Ее длинные распущенные волосы рассыпались по плечам, когда она мотнула головой.

— Моему брату все равно. Он хочет показать наглядный пример.

— Я могу быть гораздо полезней, чем просто примером. Вздерните одного из ассасинов.

Терзатель встрепенулся, как будто учуял гниль.

— Пожалуйста, поговорите с королем или не вмешивайтесь… сударыня. — Он поклонился так же искренне, как зачитывал Аруну свою роль.

Кикай проигнорировала его.

— Он не поверит ни единому твоему слову. И он не доверит тебе сделать то, что ты обещаешь.

Бамбук теперь уже не просто покалывал плоть. С каждой секундой он ощущался все более твердым «упором». Арун закрыл глаза, не видя выхода.

— Я сделаю все, что потребует король, чтобы доказать мою верность. У меня нет причины лгать, нет повода, я наемник, моя жизнь — это…

— Да плевать мне! — гневно перебила она, как будто обдумывала это всю ночь.

Милая девушка, подумал Арун, наконец-то видя ее сквозь маску — видя просто испуганную молодую женщину, делающую то, что должна. Не представляю себе, каково это — жить здесь взаперти с Королем-Убийцей Родни.

Несомненно, ранее проявленная ею твердость была показной отвагой для гостей, покуда братец использовал ее в роли приманки. Арун смотрел на ее хрупкую красоту и напоминал себе, что ей не больше двадцати трех, ее муж мертв, а вся ее семья погибла, за исключением брата, который убил всех ее членов каких-то пару лет назад.

Конечно, ей приходится изображать верность, но она, может статься, его ненавидит.

— Ты неудавшийся монах — ты предал Просветленного. — Кикай вздохнула. — Он никогда тебе не доверится.

Мысли Аруна взъерошились, и он напрягся в своих оковах, когда в мозгу щелкнуло.

— Да, я неудавшийся монах. Скажите ему, чтобы он отправил меня обратно в Бато пленником. Я повторно пройду испытания, я сделаю все, что они попросят, чтобы доказать мою честность. Пускай монахи решат, жить мне или нет.

Принцесса династии Алаку всмотрелась ему в глаза, затем снова отвела взгляд, но проговорила как минимум с долей надежды:

— Наверное. Да, наверное. Он уважает монахов.

— Довольно. — Пыточный мастер встал и воззрился на Кикай. — Покуда сам король не скажет мне иначе, вам запрещено говорить с этим узником. Я тут хозяин, моя госпожа, именем короля. Оставьте нас.

Арун заморгал, шокированный таким тоном. Кикай увяла.

— Извиняюсь, я поговорю с королем. — Она слегка поклонилась и развернулась.

— Поспешите! — крикнул Арун как можно спокойнее, подмечая, что упрямая настойчивость бамбука с каждой минутой нарастает. Спаси меня, подумал он, и, возможно, позже я убью твоего брата за тебя.

Она бросила взгляд на бамбучину, затем на его глаза, и побежала к лестнице.

Арун почти обмяк от облегчения. Он сознавал, что вполне может стать бесполезным для женщин к тому времени, как вернется принцесса, но ничего не мог с собой поделать: пока она бежала, он созерцал ее округлости, а при каждом выдохе держал в сознании ее улыбку, словно молитву.

Когда пришла пора, он вновь сосредоточился на своей плоти, готовясь закалить себя, как делал тысячу раз, ломая доски и сгибая железо на тренировках. Виртуозы чинга умели ладонями и ступнями разбивать камень, а шеями гнуть железо.

Но никогда и ничего — яйцами.

Он сдержал смех над безумством жизни и чистым, прекрасным хаосом всего происходящего. Что ж, предположил он, контролируя свое дыхание, все когда-нибудь бывает в первый раз.

Его палач стоял, скрестив руки на груди и свирепо смотрел плавающими зрачками.

* * *

Арун чувствовал, как стебель давит на его плоть, толкается, исследует, затвердевает при встрече с ней. Затем он очутился на берегу озера Ланкона, а Старина Ло лил ему в глаза соленую воду.

— Держи глаза открытыми, малец.

— Мне больно, — всхлипнул он.

— А что есть боль? Боится ли камень воды? Или соли? — Н-нет, учитель.

— Скажи мне, почему.

— Потому что камень не чувствует боли, Учитель.

— Может, и чувствует, а ты просто не слышишь его криков. Будь камнем, шкет. Не шевелись.

Арун пытался изо всех сил. Ржавая лейка в руке Ло применялась как для полива растений, так и для обрызгивания маленьких мальчиков, ее деревянная рукоять была гладкой и выцветшей от использования. Аруну вспомнилось, как он гадал, кто старше — мужчина или механизм, но никогда не возражал. Он всегда был почтительным и вежливым — и прежде чем сбежать, ни словом не обмолвился об этом, даже своему брату.

Ублюдочные мальчишки постоянно убегали. Никто бы не всполошился, не будь Арун выбран для занятий чингом и так близок к тому, чтобы стать истинным монахом. Впрочем, его бегство случилось позже, гораздо позже, после сотни жестоких испытаний и бестолковых упражнений. За столько лет он натерпелся от этого мужика. — Не шевелись!

Теперь голос принадлежал мяснику. На стороне Ло были его высокомерие, жестокость его испытаний и природная гнусность, но по сравнению с тем, что жило в сердце этого палача, старый монах казался вполне безобидным.

— Очисти свои мысли, — вновь прошептал голос Ло в тайниках сознания Аруна. — Будь спокоен. Позволь воде омывать тебя, придавать тебе форму, но не противься. Ты — плоский камень в реке.

Хрен тебе, старый плут.

Разум Аруна ни разу не «очищался». Большую часть времени он думал о том, чтобы взять лейку и забить ею своего учителя до смерти; иногда он думал о том, чтобы украсть лодку и уплыть далеко-далеко — в место, где столько еды, сколько он может съесть, и мягкие постели, и возможно, мать с отцом, которые будут укладывать его спать. Он держал глаза открытыми только усилием воли.

— Очень хорошо. А теперь не моргай.

Он не моргал. Но не потому, что «успокоил разум» или «стал подобен камню», а потому, что был так зол и до того устал быть слабым, что сказал себе: «Я хозяин моих глаз, а не этот старик, не эта боль. Мои глаза не закроются».

— Да, малец, опустоши мысли, успокой разум.

За все те годы Арун так и не врубился, что это значило. А позднее он переплывал то гребаное озеро с открытыми глазами и беспокойным умом, и с таким же точно умом он ходил по горячим углям, ломал деревянные балки и танцевал чинг. Точно с таким же он сидел на утренней, послеполуденной и вечерней молитве, размышляя о голых девицах и о том, как утопит Старину Ло водой из его оросилки.

И вот он здесь. А вообще что такое этот треклятый бамбук? Ничего. Деревяшка, глупое растение, низшая мелкая форма жизни, лишенная духов и Богов, бессильная остановить один-единственный взмах одного-единственного мачете. Это намеревалось убить его? Это намеревалось вторгнуться в то единственное, что Арун мог назвать домом? Что ж, подумал он, давай просто поглядим, кто кого.

Он напряг все мышцы от груди до пальцев ног, подергивая каждой по отдельности, как мучительно учился делать более десятка лет. Он знал, что бамбучина острая, в том-то и опасность. Его кожа должна затвердеть, и настолько, чтоб кончик наткнулся на препятствие и заставил стебель изогнуться. Он выдохнул и приподнял свое туловище на долю дюйма. Он вскрикнул от полнейшего, несусветного, скованного гнева и усилия.

— Шевельнешься снова, узник, и я тебе руки оторву.

Арун открыл глаза ровно настолько, чтоб зыркнуть. О, с каким наслаждением он убьет этого типа, когда придет время! И, поклявшись всеми духами и богами, он пообещал, что время придет, ведь судьба никогда никого не щадила, особенно таких, как этот палач — тех, кто этого заслуживал, в конечном итоге.

Экс-монах отыскал мышцы в своем животе и вокруг пениса и напряг их, затем — очень медленно и очень осторожно — уперся в растение. Он следил за глазами палача, которые сосредоточились на остром, твердом, округлом кончике растения, давящем на кожу его узника.

«Гнись, но не ломайся, — вообразил себе Арун речь старикана, — будь как бамбук!»

Хрен тебе, и бамбуку, и этому трусливому жирному монстру.

Арун дышал. Жизнь превратилась в череду отдельных мгновений, а возможно, так было всегда, просто Арун этого никогда не замечал. Даже сейчас его разум блуждал, думая обо всех тех, кого он убил, потому что удача была капризна или потому что они были слабыми существами в мире, который испытывал на прочность силу.

Каждое мгновение он чувствовал, будто надвигается крах — будто справедливость и судьба давят на него сквозь жесткий стебель растения, и что его кожа разорвана, его тело уже пронзено, и кровь стекает по его ноге и скапливается на залитом солнцем полу. Но размышлять было ни к чему. У него лишь одна задача, одна цель, и это было очевидно. Жизни уже никогда не стать более ясной и прекрасной.

— А ну прекрати.

Руки мастера пыток напряглись, а лоб выглядел вспотевшим.

— Прекратить что, друг мой?

Говоря это, Арун выдохнул. Он улыбнулся великолепному выражению глаз монстра — ни дать ни взять запертый в клетке голодный хищник, чьи злые происки терпят фиаско.

Бамбук медленно начинал гнуться. А вместе с ним как будто искривлялось и лицо мясника, который неотрывно таращился, а зрачки плавали в его глазах, словно тот накурился опиума. Сжатые кулаки побелели от напряжения, пока он стоял и наблюдал, его дыхание становилось все тяжелее.