Роберт Говард
Американская готика
Черный Канаан
Беда на ручье Туларуса!
От такого предупреждения любого человека, выросшего в затерянной стране чернокожих — Канаане, лежащей между Туларусом и Черной рекой, прошиб бы от страха холодный пот… И этот человек, где бы он ни был, со всех ног помчался бы назад, в окруженный болотами Канаан. Предупреждение — всего лишь шепот обветренных губ едва волочащей ноги старой карги, которая исчезла в толпе раньше, чем я мог бы схватить ее. Но и его было достаточно.
Не нужно подтверждений. Не нужно искать, каким таинственным путем темного народа весть с берегов Туларуса дошла до негритянки. Не нужно спрашивать, какие неведомые силы Черной реки распечатали морщинистые губы старухи. Достаточно того, что предупреждение прозвучало… и я понял его. Понял? Как же человек с Черной реки мог истолковать такое предупреждение? Только так: старая ненависть снова вскипела в глубинах джунглей, среди болот, темные тени заскользили среди кипарисов, и смерть начала свое гордое шествие по таинственным деревням ниггеров на заросших мхом берегах унылого Туларуса.
Через час Новый Орлеан остался у меня за спиной, продолжая удаляться с каждым поворотом хорошо смазанного колеса парохода. Любой человек, рожденный в Канаане, был привязан к тем местам невидимой нитью, которая тянула назад, когда его родине угрожали темные тени, затаившиеся в заросших джунглями тайных уголках более чем полстолетия назад.
Самые быстрые суда, на которых я плыл, казались безумно медленными для путешествия вверх по большой реке и по маленькой быстрой речушке. Перегорев, я равнодушным ступил на Шарпсвилльскую землю, чтобы проделать последние пятнадцать миль. Была полночь, но я поторопился к платной конюшне, где по традициям, заведенным полстолетия назад, всегда, днем и ночью, стоял под седлом конь Бакнера.
Когда сонный чернокожий мальчик подтягивал подпруги, я повернулся к хозяину стойла, Джо Лаферти, зевавшему и державшему лампу высоко над головой.
— Идут слухи о неприятностях на берегах Туларуса.
Даже в тусклом свете лампы было видно, как он побледнел.
— Не знаю. Я слышал разговоры… Но ваши в Канаане всегда держат рты на замке. У нас никто не знает, что там творится…
Ночь поглотила и его фонарь, и дрожащий голос, когда я поскакал на запад.
Красная луна стояла над темными соснами. В лесу ухали совы, и где-то выла собака, рассказывая ночи о своей грусти. В темноте перед самой зарей я пересек Голову Ниггера — черный сверкающий ручей, окаймленный стенами непроницаемых теней. Копыта моего коня прошлепали по мелководью и — слишком громко в ночной тишине — зазвенели о мокрые камни. За Головой Ниггера начиналась местность, которую называли Канаан.
Беря начало на севере среди тех же болот, что и Туларус, ручей Голова Ниггера тек на юг, впадая в Черную реку в нескольких милях к западу от Шарпсвилля, в то время как Туларус протекал западнее и встречался с той же рекой много выше по течению. Сама же Черная река протянулась с северо-запада на юго-восток. Эта река и два ручья образовывали огромный треугольник, известный как Канаан.
В Канаане жили сыны и дочери белых переселенцев, которые первыми поселились в этой местности, а также сыны и дочери их рабов. Джо Лаферти был прав: мы — изолированы, держим рты на замке, не ищем ни с кем общения, ревниво относимся к неприкосновенности своих владений и независимости.
За Головой Ниггера лес стал гуще, дорога сузилась, петляя среди земель, заросших соснами, кое-где перемежающимися дубами и кипарисами. Вокруг не было слышно никаких звуков, кроме мягкого цоканья копыт моего коня по пыльной дороге и скрипа моего седла. И вдруг кто-то хрипло засмеялся.
Я остановился и стал вглядываться в заросли. Луна села, заря еще не разгорелась, но слабое мерцание уже дрожало над деревьями, и в его свете я разглядел неясную фигуру под обросшими мхом ветвями. Моя рука инстинктивно легла на рукоять одного из дуэльных пистолетов, которые я прихватил с собой… Это вызвало низкий соблазнительно насмешливый, музыкальный смешок. Наконец я разглядел коричневое лицо, пару сверкающих глаз, белые зубы, обнажившиеся в наглой улыбке.
— Кто ты, черт тебя побери? — спросил я.
— Почему, Кирби Бакнер, ты приехал так поздно? — насмешливый смех звучал в этом голосе. Акцент казался забытым и непривычным — едва различимая гнусавость негров, но голос был густым и чувственным, как и округлое тело его обладательницы. В тусклом свете ее темные волосы огромным цветком едва различимо мерцали во тьме.
— Что ты здесь делаешь? — спросил я. — Отсюда далеко до деревни твоего народа. К тому же я тебя не знаю.
— Я пришла в Канаан вскоре после того, как ты уехал, — ответила она. — Моя хижина на берегу Туларуса. Но сейчас я сбилась с пути, а мой бедный брат повредил ногу и не может идти.
— Где твой брат? — встревожившись, спросил я. Ее превосходный английский беспокоил меня, привыкшего к диалекту черного народа.
— Там, в лесу… далеко! — Она показала в черные глубины леса, не просто махнув рукой, а изогнувшись всем телом и по-прежнему дерзко улыбаясь.
Я понял, что в чаще нет никакого повредившего ногу брата. И девушка знала, что я понимаю это, и смеялась надо мной. Но странная смесь противоречивых эмоций подтолкнула меня. Никогда раньше я не обращал внимания на черных или коричневых женщин. Но эта квартеронка отличалась от всех, кого я видел раньше. У нее были правильные, как у белой женщины, черты лица. Однако выглядела она варваркой — открыто соблазнительная улыбка, блеск глаз, бесстыдные движения всем телом. Каждый жест, каждое движение отличали ее от обычных женщин. Ее красота казалась дикой и непокорной, скорее сводящей с ума, чем успокаивающей. Такая красота ослепляет мужчину, от нее кружится голова, пробуждая неудержимые чувства, которые достались людям в наследство от предков-обезьян.
Я отлично помню, как спешился и привязал своего коня. Кровь оглушающе пульсировала у меня в висках, и я, нахмурившись, посмотрел на девушку, совершенно очарованный:
— Откуда ты знаешь мое имя? Кто ты?
Со смехом она схватила меня за руку и потянула в глубь теней. Околдованный огоньками, мерцавшими в глубине ее темных глаз, я пошел следом за ней.
— Кто не знает Кирби Бакнера? — засмеялась она. — Все люди в Канаане только и говорят о вас — и белые, и черные. Пойдем! Мой бедный брат давно хотел взглянуть на тебя! — И она засмеялась со злобным триумфом.
Такое открытое бесстыдство привело меня в чувство. Циничная насмешка разрушила почти гипнотические чары, жертвой которых я пал.
Я остановился, отбросил ее руку и зарычал:
— В какую дьявольскую игру ты играешь, тварь!
Неожиданно улыбающаяся сирена превратилась в дикую кошку джунглей. Ее глаза вспыхнули со смертоносной яростью. Ее красные губы скривились, когда она отпрыгнула назад, что-то громко крикнув.
В ответ раздался топот голых ног. Первый бледный луч зари пробился сквозь покров ветвей, открыв нападавших — трех огромных черномазых. Я увидел блеск белков их глаз, белых зубов и широких стальных клинков в их руках.
Моя первая пуля пробила голову самому высокому, отбросив его мертвое тело. Мой второй пистолет бессильно щелкнул — капсюль соскользнул с бойка. Я метнул его в черное лицо, и, когда негр упал, наполовину оглушенный, я выхватил свой охотничий нож и схватился с третьим. Парировав удар кинжала, я прочертил острием своего клинка по мускулам его живота.
Он закричал, словно болотная пантера, и схватил мою руку с ножом, но я ударил его в челюсть кулаком левой, почувствовав, как плющатся его губы и крошатся зубы. Негр отшатнулся, и его кинжал описал широкую дугу. Прежде чем он восстановил равновесие, я метнулся за ним и нанес удар ему под ребра. Застонав, он соскользнул на землю в лужу собственной крови.
Я обернулся, высматривая того, кто еще остался в живых. Он только поднимался. Кровь стекала у него по лицу и шее. Когда я посмотрел на него, он неожиданно испуганно закричал и нырнул в подлесок. Отзвуки его бегства донеслись до меня, постепенно затихая. Девушки тоже нигде не было видно.
Немного придя в себя, я обнаружил, что девушка исчезла. Во время схватки я забыл о ней. Но я не тратил время на тщетные предположения, откуда она взялась, пока ощупью пробирался назад к дороге. Тайна пришла в леса.
Мой конь фыркал и дергал привязанные поводья, испуганный запахом крови, пропитавшим тяжелый, сырой воздух. По дороге заклацали копыта, кто-то приближался в разгорающемся свете зари. Зазвучали голоса.
— Кто это? Выйди и назови себя, иначе мы будем стрелять.
— Остынь, Есаи! — воскликнул я. — Это — Кирби Бакнер!
— Кирби Бакнер, да поразит меня гром! — воскликнул Есаи Макбрайд, опуская пистолет. Несколько всадников маячило у него за спиной.
— Мы услышали выстрел, — объяснил Макбрайд. — Мы патрулируем дороги вокруг Гримсвилля, как делаем каждую ночь уже с неделю… С тех пор, как они убили Ридли Джексона.
— Кто убил Ридли Джексона?
— Ниггеры с болот. Это все, что мы знаем. Как-то, с месяц назад, утром, Ридли вышел из леса и постучал в дверь капитана Сорлея. Кэп сказал, что у Ридли лицо было серое, как пепел. Он выл, умоляя Кэпа дать ему, ради Бога, войти. Видно, он хотел рассказать что-то ужасное. Так вот, Кэп отправился открывать дверь, но раньше, чем он спустился вниз, он услышал, как ужасно взвыли его собаки, и еще он услышан дикий человеческий крик. Вопил Ридли. А когда Кэп открыл дверь, там уже никого не было, только мертвая собака с разбитой головой лежала во дворе, а все другие псы словно с ума посходили. Они-то и нашли Ридли среди сосен в нескольких сотнях ярдов за домом Кэпа. От дверей Кэпа до того места вся земля была взрыта и кусты переломаны, словно Ридли тащили четыре или пять человек. Может, они даже связали и протащили его волоком. Так или иначе, они всмятку разбили Ридли голову и оставили его там лежать.