7

Либа

Ночь. Тятя вернулся с работы. Время близится к полуночи. Лайя уже посапывает рядом со мной. Весь день её что-то тревожило. Я собиралась спросить, что с ней такое, но случая не представилось. Вдруг раздаётся стук в дверь.

Один раз, второй.

Стучат так громко, что и мёртвого поднимут. Ума не приложу, как это Лайя не проснулась? На цыпочках крадусь к люку, ведущему на наш чердак. Оттуда можно увидеть входную дверь. Тятя идёт открывать. Матушка с утра до ночи простояла у печи (бабка, знаете ли, сама себя не испечёт). Интересно, мама знает, кто пришёл?

А вдруг за тятей явились солдаты? В нашем местечке уже много кого призвали в царскую армию. Особенно это заметно вечером по тёмным окошкам хат.

Я знаю, что такая мелочь, как стук костяшек пальцев по дереву, может навсегда изменить твою жизнь. Мы все это хорошо знаем. В армию тебя отправят служить на целых шесть лет. И ещё неизвестно, вернёшься ли ты домой живым.

В воздухе витает запах шоколада, но я уже готовлю себя к тому, что наша жизнь вот-вот рухнет.

— Кто там?

За дверью неразборчиво бубнят. Входит незнакомец, кланяется тяте. Тот, ахнув, восклицает:

— Янкель?!

Гость стоит согнувшись до тех пор, пока тятя не благословляет его, возложив ладони ему на голову.

— Йеварехеха Адонай Ве Йишмереха, да благословит тебя Господь и сохранит тебя…

Странно, почему он произносит Аароново благословение? Обычно он читает его вечером в пятницу, возложив руки на наши с Лайей головы, сразу после того как мы споём «Шолом Алейхем», приветствуя ангелов, нисходящих к нам в дом, а затем благословляет вино.

Мужчина поднимает голову и целует отцовские пальцы.

— Янкель! — удивлённо повторяет тятя, и они обнимаются. — Какими судьбами? Откуда ты…

— Да, реб, узнать, где ты живёшь, было очень непросто, уж поверь мне.

Матушка делает шаг ему навстречу и склоняет голову:

— Выпьете с устатку? У меня и бабка как раз подоспела.

— Адель, моя жена, — представляет её тятя.

К моему немалому удивлению, гость произносит, взглянув на матушку:

— Помню.

На нём длинная накидка из мохнатого, похожего на медвежью шкуру сукна, атласный сюртук, белые чулки и громоздкие чёрные ботинки.

— Прошу, садитесь, — матушка жестом приглашает мужчин, а сама скрывается в кухне.

Слышу, как она наполняет чайник и ставит его на огонь. Гость присаживается к столу и пристально смотрит на тятю.

— Рад видеть тебя, Берман.

Тятя фыркает.

— Что привело тебя ко мне, брат мой?

Это — тятин брат? Вот так новости!

— Азох’н’вэй! Горе-то какое, Берман! — вдруг принимается голосить гость, раскачиваясь взад-вперёд. — Азох’н’вэй, ребе занедужил, долго не протянет.

Лицо тяти вытягивается, он бледнеет, словно видит призрака.

— Вот, угощайтесь, — матушка наливает мужчинам по рюмке шнапса.

Гость — неужели он мой дядя? — делает большой глоток, вздрагивает и продолжает:

— Вернись домой, Берман. Ты нужен ребе… ты нужен нам всем. Прошу, вернись, пока не поздно. — Он отпивает ещё глоток, потом тянется к чашке чая.

— Я должен посоветоваться с женой, — качает головой тятя.

— Нет времени, — умоляюще говорит Янкель. — Может быть, мы уже опоздали.

— Тогда что тебя здесь держит? Уходи! — рычит тятя, со стуком ставя рюмку на стол.

— Берман… — матушка успокаивающе кладёт руки на плечи отца.

— Я сказал им, что никогда не вернусь, Адель. Тебе это прекрасно известно.

— Но нельзя же выгонять Янкеля на мороз.

— Переночуешь у нас? — неприязненно спрашивает тятя.

— Нет, — гость встаёт. — Ты прав. Мне лучше немедля отправиться в обратный путь. Я передал тебе весть. — Он пожимает плечами. — Остальное — на твоей совести.

— Убирайся из моего дома! — кричит тятя.

— Берман! — одёргивает его матушка.

Лайя заворочалась в своей постели.

— Эс тут мир банг, брат, мне очень жаль. Я подумаю, обещаю тебе.

Янкель поворачивается и идёт к двери.

— Янкель! Прости, я вспылил. Останься, переночуй у нас, двери моего дома всегда открыты для тебя.

— Ничего, всё в порядке, Берман. Мне действительно лучше идти.

— Я соберу вам поесть в дорогу, — предлагает матушка. — Молока горячего бутылку заверну. Козьего.

Янкель мнётся, потом кивает. Матушка возвращается на кухню, в комнате повисает неловкое молчание. Братья смотрят куда угодно, только не друг на друга. Наконец появляется мама.

— Аби гезунт, будьте здоровы. — Вручает корзинку гостю и тихонько добавляет: — Я с ним поговорю. Не беспокойтесь, он придёт.

Мужчина исчезает за дверью, словно его и не было никогда.

— Зачем ты ему пообещала? — бурчит тятя, пока матушка запирает дверь.

Она садится к столу и берёт тятю за руку.

— Уймись, Берман. Сам ведь понимаешь, выхода у тебя нет. Придётся вернуться в Купель. Ты обязан воздать дань уважения отцу.

— Когда нет выхода, это тоже выход, — ворчит он. — Они-то тебя никогда не уважали. Ни тебя, ни мой выбор.

— Может быть, он хочет загладить вину…

— Мы с ним не разговаривали больше двенадцати лет. Они нас с тобой изгнали! Я поклялся, что никогда не вернусь. А теперь, ишь, зовут! Меня одного, заметь, не тебя. Не поеду.

— Янкель ничего такого не говорил, — матушка вздыхает. — Ты знаешь, что я чувствую к твоим родичам, но… Если твой отец отправится в ойлам, — не приведи, Господи! Хас вешалом! — ты ж себя поедом съешь, что с ним не простился.

— Они меня потом не отпустят. Я — следующий в роду, ты это знаешь. Если они тебя не принимают, я от них отказываюсь. Почему я должен бросить жену и дочерей ради отца, который не одобрял моей жизни?

Мамины тонкие длинные пальцы сжимают широкую тятину руку до того крепко, что белеют костяшки.

— Дела там, похоже, совсем плохи, иначе Янкель бы не пришёл. Думаю, тебе надо отправляться немедленно, нынешней же ночью. — Она заглядывает ему в глаза. — Я тебе верю, Берман. Я знаю, что ты нас не покинешь.

— Адель, тут вопрос не в доверии, — печально возражает тятя. — Вот ты бы сама вернулась к своим?

— Никогда! — мотает головой мама.

— И в чём же разница?

— В том, что ребе на смертном одре! Неужто не понятно?

— А если бы при смерти был Дмитро?

Дмитро? Это ещё кто? О чём они там толкуют? Родители начинают казаться мне какими-то чужими, но их разговор — смутно знаком, словно я слышала подобный во сне.

— Это не одно и то же, сам знаешь. Я устала от нашей жизни, — говорит матушка. — От этой хибары на опушке леса, от местных фарисеев, шипящих нам в спины. Мы с тобой в тупике, на краю пропасти. Что, если тебе подарили надежду на спасение? Возможность вернуть утраченное?

— Почему бы нам, в таком случае, не вернуться к твоим, м-м? Помириться.

— Нет, нельзя.

— Так в чём же разница? — повышает голос тятя.

Матушка плачет. Он встаёт и обнимает её.

— Ты сама выбрала такую жизнь. Выбрала меня. А теперь, значит, жалеешь?

— Нет! — мама поднимает взгляд. — Но вдруг у тебя получится? И нас сохранить, и с родными помириться? Они протянули тебе руку, чего мои нипочём не сделают.

— Адель, — тятя со вздохом обнимает матушку покрепче, — я согласен, но только с условием, что ты поедешь со мной.

— А как же девочки? Как они тут одни? — мамин голос срывается на крик, и Лайя вновь беспокойно ворочается.

— Если отец наконец-то признает тебя моей законной женой, — хрипло произносит тятя, — признает перед всей общиной, тогда мы съездим за ними и все вместе вернёмся в Купель. Но пока не узнаю, что решил отец, не собираюсь выставлять дочерей на позор. Сначала он должен принять тебя. Таково моё условие.

— Мы не можем оставить девочек одних!

— О них позаботится кехилла. А кроме того, у нас же нет разрешения покидать местечко. Я не хочу подвергать дочерей смертельной опасности, — тятя трёт лоб. — В Дубоссарах им будет спокойней.

— Ты точно спятил! Неужели не разумеешь, несчастный мишуге [Мишуге (мишугене) — сумасшедший.], что они станут лёгкой добычей для первого же мерзавца?

— Либа справится. Она сильнее, чем ты думаешь.

— Может, всё-таки рассказать им?..

Рассказать? О чём она, интересно знать?

— Нет! Мы же договорились! Дождёмся их помолвок. Не стоит загодя смущать им душу. Люди здесь живут достойные, настоящие менчес [Менчес — достойные люди.], они присмотрят за нашими девочками.

— Нехорошо это, оставлять детей одних, — упорствует матушка.

— Либа будет на хозяйстве. Ей ведь почти восемнадцать.

— Кстати, ещё один довод. Какое будущее ждёт её здесь? Сам вечно твердишь, что во всём местечке никто не захочет жениться на наших дочках, а тут такой случай. Либе пора замуж, Берман, засиделась она в девках.

— Когда придёт время, я найду им хороших мужей. Не рви себе сердце.

— И когда же оно, по-твоему, придёт? Сколько лет должно исполниться Либе? Вот дождёшься, что никто не захочет брать замуж вековуху. Прошу тебя, возьмём их с собой.

Мне вдруг становится холодно, руки покрываются гусиной кожей.

— Нет, — твёрдо отвечает тятя. — Мне дочери дороже яхонтов с жемчугами, я не потащу их в опасный путь.

Матушка начинает горько плакать.

— Адель… — голос тяти смягчается.

— Не трожь меня! Ради тебя я пожертвовала всем. Всем, что у меня было. Стараюсь, из сил выбиваюсь, а всё напрасно. Не будет нам счастья, ни здесь, ни там. Может, вообще нигде не будет. Приязни между мной и твоими родичами никогда не было, но и тут нам не лучше. Я ж не глухая, слышу, что люди говорят. Прошу тебя, поезжай один. Ради меня, Берман, ради наших дочек. Получи отцовское благословение, а потом возвращайся. Вернись к нам живой и невредимый, и уж тогда мы решим, либо здесь оставаться, либо уехать.