Опаздывать нельзя. Не сказать чтобы я часто ходила на похороны. В то утро я долго собиралась, раздумывая, одевать черное или нет. Я натянула черное, потом сняла и надела темно-синее, потом снова сняла, и вскоре по всей спальне уже валялась скомканная одежда. Рождество, Пасха, свадьбы и похороны. Я ненавидела эти бессмысленные сентиментальные ритуалы, следующие одному и тому же окостеневшему протоколу. Элизабет не придала бы значения тому, во что мы одеты. Она вообще не ходила на похороны.

Элизабет Фогельсанг — чему вообще она придавала значение? Неправильно расставленным знакам препинания, ошибкам в датах, логическим нестыковкам, подтасовке фактов, стилистическим ошибкам, Часовне Прокаженных на Ньюмаркет-роуд… Да, и еще запахам. Элизабет всегда обращала внимание на запахи. Она могла по запаху понять, что вы заболеваете. Однажды сказала мне об этом, когда мы встретились с ней в буфете университетской библиотеки. Она заговорила, но я не могла отвести глаз от любимых губ, почудившихся мне в ее лице. Ее губы. Твои губы. Мать и сын.

— Лидия, вы не заболели? — спросила она, помешивая чай и стараясь при этом не смотреть мне в глаза. — От вас исходит такой запах… не неприятный, но…

— Какой запах? Пота? — Я моментально покраснела. Со мной еще никто так не говорил. Даже мои ближайшие друзья. Даже Кит. Я была оскорблена, рассержена и одновременно очарована. «От вас исходит запах». Я сразу представила себе пар, поднимающийся над спинами оседланных лошадей, морозное дыхание зимнего утра. На какой-то миг я даже испугалась, что твоя странная мать почувствовала на моей коже твой запах. Впрочем, к тому времени мы уже три года не прикасались друг к другу. Неужели после стольких лет она смогла что-то уловить? Конечно, я все еще чувствовала твое присутствие, особенно когда эти губы, ее губы, были всего лишь в метре от меня.

— Нет, мокрых газет, долго пролежавших в сыром месте. Чернил, типографской краски, сырых листьев… Это гланды. Судя по всему, вы заболеваете.

Только тут она подняла глаза. Слава Богу, к тому времени румянец на моих щеках уже прошел. Я пощупала гланды и почувствовала, что они немного припухли и саднят. Через три дня я свалилась с температурой.

Однако Элизабет добила меня не этим.

— В Кембридже все давно знают. Про вас и моего сына.

— Неудивительно, — сказала я, отвечая прямотой на прямоту. Так легче, чем ходить вокруг да около. — Вам кто-то сказал?

— Я однажды видела вас вместе. Вы шли из южного крыла в северное. Меня вы не заметили. В том, как вы шли, что-то было не так — вы не улыбались, не разговаривали, не производили впечатление друзей. Но не волнуйтесь. Я не стану вас осуждать — да я и не вправе. Жизнь порой непросто складывается. И моя сложилась непросто…

— Поэтому я и уехала из Кембриджа, — сказала я, тут же почувствовав, что это не совсем правда.

— Я догадывалась. — Она улыбнулась и собрата свои бумаги. — Теперь стало легче. Я подумала, если мы будем снова работать вместе, лучше сразу объясниться.


И вот теперь, спустя годы, я еду из Брайтона в Кембридж, от моря к Часовне Прокаженных, что, как корабль, высится у края болотистой пустоши. И опаздываю.

На Ньюмаркет-роуд движение почти встало; я решилась проверить телефон и достать косметичку. Но только я успела нанести тональный крем на одну щеку и половину носа, как машины снова поехали, и, пытаясь одновременно справиться с рулем и макияжем, я уронила капельку крема на черную юбку. Теперь не ототрешь. Накраситься нужно обязательно, потому что я всю ночь не спала. До отъезда в Кембридж мне надо было закончить рукопись и отослать ее по электронной почте Миранде. Миранда уже, наверное, прочла мое письмо, сохранила вложение и распечатала на плотной бумаге кремового цвета: «Преломление. Пьеса Лидии Брук». И скорее всего отложила. Все оценки она оставляет на потом. Я решила, что больше не буду думать о пьесе. Только об Элизабет. О чудесной, умной, увлекающейся Элизабет.

Проезжая по Ньюмаркет-роуд мимо Барнуэлла, я всегда вспоминаю о проститутках: о проститутках и борделях семнадцатого века. В Барнуэлл за продажной любовью приходили студенты. Путешественник семнадцатого века, посетивший Кембридж, писал, что за 18 пенсов (это 8 фунтов на нынешние деньги) школяр и его возлюбленная могли получить бордель в полное свое распоряжение, и с оттенком мужского превосходства добавлял, что со времен Генриха I среди достигших шестнадцатилетия обитательниц Барнуэлла нельзя было отыскать ни единой девственницы. Рассказывают, что рядом с Крайст-колледжем студенты снимали свои робы и аккуратно скатывали их, чтобы никто не видел, что они покидают город через Барнуэлл-гейт. Студентам было запрещено появляться в восточном пригороде, по крайней мере официально. Однако совсем немногие придерживались правил колледжа. Ньютон, вероятно, был из числа этих самых немногих. По крайней мере в том, что касалось проституток. Насколько мы сейчас можем судить.

Я припарковалась на Ойстер-роуд и, глядя на себя в зеркало заднего вида, завершила макияж (кораллово-розовые губы, темный тональный крем, румяна цвета капучино), а потом вышла из машины и заперла ее на ключ. Только тут я поняла, что в своем полусонном состоянии оставила машину на том самом месте, где она стояла зимним вечером, когда Элизабет показывала мне Стурбриджскую ярмарку. Ярмарка нужна была мне для пьесы, которую я в то время писала (сразу после приезда из Франции). Вывеска на старом пункте приема металлолома живо напомнила мне, как шесть лет назад мы шли здесь вдвоем с Элизабет. Я прислонилась к машине и крепко зажмурилась. Навалилась усталость, я почувствовала, что вот-вот расплачусь.

— Если хотите писать о семнадцатом веке, вам в первую очередь надо почувствовать, чем он пахнет, — говорила тогда Элизабет. Я слышу ее голос так отчетливо, будто она стоит рядом со мной. — Приходите вечером — я покажу вам кое-какие запахи. Вы сразу поймете, с чего начать.

Снежным февральским вечером Элизабет везла меня на своей машине по людным улицам с говорящими названиями Ойстер-роуд — Устричный ряд, Мерсерс-роуд — Полотняный ряд, Гарлик-роуд — Чесночный ряд и Свонз-уолк — Лебяжий переулок. У меня была с собой цифровая камера (я использую ее как визуальную записную книжку), и сквозь открытое окно машины я сделала множество фотографий — граффити, перевернутые мусорные контейнеры, кучи металлолома, одноэтажные домики, склады и ржавое железо. Улицы современного Стурбриджа расположились на том самом месте, где, начиная с двенадцатого века, мэр и городской совет Кембриджа устраивали ярмарку. Элизабет припарковалась у начала Гарлик-роуд, вышла из машины и тут же, прямо перед воротами пункта приема металлолома, преобразилась в шамана, говорящего с духами истории. Меня захватило и понесло.

— Положитесь на свое воображение, и оно приведет вас, куда нужно. Допустим, сейчас сентябрь 1664 года. Прямо от того места, где вы стоите, уходит на север Чесночный ряд — главная артерия ярмарки. Под ногами у вас хлюпает липкая грязь. Где-то там, на северо-западе, протекает река Грант, по которой добирались на ярмарку большинство торговцев. Многие приехали с севера, из Кингз-Линна, по каналам через Топи. Их суденышки сейчас толпятся у пристани. Между нами и рекой лежат пахотные поля. Урожай уже собран, поэтому далеко, насколько хватает глаз, на полях видны лишь коротко остриженные стебли и кое-где — одинокие островки диких цветов. Все вокруг вытоптано тысячами торговцев, расставивших ряды разноцветных палаток. Дальше у реки расположились Угольная ярмарка и Свечная ярмарка, а также маленький холм, прозванный Рыбьей горой. Прямо в центре, рядом с временным домиком мэра, — Устричный ряд, устрицы там продаются тысячами. Их доставляют из Кингз-Линна и, чтобы они не портились, хранят в бочках, наполненных льдом и соломой. Между нами и Устричным рядом — Аптекарский ряд. Справа — прилавки, за ними — Кожевенный ряд, а еще дальше к северу — Лошадиная ярмарка. Расставьте их по местам. Представьте себе ремесленников, которые прибыли сюда целыми гильдиями: ювелиры, игрушечники, медники, гончары, жестянщики, галантерейщики, шляпники, изготовители париков. Представьте склады торговцев фаянсом, кукольников и проституток и среди всего этого — кофейни, забегаловки, кабачки. Тут же жонглеры, акробаты и шуты. Вы стоите среди всех этих палаток и прилавков. Чувствуете запах? Закройте глаза.