружил братец, ничего не скажешь…

— Вы чего ворчите, ваше сиятельство? — участливо спросил князя Степан Африканыч, старый его дядька, приставленный покойным батюшкой к Голицыну с малолетства, а теперь еще и камердинер в едином лице. — Али неладно что, Антоша?

— А я теперь боле не Антоша, — язвительно ответил Голицын, оборотившись к дядьке. — И не князь. Я ныне Мечислав Фелицына… тьфу ты, Феллицианович Марципанов, чиновник четырнадцатого класса, служащий при Российской академии наук. Надо же такое выдумать! Ты вот скажи мне, Степан, — хмуро посмотрел на старика Антоан, — много видывал ты дворян с фамилией Марципановы? Да еще Мечиславов Феллициановичей? Да если б я знал, что кузен мне таким имечком удружит, ни за что не принял бы от него этот поганый пашпорт и подорожную. Сейчас, верно, хихикает надо мной со всей своей синодской камарильей.

— А где у вас глазоньки были, когда вы енти бумаги из обер-прокурорских рук принимали? — нахмурился дядька.

— Ну…

— Я вот что скажу, — назидательным тоном произнес Степан Африканыч, — что, ежели кто вручает тебе куль с говном и делает вид, что ентим оказывает тебе благодеяние, то куль сей, да еще оное содержащий, принимать совсем не обязательно…

— Да слышал я уже от тебя это, — недовольно буркнул Антоан. — Ты мне что-нибудь новенькое скажи, чего сам я не знаю.

— И скажу, — парировал замечание своего воспитанника Африканыч. — Не углядели вы, каковые бумаги вам подсовывают, потому как делать это не было никоей охоты, а паче, что гляделки залиты были винищем да водкой в пьянстве беспробудном да распутстве. А занятия енти повлеклись опосля того, как вы получили развод от княгинюшки Александры Аркадьевны, а развод сей повлекся за бесстыдным проигрышем ее в карты, не будь коего, не было бы и имени нового, и ентова вояжу, что мы теперя совершаем. Послушайте старика: всяк поступок человечий, хороший ли, плохой ли, обязательно имеет свое продолжение опосля…

— Все, старик, заканчивай свою натурфилософию, надоел, — нетерпеливо оборвал его Антоан, в душе, конечно, признавая справедливость слов дядьки. Но легче от этого не становилось.

Он вдруг заерзал на сиденья, пытаясь почесать у себя под лопаткой. Потом зачесалась грудь.

— Что, князюшка, клопики давеча покусали? — ехидно спросил дядька.

— Так ты все! — вскипел Антоан. — Не смог добыть мне на постоялом дворе нормальную комнату, поселил в какой-то клоповник. Это меня! Князя Голи…

— Вот, — вскинул глаза на осекшегося барина Степан. — Именно. Князю Голицыну на любом постоялом дворе была бы предоставлена гостиная с постелей и диваном, а чиновнику низшего классу, да еще Марципанову, — шиш с маслом.

Солнце уже село, когда венская коляска Антоана Голицына, а вернее, чиновника Марципанова, ибо вот уже восемь ден иным именем его никто не называл, вкатила в распахнутые ворота последней перед губернским городом Саратовом дорожной станции. Небольшой постоялый двор станции был сплошь заставлен дорожными бричками, шарабанами, дормезами, портшезами и просто почтовыми телегами. Стояла станция на самом крестеце дорог, расходящихся в три стороны. Одна вела на Саратов. Та, что уходила на север, как выяснил Африканыч, прямиком следовала в волостное село Татищево, родовое гнездо бывшей женушки князя, а вот что загибала южнее — шла на Озерки, принадлежавшее Голицыным издавна, хотя Антоан к этим пенатам не ездил ни разу.

— Коли все ладно будет, так завтрева еще до полудня на месте будем, — доложил своему барину и воспитаннику Степан, посланный им прояснить ситуацию.


Проезжих, по обыкновению, на последних станциях пути насчитывалось много больше, чем могли вместить в себя нумера постоялого двора. Посему станционному смотрителю пришлось часть новоприбывших, в том числе Мечислава Феллициановича и Степана, поместить у себя, предоставив им три комнаты из имеющихся четырех. Чиновнику Марципанову с его человеком достался чулан без окон с поставленной по такому случаю кушеткой, сбитой из досок, на которую был брошен соломенный матрац и мочальная подушка. Единственный выделенный им масляный ночничок едва освещал угол и убогую постель.

— Да что же это такое, — метался из угла в угол господин Голицын-Марципанов, кидая горящие взоры на Степана. — Неужто ничего лучше этого чулана не нашлось?

— Э-э, барин, могло и хуже быть, ежели б я целковым смотрителя не одарил, — похлопал Степан по матрацу, набитому сопрелой прошлогодней соломой толщиной едва ли в два пальца. — А тут все-таки стены, крыша, опять же, матрац вот…

За стеной звякнули шпоры и послышался зычный молодой голос:

— Я требую немедля освободить для меня одну из комнат! Слышите, сударь?

Что-то забубнил в свое оправдание смотритель.

— А я требую! — гаркнул кто-то за стеной, и шпоры вновь угрожающе зазвенели.

— Что там такое? — недовольно спросил Мечислав Феллицианович и направился к двери.

— Не ходил бы ты, барин, туда. Давай спать укладываться будем.

— Как же, уснешь тут, коли вот так всю ночь над ухом орать будут.

Когда князь Голицын, то бишь господин Марципанов, вышел из чулана в комнату, то сощурился. Правда, неизвестно от чего; то ли от света, коего в комнате было много больше, чем в темном чулане, то ли от ярко-красного доломана и ментика, расшитого золотом и золотых же галунных выкладок на синих чикчирах юного офицера лейб-гвардии Гусарского полка.

— Отчего вы так кричите, корнет? — спросил Мечислав Феллицианович тоном, не терпящим возражений. — Вы не на плацу.

— Что?! — резко повернул к нему голову гусар, и кисти этишкета кивера мазнули по его почти детской щеке. — Извольте повторить, что вы сказали!

— Прекратите орать, — заложил руки за спину Марципанов, то бишь князь Голицын, окидывая взглядом комнату, где находилось несколько дам. — Вы здесь не один.

По-видимому, добротный дорожный костюм англинского сукна, за подобный которому корнету пришлось бы выложить половину месячного содержания и по меньшей мере генеральский тон, а паче пронзительный взор господина произвели на юношу впечатление. Однако, не желая просто так сдаваться, да еще в присутствии дам, невольно явившихся свидетелями этой сцены, корнет решил отступить достойно и оставить последнее слово за собой.

— Если всякий стрюцкий будет мешаться под ногами… — начал было он, однако господин в дорожном костюме не дал ему договорить.

— Если я пожелаю, вы в один момент вылетите из гвардии в армию даже без повышения в чине, — прошипел он, в упор глядя на юношу. — Советую вам поискать себе пристанища на постоялом дворе. Может, там вы произведете на кого-нибудь впечатление своим мундиром и пустым гонором…

— Прошу вас, сударь, выбирать выражения… — хотел возмутиться корнет, но голос предательски сорвался на фальцет, и возмущения не получилось.

— А ежели вдруг вы, государь мой, сочтете себя оскорбленным, — продолжал Голицын, пропустив мимо ушей реплику корнета и недобро усмехаясь, — и задумаете потребовать сатисфакцию, то я к вашим услугам. Я остановился вот в этих апартаментах, — указал князь на полуоткрытую дверь чулана, из которой выглядывала встревоженная физиономия Африканыча.

— Вы ошибаетесь, если полагаете, что гвардейский офицер будет стреляться со стрю… со статским, — фыркнул корнет и, резко повернувшись, вышел из комнаты. Несмотря на его независимый вид, многие заметили, как горели пунцовым его уши и щеки.

— Благодарю вас, господин Марципанов, — просиял смотритель, у коего как гора с плеч упала забота определять на постой такого вот хлюста. — Эко вы его ловко отбрили…

Князь пожал плечами и улыбнулся краешками губ: какие пустяки! Он победно оглядел залу, и от его взора не ускользнули большие голубые глаза, смотрящие на него с восхищением. Обладательница же этих глаз — опытный фоблас успел заметить и это — была бы решительно прехорошенькой штучкой, не будь она так тонка и не имей на носу и вершинках щечек небольших россыпей конопушек, которые, верно, доставляли ей массу забот и разочарований. Антоан постарался красиво повернуть голову и, элегантно ступая, прошел в предусмотрительно открытую Степаном дверь чулана, где тотчас превратился в злосчастного Мечислава Феллициановича. Однако настроение его положительно улучшилось.

— Ну что, старик, давай укладываться? — весело произнес он и, скинув штиблеты, повалился на кушетку, заложив под голову руки.

Африканыч, покряхтывая, стелился на полу, устраивая постель из дождевика, стеганой душегреи и ворсистого малахая в головах.

— Ты что, Степан, старые кости хочешь застудить? По полу тянет, даже я здесь чувствую. Ложись на кушетку, — великодушно разрешил Марципанов, подвигаясь к стене.

— Не должно бы так, Антоша, — дрогнувшим голосом произнес старик.


— Ничего, валетом ляжем — как-нибудь поместимся, — бодро промолвил «Антоша», заставив Африканыча сглотнуть благодарственный комок в горле. Промолвить-то он промолвил, да тут же и пожалел, потому как дядька, скинув сапоги и улегшись, выдал прямо под нос барину такое амбре от сопрелых ног, что будь на месте Мечислава Феллициановича какая-нибудь Амалия Сигизмундовна, немедля лишилась бы чувств. Но поскольку чиновник четырнадцатого класса птаха мелкая, не крупнее воробья, то Марципанову не оставалось ничего, как упереть лицо в стенку, просунув нос в пространство меж стеною и кушеткою. Снизу, и правда, слегка поддувало, зато запах африканычевых ног казался не столь жестоким. Скоро к сему неудобствию прибавилось и новое: дядька захрапел, трубно и громко при вдохе и шипяще, с легким свистом при выдохе, всякий раз словно испуская дух.

Мечислав Феллицианович еще дальше просунулся в щель между стеной и кушеткой, старался дышать мелко, не заполняя легкие полностью крутыми запахами чулана, да так и уснул. Ему снилась нагая Александра Аркадьевна, стоящая посередине жаркой пустыни и беспрестанно обмахивающаяся веером. За ней, насколько хватало взора, простирались желтые пышущие жаром пески. Она не замечала бывшего супруга, и он, дабы обратить на себя внимание, кашлянул. Александра Аркадьевна продолжала стоять к нему боком и задумчиво смотреть в даль. Он кашлянул еще и еще. Наконец, она грациозно повернула голову, заметила его и произнесла натуженно и хрипло:

— Просыпайтесь, барин…

— Да просыпайтесь же. — Тяжелая рука ухватила его за плечо и стала нещадно трясти. — Горим!

Антоан открыл глаза и увидел прямо перед собой встревоженное лицо Степана с вытаращенными глазами.

— Ну слава Богу, — выдохнул он, стаскивая Голицына с постели. — А я уж ненароком подумал, не угорели ли вы часом.

— А что, что такое? — не понимающе моргал глазами Антоан.

— Горим, Антоша, аль не чуете?

С этими словами в щель между дверью и полом вкатился клуб дыма.

— Убираться отсель надоть. И поскорее.

Старик оделся, схватил котомку и саквояж барина и плечом открыл дверь. В лицо ему пыхнуло жаром близкого огня. Половина гостиной была объята пламенем, готовым вот-вот отрезать им выход из дома.

— Быстрее, барин, быстрее, — прикрикнул Африканыч на Голицына и, в нетерпении схватив его за руку, потащил из чулана. — Сгорим ведь заживо к чертям собачьим.

Они миновали уже середину комнаты, когда на ее тлеющий пол повалилась одна из боковых дверей, уже объятых пламенем. Следом за ней из дыма и огня с надрывным кашлем вывалились две дамы, одна поболе и покруглее, другая тоньше и поменьше, но обе равно похожие на тряпичные кули. Согнувшись буквами «зэт» в душащем их кашле, они не могли уже сделать и шагу. Та, что была тоньше, упала на бок, другая, в тщетном усилии поднять ее, плюхнулась обширным задом на пол.

Голицын, вырвавшись из рук Африканыча, подбежал к дамам и, схватив больший из кулей, потащил его к дверям. Скоро, чертыхаясь и кляня все, на чем свет стоит, его ношу перенял Степан и скрылся в коридоре.

Антоан, шумно выдохнув, бросился назад, подхватил скрючившуюся на полу девушку, у которой уже тлел подол платья, и перебросил ее на плечо, благо этот куль оказался много легче. Быстро, насколько позволяла ему ноша, он пробежал гостиную, миновал сени и ступил на крыльцо. Здесь Степан принял у него девушку и понес дальше от дома. Голицын сделал шаг, другой, над головой раздался вдруг страшный треск и грохот, и сильный удар в голову опрокинул его наземь. Последнее, что он увидел, были огромные выпученные глаза Африканыча и его раскрытый рот, застывший в беззвучном крике.

А потом опустилась темнота.

6

Он с трудом разлепил веки. Голова гудела, мучительно хотелось пить. Где он? Как часто утро — а это, несомненно, было утро, судя по гомону птичьих голосов за окном — ему приходилось начинать с подобного вопроса. Антоан протянул руку и ощупал пространство рядом с собой. Обычно рука натыкалась на уютное женское тело. Сколько их перебывало в его постели — брюнеток и блондинок, худеньких и пухленьких, покорных и страстных. Но сегодня радом никого не оказалось. Это настораживало. Так где же он?

Князь попытался осмотреться, за что немедленно был наказан новым приступом головной боли. Впрочем, то, что удалось рассмотреть, его несколько обескуражило. Комната была небольшой, но чистой и какой-то… он с трудом подобрал нужное слово, аскетичной, что ли. Стены с незамысловатыми обоями в зеленую полоску, беленая печь, основательный дубовый комод, потемневшие иконы в красном углу. Кто-то раздвинул тяжелые плюшевые портьеры, и свежий утренний ветерок весело играл белыми, как кипень, кружевными занавесками. Ясное апрельское утро ехидно смеялось за окном. Где же он, черт подери? — в третий раз задался вопросом Антоан.

Дверь спальни осторожно отворилась и в комнату вошла барышня, показавшаяся ему смутно знакомой, а вслед за ней в проеме появилась солидная фигура дядьки Степана с подносом в руках. Слава Богу, хоть что-то привычное.

— Уже проснулись, барин? Вот и славно. Мы вам туточки откушать принесли, — обрадованно начал Степан, поставив поднос на стол и расставляя кушанья.

Девушка подошла к постели, улыбка осветила ее милое, усыпанное веснушками лицо.

— Доброе утро, господин Марципанов. Как вы сегодня себя чувствуете? — поинтересовалась она, нерешительно взглянув на Антоана и затем неловко переведя взгляд на деревянную спинку кровати.

Что? Марципанов?! Голицын с тревогой огляделся, пытаясь отыскать еще одного мужчину в этой небольшой комнате.

— Где? — вопросительно взглянул он на девушку.

— Что «где»? — изумилась она.

— Простите, сударыня, мне кажется, мы не совсем понимаем друг друга.

— Вы не волнуйтесь, Мечислав Феллицианович. Я пришла только узнать, как вы себя чувствуете, и поблагодарить за спасение. — Девушка восторженно взглянула в глаза Голицыну, щеки ее ярко вспыхнули. — Вы герой, господин Марципанов. Мы вам так обязаны.

— Вы меня явно с кем-то путаете, — чуть раздраженно произнес Голицын, остро ощущая нелепость ситуации. Как только его в жизни не называли: и повеса, и вертопрах, и пройдоха, но героем в свои двадцать пять он не был ни разу. — Разрешите представиться, хотя, возможно, для этого и не совсем подходящая обстановка. Ан…

— Кхе… Кхе… — раздался вдруг у стола громкий кашель Степана. — Вы же видите, барышня, он немного не в себе. Сейчас умоются, кофею выпьют, а потом и разговоры разговаривать можно будет.

— Да, да, — торопливо произнесла девушка. — Побеседуем позже. Я только… поблагодарить хотела.

Она еще раз взглянула на Антоана и стрелой метнулась из комнаты.

— И что сие явление означает? — спросил Голицын, требовательно взглянув на дядьку. — Степан, во что я влип на этот раз?

— Эко вас балкою-то шандарахнуло, — посочувствовал камердинер, пристраиваясь на краешке барской постели и заботливо поправляя складки стеганого одеяла. — Да и то сказать, в самое пекло полезли, я ужо совсем было решил, что служба моя у вас закончилась.

— Какая балка? Какое пекло? Давай без долгих предисловий, — начал закипать Антоан. — И начни с того, где я?

— Нешто совсем запамятовали? — вконец расстроился Степан. — Неужто не помните, как нас в двадцать четыре часа из Петербурга выдворили? Вы еще так печалились, что его сиятельство Александр Николаевич снасмешничал, пашпорт вам на имя чиновника четырнадцатого класса господина Марципанова выправил, и пришлось нам ехать… — Степан пожевал губами, припоминая словечко, — как инкогниты. Так до самого Саратова и докатились. Инкогнитами.

Марципанов… Услышав сию кондитерскую фамилию, Антоан застонал и прикрыл глаза. Конечно же! Имечко еще то — Мечислав Феллицианович! Вспомнилась и изнурительная дорога, и вздорная ссора с краснощеким корнетом, и рыженькая барышня с изумительными голубыми глазами и, конечно, пожар.

— Отчего ж до Саратова, а не до злополучных Озерков? Мы ведь туда направлялись? Объяснишь ты мне все толком или нет! — гневно воззрился на дядьку Антоан.

— Да вы не кипятитесь так, барин, — вновь зажурчал Африканыч, успокоительно похлопав Голицына по руке. — Здоровьичко свое драгоценное поберегите, дохтур сказал, что никак вас тапереча волновать не можно.

— Ты, Навуходоносор, за свое здоровье побеспокойся. Нечего мне куролесы разводить. Отвечай внятно, пока я душу из тебя не вытряс — в чьем я доме, как сюда попал и что за бредовые разговоры о геройстве?

Африканыч протяжно вздохнул и, пожевав губами, доложил, что-де беспутнейший князюшка Антоан Голицын, а ныне господин Марципанов, геройски спасая из огня купеческую дочку Аграфену Гордееву и ее тетушку, нанес урон своему самочувствию в виде удара по голове прогоревшей балкой. Бойкая купеческая дочка, обеспокоенная повреждениями, полученными ее спасителем, настояла уложить обеспамятевшего князюшку в свой тарантас и привезла на поправку в Саратов, в дом дядюшки, дабы обеспечить ему надлежащую врачебную помощь и заботливый уход.

— Значит, мы в Саратове, — подвел итог Антоан.

— В Саратове, — согласно кивнул головой дядька.

— В доме какого-то купчины?

— Купца первой гильдии господина Селиванова Ивана Афанасьевича, — поправил барина Африканыч.

— Что им обо мне известно? — поинтересовался князь.

— То, что вы, господин Марципанов Мечислав Феллицианович, — герой, оборонитель слабых, надежа беспомощных, — немного подумав, констатировал дядька.

— Чушь собачья! — фыркнул Голицын.

— Чушь, — безжалостно подтвердил Африканыч. — Но все в это верят.

— Что же теперь нам делать?

— Не нам, а вам. Я как был слуга при барине, так и останусь, а вот кем вы обернетесь, то сами решайте. Редкий вам выдался фарт — возможность судьбу свою поменять.