— Мне бы тоже этого хотелось, — ответила я.

Сэр Радомир вздохнул.

— И я даже забыл, что тебе довелось убить человека. Сэр Конрад мне рассказывал.

— Со мной он вообще об этом не говорил, — буркнула я, все еще обиженная на Вонвальта из-за его молчания.

— О, если ты ищешь его одобрения, то не сомневайся — он тобой гордится, — понимающим тоном заверил меня сэр Радомир. — Однако он мучительно стыдится того, что не смог тебя защитить.

— Все же обошлось. Что теперь об этом вспоминать? — небрежно отмахнулась я.

Сэр Радомир коротко, недоверчиво хохотнул.

— Клянусь богами, Хелена, твой разум выкован из стали. Неужели подобное деяние ничуть не обеспокоило тебя?

— Обеспокоило, — призналась я, — до глубины души. С тех пор я почти каждый день вспоминаю об этом.

— Однако тебя, похоже, не грызет совесть… по крайней мере, уже.

— Нет, не грызет, — сказала я. — Но я, кажется, знаю почему. Некоторые врачеватели говорят, будто наше детство определяет то, какими мы становимся во взрослой жизни. Если это так, то мой разум ожесточился еще много лет назад, задолго до того, как я поступила на службу к сэру Конраду. Быть может, благодаря этому мне стало… легче сносить некоторые ужасы. — Я покачала головой, внезапно осознав, что перевела разговор на себя и начала сравнивать мою жизнь с жизнью сэра Радомира. Такие сравнения были бесполезны и, вероятно, даже оскорбительны, если вспомнить, насколько узка та личная призма, через которую мы все воспринимаем мир. — Однако никто не заставлял меня, будучи отроком, встать в ряды легионеров. И, строго говоря, вы правы; по-настоящему я в бою не сражалась.

Сэр Радомир заговорил, уперев взгляд в пол, и мне стало ясно, что его воспоминания ничуть не потускнели со временем. В ту минуту он напомнил мне Вонвальта и Брессинджера, когда те вспоминали о Рейхскриге — что случалось чрезвычайно редко, особенно в моем присутствии.

— Поле боя — жестокое место. Его ни с чем не сравнишь. В пылу битвы, когда ты охвачен яростью, другие люди становятся твоими заклятыми врагами. А потом… стоит остановиться и задуматься, ты понимаешь, что они — такие же мальчишки, как и ты. Испуганные мальчишки. И тогда тебя наполняет глубочайшее раскаяние, которое уже никогда не пройдет. — Он пожал плечами. — К тому же война оставляет и другие раны. Я не был женат, но мою возлюбленную убили, когда враг захватил мой родной город.

Я не могла не ответить на откровенность бывшего шерифа и поделилась с ним тем, что Вонвальт рассказал мне о Брессинджере:

— Дубайн тоже потерял жену во время Рейхскрига.

— Да, он рассказывал. И малышей-близнецов. Чудо, что он не лишил себя жизни. Я знавал многих, кто накладывал на себя руки из-за меньшего горя.

Я ощутила острый укол обиды. Мы с Брессинджером были знакомы уже несколько лет, но он никогда не открывался мне. То, что я знала о его прошлом, мне пришлось выпытывать у Вонвальта — хотя, видит Нема, я должна была догадаться обо всем сама, — и сэр Конрад настрого запретил мне говорить об этом.

— Я… не знала, что вам это известно. Сэр Конрад просил меня никогда не упоминать о случившемся.

— Неудивительно, — сказал сэр Радомир. — Я уверен, что Дубайн каждую ночь видит их призраки. Не обижайся на него за молчание. Это вовсе не значит, что он не доверяет тебе.

— Видимо, моего горя недостаточно, чтобы говорить со мной о прошлом, — отозвалась я, ухватившись за доску и рванув ее на себя. — Мне, знаете ли, тоже знакома боль утраты. — Я подумала о своих родителях, которых едва помнила, и о Матасе, которого так мало знала и так горячо любила. Я глубоко скорбела по ним… и все же я не теряла жену и двоих детей, как Брессинджер, и меня не уводили отроком из родного дома, не заставляли становиться захватчиком и годами творить ужасные злодеяния. История моей жизни была печальной, но у всех остальных она была еще печальнее. Казалось, будто я не имею права жаловаться, роптать и плакать, и одно это вызвало во мне досаду. Я злилась, что мое горе уступало горю моих друзей настолько, что они даже не звали меня на свои попойки.

— Хелена, не говори глупости. Ты ведь знаешь, что Дубайн любит тебя больше всех в этом мире.

— Значит, вот к чему вы стремитесь, да? — спросила я, уже воспылав от негодования и пропустив его слова мимо ушей. Я указала на бурдюк с вином. — Стараетесь пить как можно больше, чтобы пораньше загнать себя в могилу?

Сэр Радомир вдруг обратил на меня взгляд, полный такой свирепой боли, что я невольно отшатнулась.

— Клянусь князем Преисподней, ну и дерзкий же у тебя язык! — рявкнул он.

Я почувствовала, что вот-вот расплачусь.

— Сэр Радомир, во всем мире у меня есть только три друга: вы, Дубайн и сэр Конрад. Потерять одного из вас — значит навеки утратить треть из всех, кто мне дорог. Наша служба и без того опасна, и мы не имеем права столь безрассудно относиться к своей жизни.

Повисла тишина. Нам обоим потребовалось несколько минут, чтобы взять себя в руки. Не думала я, что наша ночь пройдет вот так.

Сэр Радомир громко, протяжно вздохнул.

— Ты когда-нибудь напивалась? — наконец спросил он меня.

— Конечно, — ответила я, поспешно утирая сбежавшую слезу.

— И как тебе после этого спалось?

— Крепко. И без сновидений, — прибавила я, сообразив, к чему он клонит.

— Вот видишь. Я вовсе не желаю покончить с собой, Хелена, а стремлюсь избежать кошмаров. Сначала я пил пару раз в неделю, затем каждую ночь. В Перри Форде с чистой водой было туго, поэтому днем я пил легкое пиво, потом пристрастился к вину, а после пил уже потому, что иначе не мог избавиться от похмелья… — Он снова пожал плечами. — Со временем ты перестаешь это замечать.

Несколько секунд он сидел молча, затем встал. Внезапно мне стало стыдно, и я испугалась, что навсегда разрушила нашу с ним дружбу; но в тот вечер сказать больше было нечего.

— Идем, — бросил сэр Радомир, направляясь к двери. — Мы теряем время.

* * *

На рассвете мы нашли одну-единственную маленькую потайную нишу. И больше ничего. Ниша обнаружилась наверху одной из башенок особняка, в небольшой восьмиугольной комнате, из которой открывался вид на центр города. Тайник показался мне страшно безыскусным, и я даже расстроилась, что все наши хитроумные методы поиска оказались бесполезны, ибо на нишу мы наткнулись, просто мимоходом постучав по стене.

— Книг тут нет, — проворчал сэр Радомир, согнувшись, чтобы заглянуть внутрь. Он настоял, что первым проверит тайник на случай, если в нем окажутся ловушки. — Только всякий церковный мусор.

Он вылез из ниши и показал мне свои находки: несколько маленьких, грубо сработанных саварских идолов и религиозные листовки. Я взяла одну и прочитала. Заглавие гласило: «Орден рыцарей Храма Савара», а ниже шла нудная обличительная речь о том, что Орден магистратов — еретики, и их силы нужно вернуть в лоно неманской Церкви.

— Что ж, — со вздохом сказала я. — Если у кого-то и оставались сомнения в виновности магистра Кейдлека, то это должно их развеять.

Сэр Радомир сел на пол, прислонившись спиной к стене.

— Интересно, что с ним делают в Императорском дворце, — задумчиво сказал он.

— Он гостит у Извлекателя Истин, — устало, но с ехидством ответила я, вяло подражая голосу Вонвальта.

— «Извлекатель Истин», — повторил сэр Радомир, взвешивая слова. — Это какой-то особый сованский титул, да?

— «Главный по пыткам» звучало бы уже не так помпезно, верно?

Сэр Радомир покряхтел и сплюнул.

— Проклятые выдумщики эти сованцы, — пробормотал он. Затем поднял на меня глаза. — Тебе ведь это не нравится, да? Что Кейдлека немного пощекочут?

— Конечно же не нравится! Мне это не нравится, потому что пытки противоречат всем принципам Ордена и общего права! Нема, они ведь вне закона! Сэр Конрад повесил бы любого, кто вздумал бы пытать людей, потому что это преступление. А теперь выясняется, что их применяют не где-нибудь, а в самом сердце государства.

— Пропади моя вера, да успокойся ты, — пробормотал сэр Радомир. — Мне вообще казалось, что государственные изменники лишаются всех прав.

— Изменники, признанные судом, — сказала я. — А не обвиняемые. Если Кейдлека признают виновным, тогда пожалуйста. Можете отрезать ему по очереди все пальцы. Но существует определенная процедура. Год назад Вонвальт пришел бы в ярость, узнав, что человека бросили в темницу без приговора, без защиты адвоката и без суда. А теперь это происходит почти что по его велению.

Сэр Радомир снова пожал плечами. Он был в целом порядочным и честным человеком, но я видела, что, несмотря на все его моральные устои, бывшего шерифа ничуть не возмущала мысль о том, что инакомыслящих будут пытать.

— Правосудия постоянно казнят людей без суда и адвокатской защиты.

— Правосудия сами играют роль адвокатов и судей. Для этого они и нужны. Они представляют собой всех сразу, в одном лице. Их слово равняется слову прокурора, присяжных и защиты.

— Так разве Император не является высшим Правосудием? Разве он не может просто объявить Кейдлека предателем, а затем делать с ним все, что ему заблагорассудится? В конце концов, Правосудия получают свою власть лишь по воле Императора.