Да, он владел сам словом, как волшебник, он писал стихи, он лечил людей, он любил полноту здоровой будничной жизни и не гнушался никакой чёрной работы — истинный аристократ духа, труженик, работник на благо людей. И он не смог приложить своих сил в обществе, требовавшем от него буквы, а не дела, бумажек, а не самозабвенного творчества. И неслучайно, что такой человек оказался отринутым и начал медленно опускаться на дно.
Как он стоял в дверях дворницкой с этими вёдрами в руках и извинялся перед бывшим своим дворником, а ныне полноправным гражданином, уже набравшимся хамства от сознания своей силы. А доктор носил и носил воду для стирки в свою комнату и каждый раз просил прощения, что наследил тут…
Опять лица наплывают на лица. Кого он мне напомнил с этими вёдрами в руках?
Почему ты стоишь у меня перед глазами, Андрюша [Андрей Синявский, русский писатель и критик, осуждённый на семь лет лагерей. Мы работали несколько лет вместе в Институте [Мировой. — Р.Г.] литературы в Москве. Его широко известная работа о творчестве Б. Пастернака теперь изъята, как и все остальные его работы о русской поэзии. — Прим. Светланы Аллилуевой.], босой, с вёдрами холодной воды в руках, нечесаный, оборванный, мученик мой бедный… Никогда я не видела тебя с вёдрами в руках, но, может быть, там, где ты сейчас, ты таскаешь воду и видишься мне таким… И почему-то похожа на эту дворницкую твоя страшная коммунальная московская квартира в Хлебном переулке с подвалом, где ты писал, вместо кабинета… И совсем как бывший дворник Маркел, такие же бывшие дворники рявкают теперь на твою жену и на Егорушку, да и тебя самого, наверное, там, где ты сейчас. А ты только переминаешься босыми ногами и молчишь… Такой ты был всегда тихий, Андрюша, и не блистал красотой тоже, но сколько было в тебе упрямого мужества и отваги, чтобы оставаться самим собой, чтобы быть честным перед собственной совестью. Потому что ведь и писал ты свои рассказы и повести, для того чтобы хоть бы втайне от других говорить то, что думаешь, и оставаться честным перед самим собой — перед Богом.
Не знаю уже долго, что с тобой сейчас, здоров ли ты, что тебе ещё уготовила твоя доля. И долго ли ещё будут Майя (Маша Розанова, жена Андрея Синявского. — Р.Г.) и Егорушка ждать тебя, и увидит ли тебя наконец маленький твой сын…
О, мученики русского слова, ничего не изменилось со времён Радищева и декабристов… По-прежнему жандармам и полиции доверено быть первыми критиками художественного слова. Разве что только за остроту гротеска не судили ни Гоголя, ни Щедрина в царской России и безнаказанно издевались над нелепостями русской жизни, а теперь — под суд за метафоры, за эпитеты, за гиперболы — в лагеря!
Нет сил вынести всё это, милый доктор, милый Борис Леонидович, нет сил смотреть на всё это, — люди всей земли, — и вот почему я здесь, а не там, в России. Доколе же там будет, доктор, доколе же это всё?..
Доктор Чехов… Доктор Сперанский… Доктор Виноградов… Доктор Плетнёв… Ах, Господи, тоже были мученики, ни за что… Доктор Кауфман… Доктор Дадиани… Доктор Морозов…
(Академик Виноградов, лечащий врач Сталина, арестован по «делу врачей» в ноябре 1952-го, освобождён и реабилитирован 4 апреля 1953-го; профессор Плетнёв, врач-терапевт, арестован в 1937-м по делу антисоветского правотроцкистского блока, расстрелян в 1941-м; Кауфман, главврач еврейской больницы в Харбине, арестован в 1945-м, освобождён и реабилитирован в сентябре 1956-го. Доктор Морозов — Иосиф Григорьевич Аллилуев, фамилия при рождении Морозов, кардиолог, доктор медицинских наук, сын Светланы Аллилуевой от первого брака с Григорием Морозовым. — Р.Г.)
Опять путаются лица… Доктор Морозов… Ах, да ведь это мой сын будет доктором через два года, как были и его дед и прадед. Какое счастье, сыночек, что и ты будешь доктор, что не пустопорожняя болтовня станет предметом твоей работы и усилий.
Деточка моя, тебе надо быть сильным, надо, ты обязан, ради Леночки, ради Кати. Не надо отчаиваться, мы не навеки расстаёмся. Ты чуткий мальчик, ты будешь страдать от косых взглядов недоброжелателей, но будь выше этого! У тебя будет больше друзей, чем ты предполагаешь, и даже кто осудит меня, придут, чтобы помочь тебе и всем вам, мои деточки…
Пусть меня все осудят и вы осудите, если так вам будет лучше (говорите что угодно, это всё пустые слова, они не ранят меня), только не выбрасывайте меня из ваших сердец, мои дети, потому что нет у меня ничего дороже вас, мои родные, и я думаю о вас ежечасно и молюсь о вас, благо этого мне здесь никто не запрещает делать…
Понимала ли я, что теряю вас? Осознавала ли всю необъятность беды и печали, которую брала на свои плечи добровольно? Нет, наверное. Всё сейчас, когда я читала эту книгу, обрушилось на меня, как гром, страшная реальность этой утраты.
Каждое слово этой удивительной книги открывало мне мою собственную судьбу и судьбу всей моей России… Немудрено, что роман этот — итог всей творческой жизни гениального поэта… Порой мне казалось, что вот это я уже где-то видела или слышала об этом… Порой казалось, что этих людей я встречала когда-то в жизни, была с ними знакома. Я всё это видела, слышала, ощущала запах и вкус этого снега, залитого лунным светом, этой замёрзлой рябины, этого сибирского половодья, этих потопленных московских захламлённых комнат в коммунальных квартирах.
Я не бросаю вас, мои дети, и не покидаю вас, и не предаю — не слушайте клевету, — но жизнь такова. Жизнь сама решает и делает всё за нас, поймите меня, всё идёт по своим неизбежным законам. Мне выпала такая доля — вас покинуть, изменить всю свою жизнь, не возвращаться назад к тому бесполезному прозябанию, которое продолжалось вот уже сорок лет… Мне выпала доля сделать, быть может, что-то хорошее для всех, и для вас тоже, мои дорогие.
Я перешагнула мой Рубикон. Вы остались далеко — для того чтобы мне молиться о вас, чтобы верить всем сердцем в возможность встречи, чтобы быть сильнее духом, чтобы бороться и жить, не опускать руки, чтобы эта боль закрыла меня, как броня. Как всё мудро, Господи, в Твоём мире, ведь не для того Ты даёшь мне новую жизнь, чтобы я безмятежно наслаждалась комфортом цивилизованного мира…
Нет, Господи, ты даёшь мне слова, каких я и не знала раньше. Ты велишь мне говорить правду людям, всем людям в мире, чтобы друзья мои там, в России, очнулись от спячки, чтобы вздрогнули, как от выстрела, и ощутили бы собственной кожей, как может наступить конец терпению человеческому.
И не для того же, чтобы изменить всю мою жизнь, послал Ты мне своего светлого вестника из далёкой Индии? Ох, как ударило в сердце, какой острый нож вошёл мне в спину…
Лара, Лара, ты и жизнь, ты и любовь, ты и быстрая реченька, и лес, полный золотых лучей, ты и рябина огненная, — как согревала ты всех вокруг себя, как было хорошо от одного твоего присутствия, и никто не мог защитить тебя, и ты сама не могла.
Разве может защитить себя цветущее дерево, черёмуха, яблоня, рябина, полное солнце, полное птиц, гудящее от пчёл? Оно цветёт, благоухает и раздаёт всем вокруг радость и блаженство, но подойдут воры и негодяи, вонзят в дерево топоры и пилы — разве сможет дерево защитить себя?
Ах, нет, не сможет. Только будут плакать его раны и увядать цветы, и осыпятся листья, и вскоре оно почернеет, поникнет и умрёт. Умрёт тихо, не борясь, никому не причинив зла.
Таким добрым, беззащитным, солнечным деревом был и ты, мой незабвенный, моя любовь, мой князь заморский, не смог ты пустить корни на нашей неуютной земле.
Нет мира, нет прощения тем, кто рубит беззащитные деревья, несущие людям радость и тепло… Нет прощения, нет мира, нет мира! Твоё имя стучит в моё сердце, как набат, и я никогда не забуду и не прощу ничтожным дровосекам.
Как ты лежал в гробу, в холодном нашем московском крематории, незнакомые люди подходили заглянуть в твоё спокойное, прекрасное лицо. Было морозно, мы стояли все в шубах, индийцы и русские, и моя милая чёрная Лиля, и ты, моя Ириша, и ты, моя Оля — вы все, мои дорогие друзья из несчастливого Института мировой литературы… И все не могли оторваться от твоего лица: ты не был никогда красавцем, но сейчас оно было значительно и прекрасно.
Бедный друг мой, бедный мой рыцарь! Ведь ты отдал свою жизнь за меня — не на словах, как это часто обещают, а на деле. Ты мог уехать в тёплые свои края, мог не связывать себя работой в Москве, ведь ты был болен и наш климат убивал тебя, но ты остался и взял на себя непосильную для здоровья работу, потому что ты не хотел оставлять меня одну. Мой бедный рыцарь Помощи и Добра, как бесстрашно переменил ты климат, страну, работу, весь свой привычный, беззаботный, индийский образ жизни на нечто совершенно иное — чтобы помочь мне, ты знал, как мне нужен был ты рядом… Сколько прелестных слов о любви слышала я за свою жизнь, но кто так бесстрашно встал рядом со мной, кто так рисковал на закате жизни, перед заходом солнца, рисковал всем на свете, здоровьем и жизнью ради меня?
Ведь неслучайна была наша встреча. Ты подумай, откуда ты приехал, сколько ты объехал стран до этого и в каком заточении жила я всю жизнь, чтобы в один прекрасный день неожиданно встретить тебя. Всё было полно многообещающего смысла, всё говорило о том, что это не случайно. Ты был больной, одинокий, с грустной милой улыбкой, умный и участливый, полный юмора и печали, — ты сразу всё понял. Ничего не надо было растолковывать, хотя ты был пришелец с другой планеты в мою унылую, как стоячее болото, жизнь.
