Тогда мы считали, что этим все закончилось, но сейчас точно знаем — нет. Призраки не могут спать спокойно. И если полиция будет снова допрашивать меня, думаю, придется сказать, что теперь я смотрю на события по-другому — вижу взаимосвязь там, где раньше не замечала. Это пришло со временем. А тогда существенная часть была упущена. Никто не спрашивал об историческом аспекте, да и у меня самой не было четкого понимания происходящего.

Так чего же не хватало? Не хватало семнадцатого века. Только как вы скажете об этом полицейскому, который включил свой диктофон и произнес:«16 января 2003 года, полицейское управление Парксайда, показания доктора Лидии Брук»? Заявить ему: «Вы не опросили важного свидетеля и упустили подозреваемого. Здесь не хватает семнадцатого века. Вам надо поговорить с мистером Ф.»?

Как объяснить стражу порядка существование связи между утонувшей женщиной и мужчиной, упавшим с лестницы за триста лет до того? Связи не в обычном, повседневном понимании, а тонкой, как паутинка субстанции, вроде белых моточков, что видны на кончиках травинок, когда выпадают обильные росы.

Ворона слетела с крыши, и в тот же момент карта Кембриджа, висевшая у меня на стене, оборвалась, закручиваясь в рулон. От звука торопливых вороньих шагов по черепичной крыше и шуршания старой бумаги возникло чувство, что в комнате есть кто-то еще. Чья-то неприкаянная душа? Что ей надо?

Нет. Если бы Элизабет была здесь, ее история походила бы скорее не на моточек шелка, а на палимпсест: одно время наслаивалось бы на другое, погребенные внизу слои просачивались бы наверх, как пятно на старой каменной стене проступает сквозь новую штукатурку.

Что бы сказал или сделал Кафф, если бы я намекнула, что полиции необходимо разобраться в истории человека, упавшего с лестницы в Тринити-колледже 5 января 1665 года? Пятно на мостовой, оставшееся после падения, просочилось сквозь жизни Элизабет и Лили и подчинило своей власти всех нас. Кафф не догадался бы о значении этой даты — 1665. По крайней мере мне так кажется. 1666-й — говорит о многом. В тот год резко пошла на спад Великая чума, и Великий лондонский пожар оставил от столицы лишь бледную тень. Кафф, наверное, вспомнил бы это из школьного курса истории.

Если бы я рассказала про Гресуолда и про странную дружбу Исаака Ньютона с неким мистером Ф., Кафф не стал бы это записывать, счел бы не относящимся к делу. Несчастный случай в Тринити-колледже в 1665-м. Тайная дружба между двумя молодыми людьми, скрепленная общим интересом к алхимии и математике. Какое отношение это могло иметь к серии убийств, произошедших в Кембридже в 2002–2003 годах? Если бы я на это намекнула, Кафф поднял бы густую черную бровь и его ручка застыла бы в воздухе. Элизабет Фогельсанг поняла бы. А Кафф — нет.

Лили отправилась за решетку, потому что в суде отсутствовал семнадцатый век. Временной ряд должен быть длиннее, гораздо длиннее, с боковыми ответвлениями, поворотами и извивами; не прямая дорога, а лабиринт — моточек шелка, который наматывался с 1665 года, триста тридцать восемь лет.

Я много думала о лабиринтах. Ариадна дала Тесею нить, чтобы он нашел дорогу из плотоядной пустоты, оставшейся от Минотавра. Чтобы выбраться, надо было потянуть за эту нить. Теперь, впервые за долгое время, я понимаю, что все мы были скреплены с Исааком Ньютоном невидимыми связями, переплетенными, как корни сныти в саду у Кит.

Тем летом, когда я записывала нашу с тобой историю для Патрисии Дибб, мы с Кит объявили войну сныти, которая захватила у нее на Стартон-стрит все клумбы. Начав копать, мы увидали, что растения связаны огромной сетью корней. Нет смысла выкапывать часть — ее нужно уничтожить целиком, иначе сныть вновь расползется во все стороны во влажной темноте почвы. Новый зеленый листок проглянет наружу через неделю или две. Грейс — пожилая соседка Кит, перегнувшись через изгородь, убеждала нас оставить это занятие. Мол, она пятьдесят лет боролась со снытью — и все напрасно: обрываешь корень, а он только дает новые побеги.

Из кабинета на чердаке я смотрела на ее длинный сад с розовыми клумбами, цветущей шуазией и гравийными дорожками, извивающимися между высокими кустами. Мне представлялось, как в темноте, под лужайкой с ирисами, тянутся невидимые корни сныти. К концу июня мы почти всю ее изничтожили, но я не сомневалась, что оставшиеся кое-где побеги и усики ухватятся за корневища других растений — луковицы ирисов, клубни гладиолусов — и на следующий год мы опять увидим заросли сныти.

Сейчас я наблюдаю, как внуки Грейс, одетые в дождевики, прыгают под яблоней на батуте. Сныть проложила себе дорогу через сад, разбитый на этом месте много веков назад, задолго до того, как тут появились розы и кустарник, батут и сарай, задолго до того, как был построен дом, в котором живет Кит. У Кит в кухне висит пожелтевшая фотография этой улицы, сделанная во времена строительства первых домов. На ней виден каркас длинного здания, окруженный садами. А еще до того, как разбили сады, здесь, к юго-востоку от Тринити-колледжа, где жил Ньютон, были болотистые пустоши, и сныть бесчинствовала во влажной земле, не зная удержу. Во времена римлян земледельцы и садовники не давали ей разрастаться, но разводили на огородах, чтобы варить супы и лечить подагру. Строители раскопали под дорогой, в двух шагах отсюда, остатки великолепной римской виллы — три комнаты с ярко-красными, желтыми, зелеными, серыми и темно-синими фресками на стенах. Кое-где даже попадались фрески, сделанные под мрамор. Нашли остатки черепичной крыши, стеклянных окон и цементных полов, под которыми из привозного известняка древние архитекторы создали сложную систему отопления. Вероятно, это был последний дом на краю поселения, на границе между цивилизацией и дикостью болот.

Каждый раз, рассекая корень сныти, мы терпим поражение — чтобы справиться с ней, придется затратить вдвое больше сил. Теперь я начинаю понимать, почему Исаак Ньютон так боялся греха и почему имя мистера Ф. стали связывать с именем Ньютона, и как вышло, что никто из них уже не мог остановить начатое. Наконец я вижу, как последствия поступков, совершенных в семнадцатом веке, извилистыми путями, под землей и по воздуху, расщепляясь и множась, проникают к нам. Химически и биологически.

Мой рассказ, вернее, оба мои рассказа — магнитофонные записи, сделанные в отделении полиции Парксайда, и отпечатанный на машинке отчет, написанный по просьбе Патрисии Дибб, — начинаются с похорон Элизабет Фогельсанг.

Сейчас, Кэмерон Браун, я начинаю его снова, чтобы дать тебе нить, которая выведет из лабиринта. Я верну семнадцатый век в канву событий. Надеюсь, ты меня услышишь.

Глава 2

В день похорон Элизабет я, как обычно, опаздывала и, уже выехав на шоссе, вдруг усомнилась, захлопнула ли входную дверь. Возвращаться времени не было. Может, позвонить соседке и попросить ее проверить? Держа руль одной рукой, другой я вытащила записную книжку, чтобы посмотреть, есть ли у меня номер Греты, но слишком резко вильнула в сторону разделительной полосы. Не надо спешить и хвататься за все сразу. Будь внимательней. Не заблудись. Двигайся на север по М23 (море должно оставаться за спиной); мимо меловых холмов на юге к широко распахнутому глазу М25; дальше по кольцу против часовой стрелки; на другой берег Темзы по Дартфордскому туннелю; затем на север, к вершине круга, и оттуда снова на север по Ml1 — въезжаем на равнины Восточной Англии. Приближаемся к Кембриджу с севера, попадаем на окружную, едем на восток и там уже ищем Часовню Прокаженных.

Чтобы компенсировать отсутствие внутреннего компаса, Кит научила представлять направление в виде рисунка — угольно-черной стрелки на листе белой бумаги. У меня плохо с ориентацией в пространстве. Только не надо говорить, что с этим у всех женщин плохо. Если мужские и женские черты свести к обычному набору стереотипов, то окажется, что в моем характере гораздо больше мужского, чем женского. Скорее, проблемы с ориентацией свойственны писателям: они держат в голове слишком много карт — временных, дорожных, сюжетных. И все эти карты наслаиваются одна на другую, как этажи здания. В результате их почти невозможно разделить.