Значит, принято единогласно. Терри согласился на предложение Черча, съездив в редакцию с отцом, чтобы подписать договор — «какой-то средневекового вида документ», — потому что сам по закону еще считался несовершеннолетним. А еще теперь он считался бывшим школьником, и, чтобы это подчеркнуть, Терри пошел в Уикомскую техническую школу сдавать учебники, испытав прилив гордости от того, что вошел на территорию в своей одежде, а не в форме, которую тогда надо было носить даже в выпускном классе. «А затем я в первый и последний раз вышел из школы через двери для учителей и посетителей и отправился навстречу жизни, посвященной соединению слов в правильном порядке».

Очевидно, по школе он не плакал. А плакала ли она? История умалчивает, пал ли директор на колени, умоляя Терри передумать. Но есть свидетельства, что как минимум в одном месте уход Терри оплакали: этим местом было общество дебатов. Секретарь общества, размышляя о его уходе в зимнем выпуске Technical Cygnet, сокрушался, что «ранний уход Пратчетта означает утрату одного из наших лучших талантов», и с теплотой вспоминал его выступление на майских дебатах прошлого года с позицией «Наша сторона считает, что правительство должно уступить требованиям автомобилистов». Это были «одни из самых запоминающихся дебатов года», — объявил секретарь и добавил: «Пратчетт устроил такое восхитительное представление, с каким было бы непросто тягаться и «Болвану» Спайку Миллигану [Спайк Миллиган (1918–2002) — известный ирландский писатель, сценарист, сатирик и комик с сюрреалистическим юмором. Среди прочего автор юмористической передачи «Шоу болванов» (The Goon Show).]. На тех дебатах Пратчетт дал новое определение слову “автократия” — “власть автомобилей”».

Блестящий отзыв — и лучший в жизни Терри на тот момент. И отнюдь не последний случай, когда его похвалят за мастерство каламбура. Но этого было недостаточно, чтобы он передумал.

* * *

В своей первой лекции в качестве профессора Тринити-колледжа Терри написал: «Работа журналиста-стажера в середине шестидесятых мало отличалась от рабства. Ты мог жить дома, и тебя не пороли» [Пер. И. Нечаевой.]. Еще плюсы: ты имел право на выходные — хотя Терри всегда божился, что на практике оно оказалось мифическим; и ты получал оклад в 8 фунтов 10 пенсов в неделю — скромный, но все-таки побольше, чем исторически доставалось рабам.

И все же никто не поспорит, что в Bucks Free Press стажеров не жалели. Даже провинциальные новости не укладываются в удобный график «с девяти до пяти», и рабочие часы Терри были долгими, ненормированными и часто бесчеловечными — настоящий шок для того, кто еще на прошлой неделе жил по школьному расписанию. А вдобавок к лавине новых задач и трудностей его раз в неделю посылали в разные колледжи на курсы Национального совета подготовки журналистов, чтобы изучать законодательство о СМИ, устройство местных властей и не в последнюю очередь — стенографию, «потому что, — писал Терри, — всех ждал экзамен, и к нему не допускали, если ты не научился писать сто слов в минуту скорописью Питмана». И ко всему этому добавлялись уроки английского для экзамена уровня «А».

«Я принадлежал газете, — говорил Терри. — Я не распоряжался своей жизнью, а она ускорялась».

В понедельник утром под конец сентября 1965 года, в, по его словам, «ужасной новой куртке» и «все еще с привкусом школьных обедов во рту», Терри явился в редакцию в Хай-Уикоме и познакомился с новыми коллегами. Среди них был Джордж Топли, старший репортер, «самый талантливый журналист, которого я встречал в жизни» [Пер. И. Нечаевой.], как утверждал Терри. Топли, сознательный человек с категоричными политическими взглядами, мог похвастаться красивой и почти наверняка апокрифической предысторией: в юности он тайком пробрался на корабль, чтобы поучаствовать в гражданской войне в Испании, но ошибся судном и попал на север, в Халл. Опять же — занесем в категорию «слишком хорошо, чтобы проверять». «Артур Черч привил мне журналистскую этику, — говорил Терри, — а Джордж мягко учил, что иногда ее мало».

Затем — Джонни Хоу, «главный и, сказать по правде, единственный младший редактор», «одаренный замечательно скабрезным чувством юмора» и превосходным слухом на двусмысленности, который с гордостью поделился с Терри историей о том, как однажды пропустил в печать репортаж о мужчине, ворвавшемся голым на устроенную Женским институтом выставку цветов, фруктов и овощей и «сеял панику среди божьих одуванчиков, пока его не поймали за лущением початка». Хоу был веселым, низеньким и круглым — настолько низеньким и круглым, что, по словам Терри, «был в одном шаге от сферичности». Этим он заметно отличался от Кена «Багси» Берроуза, редактора новостей в Bucks Free Press, тощего и угрюмого. «Когда они в обед выходили в паб, — вспоминал Терри, — это выглядело так, будто число десять собралось прогуляться» [Пер. И. Нечаевой.].

И, наконец, Алан Хант, пожилой репортер, которому Артур Черч поручил принять юнца под крыло и показать ему, как собирать материал для новостей. После нескольких дней акклиматизации в редакции Хант наконец взял Терри — с новенькими блокнотом и ручкой в дрожащих руках — на первое задание, во время которого Терри оказался на ферме и впервые лицом к лицу столкнулся с трупом.

Вот такое крещение огнем — или, вернее сказать, крещение грязью. Присутствовали все три службы экстренного вызова, тело лежало во дворе. «Прямо перед нами, — вспоминал Терри, — был мертвец разных скверных оттенков. Он соскочил с трактора во дворе и провалился в колодец, о котором уже не помнил никто живой. Когда-то его накрыли деревянными досками, они срослись с землей и прогнили, и мужчина, грузно приземлившись, провалился и захлебнулся в жиже».

Наставник Терри принялся профессионально опрашивать полицейских и злополучного владельца фермы. «Я же тем временем пытался вместить все это в голову и одновременно удержать завтрак в желудке. Я гадал, кто сообщит его матери, есть ли у него девушка». По словам Терри, университет местной журналистики предоставил ему экспресс-курс жизни — но в него, очевидно, включался и дополнительный учебный модуль по смерти.

Занятия по этому предмету проходили раз-два в неделю, когда он отправлялся на коронерский суд слушать и с позеленевшим видом записывать подробные описания последних и часто неприятных мгновений самых разных людей. Убийства случались редко — это все-таки Бакингемшир, а не Бронкс, — но о самоубийствах того же не скажешь. Как написал в своей дублинской лекции Терри, «палач Пирпойнт знал, как повесить человека быстро, какой длины взять веревку, где нужно расположить узел. Большинство людей этого не знают» [Пер. И. Нечаевой.]. Впредь Терри всегда скептично относился к концепции «мирной смерти».

А еще — мировые суды, порой не менее мрачные, где «творилось правосудие, а значит, должен был неизменно сидеть представитель Bucks Free Press в дешевом пиджаке и записывать все безупречной стенографией Питмана». Здесь Пратчетт сразу заметил две вещи: первая — то, как «во время совещания присяжных или судей преступники, полицейские и юристы все вместе смеялись, перешучивались и делились сигаретами. И почему-то у тебя сразу увлажнялись глаза — и тогда все они начинали выглядеть одинаково, за исключением недоумевающего пострадавшего, у которого разбили теплицу или подожгли машину и который теперь гадал, почему виновный дружески треплется с копом».

А вторая — внушительная «вдовствующая судья», рассматривавшая значительную часть дел и предпочитавшая темно-синее нижнее белье: Терри не пришлось проводить журналистское расследование, чтобы это узнать, потому что она раскрывала свой секрет сама, перед всем судом, сидя раздвинув ноги за кафедрой без внешней панели. «Все, кого вызывали давать показания, таращились в потолок», — замечал Терри, гадавший, не удивляется ли судья тому, что никто не смотрит ей в глаза.

Не столь драматичными были долгие вечера на собраниях Районной управы, чьи бесконечные разбирательства были демократически открыты как для общественности, так и для прессы, хотя Терри частенько оказывался там один-одинешенек в обеих ролях и сидел в ужасе перед неизбежным депутатом, который возьмет слово под конец затянувшегося собрания и скажет: «Господин председатель, я бы хотел поднять еще один вопрос…»

А также хоры, группы и любительские театральные общества, и, конечно, деревенские выставки или — в сезон — целая отдельная субкультура выставок необычных фруктов и овощей. Да и золотые свадьбы всегда считались хорошим поводом отправить домой к парочке младшего репортера и напечатать в следующем номере абзац-другой под их улыбчивой фотографией. У этого задания, понял Терри, есть свои творческие пределы: в таких случаях можно было задать только один вопрос — о секрете прочного и счастливого брака. «Вообще говоря, я бы мог писать ответы и сам, — вспоминал Терри, — поскольку все они касались важности умения брать и получать, доброты и понимания, и так далее. Но, помню, один муж радостно заявил: “Ну, мы часто занимались сексом, да и сейчас занимаемся”. А его сияющая улыбкой жена бесстыже подхватила: “Как есть правда, о да. Вы-то, молодежь, думаете, будто изобрели секс, но с ума сойти можно, что мы вытворяли во время светомаскировки”. А муж довольно добавил: “Да и на велосипеде, дорогая. Женский велосипед без поперечины в руле был моим лучшим другом”. И так без конца, пока я, как хороший журналист, не нашел повод откланяться и не отправился искать холодный душ»5.