За всю свою жизнь я не видел ничего прекраснее. Даже сейчас я почти вижу ее…

БИП, БИП, БИП.

Наклоняюсь и выдираю вилку из розетки. Звук резко обрывается, и лицо Кимберли исчезает, как сон, рассеивающийся после пробуждения. Грудь сдавливает, я пытаюсь снять с себя толстовку и запутываюсь в ней. Тяну, дергаю, и вот наконец ткань поддается, с моих губ срывается вздох облегчения: я стаскиваю толстовку и швыряю на спинку стула, стоящего перед письменным столом.

Осматриваю комнату, оглядываю все места, которые раньше заполняла Ким, и понимаю, что не готов к такому. До сих пор я отчаянно стремился поскорее попасть домой, снова и снова сожалел, что пропустил похороны, старался найти в себе силы покинуть больницу, в которой умерла моя девушка.

Я ни разу не подумал о том, как буду жить дальше.

Неделю спустя я открываю входную дверь, в свете утра деревянные ступеньки крыльца кажутся очень яркими и четко очерченными. С тех пор как я вернулся домой, ничего не изменилось. Дорожка, ведущая от крыльца к улице, всё такая же прямая, по обеим сторонам от нее по-прежнему растут посаженные мамой цветы, подъездная дорожка до сих пор вся в трещинах, а белый забор из штакетника отчаянно нуждается в покраске.

Всё как раньше, только я изменился.

Поудобнее пристраиваю под мышками костыли и, хромая, ковыляю по улице, дабы, по совету доктора, совершить пешую прогулку длиной в квартал. Врач сказала, движение поможет мне упорядочить мысли, поможет вернуться обратно в мир. Поможет мозгу исцелиться. К сожалению, в этом мире мне больше нет места.

Оглянуться не успеваю, как прохожу один квартал, потом второй, а затем и третий.

Вскоре я оказываюсь в городе; улицы на удивление пустынны, несмотря на теплый и солнечный летний день. Я обессилен. Сую руку в карман и понимаю, что забыл дома мобильный, но, пожалуй, это к лучшему. Всё равно на экране отобразится множество неотвеченных звонков от Сэма и извещения о полученных от него голосовых сообщениях, в которых он умоляет меня с ним поговорить, сказать, всё ли со мной хорошо.

Вообще-то мне очень плохо, так что сказать мне Сэму нечего.

Рассматриваю витрины магазинов на Мейн-стрит. Полосатые футболки, расставленные на стойках книги и букеты цветов. Каждый раз, когда я, вытягивая шею, заглядываю внутрь, я чувствую, будто что-то ищу. Вот только мне никогда не найти желаемое на пыльной полке или в темном уголке. Не представляю, зачем я вообще сюда притащился.

Утираю пот со лба, поднимаю глаза и вижу, что стою перед кафе «Мороженое у Эда»: старомодная вывеска, белая, в красной рамке, со скрипом покачивается на металлических петлях, колеблемая легким летним ветерком. Медленно, тяжело опускаюсь на один из стоящих перед кафе черных металлических стульев; даже такая короткая прогулка совершенно лишила меня сил, а один костыль, кажется, натер мне мозоль под мышкой.

Тоскливо смотрю на стеклянную дверь кафешки: по ту сторону витает охлажденный кондиционером воздух, кажется, что дверь очень близко, но для моего покалеченного тела она слишком далеко. Не думаю, что смогу сделать еще хоть шаг, даже если попытаюсь.

Газетный заголовок: «БЫВШИЙ ЛУЧШИЙ ИГРОК ФУТБОЛЬНОЙ КОМАНДЫ, А НЫНЕ ВЫШЕДШАЯ В ТИРАЖ РАЗВАЛИНА, С ТРУДОМ МОЖЕТ ПРОЙТИ ПЕШКОМ ОДНУ МИЛЮ».

Кожа у меня под мышкой болезненно горит и ноет из-за набухающей мозоли.

Просто отлично. Можно подумать, мало мне сломанной ноги.

Несколько минут я сижу на черном металлическом стуле и распекаю себя на все лады, потом наконец нахожу в себе силы встать и дойти до двери. Колокольчик над дверью противно звякает, а мне в лицо ударяет волна холодного воздуха — определенно я приложил колоссальные усилия и пришел сюда не зря.

Заказываю два шарика шоколадного мороженого в рожке и по привычке сажусь возле окна. Мороженое тает у меня во рту, пока я смотрю на пустое место напротив. Сэм, Ким и я обычно везде ходили вместе, но в кафе «У Эда» мы с Кимберли неизменно сидели вдвоем. В теплые осенние дни после тренировки или в середине учебного дня я выдумывал предлог, приходил в город и преподносил Кимберли мятное мороженое с шоколадной крошкой. Она всегда изумленно ахала и, прежде чем начать есть, фотографировала лакомство и выкладывала фото в «Инстаграм».

Теперь я понимаю, что прошло уже очень много времени с тех пор, как мы с Ким были здесь в последний раз. Интересно, что я увижу, открыв ее «Инстаграм»? Когда она в последний раз размещала там фотографию мятного мороженого?

Не помню, чтобы мы приходили сюда после того, как я повредил плечо. Ни разу. И у меня нет ни единого приемлемого объяснения такому своему поведению.

Я таращусь на пустой стул напротив, чувствуя боль и вину, вспоминаю слова Кимберли, сказанные тем злополучным вечером, и морщусь.

Поднимаю глаза, и у меня прерывается дыхание, когда я вижу девушку, работающую за прилавком. Она наклоняется над огромным холодильником, специальной лопаточкой зачерпывает сливочное мороженое, ее светлые волосы собраны в растрепанный пучок. Мои виски пронзает боль, как будто к мозгу приложили кусок льда.

Кимберли.

Затаив дыхание, я жду, когда девушка выпрямится, надеюсь увидеть высокие скулы, ослепительную улыбку, один вид которой неизменно убеждал меня в том, что жизнь прекрасна; вот, сейчас она возведет к потолку голубые глаза и спросит, на что это я уставился.

Она поднимает голову, улыбается посетителю и… это не Кимберли. Разумеется, это не Ким. У этой девушки карие глаза и очки в роговой оправе.

Я поспешно встаю со стула, пристраиваю костыли под мышками. Девушка смотрит, как я со всей возможной в моем положении скоростью тороплюсь к двери.

— Хорошего дня! — напутствует она меня, улыбаясь по-доброму и дружелюбно.

Заставляю себя улыбнуться в ответ, но уголки моего рта ноют от усилий. Даже простейшее человеческое общение дается мне тяжелее, чем наматывание кругов на футбольных тренировках. Уход из моей жизни Ким — это ежедневная, ни на секунду не прекращающаяся боль в сердце. От меня как будто откалывают по кусочку, так что в итоге я рассыплюсь в прах и исчезну.

Нужно отвлечься.

Выхожу из кафе и снова пускаюсь в нескончаемое путешествие по улицам.

Вернуться домой сейчас никак не возможно. Не могу находиться в комнате, где еще недавно висели на стенах фотографии Кимберли, не могу сидеть на диване, на котором мы с Ким устраивались в пятницу вечером и смотрели ужастики до самого рассвета. Не могу пройти мимо шкафа, в котором до сих пор лежат две пачки ее любимых чипсов «Лейс» со вкусом барбекю.

Золотистые двери стоящего на углу кинотеатра распахиваются, и внутрь входит пожилой мужчина. Объемные черные буквы, размещенные на козырьке над входом, призывно манят, приглашают зайти.

Я ковыляю к билетной кассе и покупаю билет на ближайший сеанс, даже не потрудившись узнать, что именно будут показывать. Какая разница.

В зале сидят человек десять или около того — решили поискать здесь спасения от полуденной летней жары, каждый зритель устроился на большом расстоянии от соседей, но я никого не узнаю. Взгляд мой падает на юную парочку: парень с девушкой, хихикая, устраиваются в самом дальнем ряду, держатся за руки. Выбираю место так, чтобы оказаться как можно дальше от них.

Уже через минуту гаснет свет, и я равнодушно гляжу на экран, наблюдаю, как персонажи отыгрывают одну сцену за другой, но совершенно не слежу за перипетиями сюжета. Разум упорно цепляется за боль в ноге, саднящую мозоль под мышкой, тот факт, что Кимберли не сидит рядом со мной, не высказывает мне шепотом на ухо свои догадки касательно концовки фильма. Она почти всегда предугадывала, какой будет развязка, и лишала меня половины удовольствия от просмотра.

Какой-то парень, сидящий в центре моего ряда, издает утробный смешок, выдергивая меня из мрачной задумчивости; я осознаю, что безуспешно пытаюсь выпрямить ногу, а мое пребывание здесь — просто пустая трата времени.

Всё на свете — одна большая трата времени.

Схватив костыли, я переношу на них вес своего тела, поднимаюсь со скрипучего красного кресла и ухожу, по дороге выбросив почти полный стакан попкорна в мусорку.

Когда я наконец возвращаюсь домой, всё мое тело горит огнем, а футболка насквозь промокла от пота.

Стою на крыльце, моя рука сжимает дверную ручку, а грудь судорожно поднимается и опускается. Захожу внутрь.

Останавливаюсь в прихожей, заглядываю в гостиную: мама вскакивает с дивана, уголки ее губ опущены, между бровями залегла глубокая складка.

— Я так за тебя волновалась…

— Со мной всё прекрасно, — перебиваю я.

Вместо того чтобы прозвучать спокойно и уверенно, мой голос дрожит и хрипит. Это почти плач.

Деревянный пол скрипит: мама подходит ко мне и отдает мой мобильный. На экране отображается серия пропущенных звонков и непрочитанных сообщений.

— Ты ушел, не взяв свой телефон. Я не могла тебе позвонить, узнать, не случилось ли чего.

Выхватываю телефон у нее из рук, прохожу мимо, направляясь к двери в подвал, но затем взгляд мой упирается в висящую на стене фотографию. Снимок был сделан летом, вскоре после смерти папы, на фото мы с мамой: она обнимает меня, а я беззубо улыбаюсь в камеру. Вот только на этот раз я вижу, что скрывается за ее улыбкой. Теперь это чувство мне знакомо. Потеря.