— Прости.

— Не сердись, Зеб. Твое предложение не для меня и тем более не для Юдифи, не для сестры Юдифи.

Я знал, чего хочу для нас с Юдифью: маленькую ферму на сто шестьдесят гектаров вроде той, на которой я родился. Свиньи, цыплята, босые ребятишки с веселыми измазанными физиономиями и улыбка Юдифи при виде меня, возвращающегося с поля. Она вытирает фартуком пот со лба, чтобы я мог поцеловать ее… И никакой церкви, никаких пророков, кроме, может быть, воскресной службы и церковной десятины.

Но этого быть не могло, никогда не могло быть. Я выкинул видение из головы.

— Зеб, — продолжал я. — Чисто из любопытства. Но ты намекнул, что такие вещи… такие встречи происходят прямо во Дворце. Но как? Мы же все живем как под увеличительным стеклом. Это физически невозможно!

Он ухмыльнулся так цинично, что мне захотелось врезать ему по физиономии, но в его голосе не было усмешки:

— Хорошо, возьмем для примера твой случай…

— Об этом и речи быть не может!

— Я сказал «для примера». Сейчас все равно сестра Юдифь недостижима. Она заперта в своей келье.

— Она заперта? Ее арестовали?

В моем сознании пронеслись слова Зеба о допросах и инквизиторах.

— Не бойся. Она даже не под замком. Ей просто приказали не выходить из кельи, посадили на хлеб и воду и велели читать молитвы. А сами очищают ее душу и наставляют в духовных обязанностях. Когда она научится правильно смотреть на вещи, ей позволят снова тянуть жребий, и на этот раз она не станет падать в обморок и изображать из себя великовозрастную дурочку.

Я справился с первой реакцией на эти слова и заставил себя размышлять спокойно.

— Нет! — сказал я. — Юдифь никогда не пойдет на это. Она предпочтет остаться в келье навсегда.

— Вот как? А я бы не был столь уверен. Они могут быть очень убедительными. Они будут молиться за ее душу круглые сутки, сменяя друг друга. И давай допустим, что она узрит свет истины, — просто чтобы я мог закончить свой рассказ.

— Зеб, откуда тебе все это известно?

— Шеол [Шеол — преисподняя в иудаизме. — Примеч. С. В. Голд.], парнишка! Ты забыл, что я трублю здесь уже три года. Что же ты думаешь — за этот срок я ничего не увидел и не услышал? Ты распсиховался, начал канючить, мол, что они с ней сделают? Так что мне ничего не оставалось, как спросить у птичек. А птички мне поведали, что, после того как Юдифь позволит себя просветить и станет хорошей девочкой, она сможет совершить свое святое служение Пророку. После этого она продолжит выходить на дежурство каждую неделю, и примерно раз в месяц она будет вытягивать жребий на личное общение с Пророком. И года не пройдет — если, конечно, Пророк не отыщет в ее душе какой-нибудь особой небесной красоты, — как они перестанут включать ее имя в жребий. Но тебе совсем не надо ждать так долго, хотя это безопаснее.

— Все это отвратительно и постыдно!

— В самом деле? А я думаю, такая же система была у царя Соломона — у него женщин было побольше, чем у Святого Пророка. Итак, если тебе удастся достигнуть взаимного согласия с девственницей, которая тебе понравилась, ваши отношения покатятся по накатанной дорожке. Сначала нужно поднести подарок старшей сестре, затем такие подарки повторяются сообразно обстоятельствам. Придется подмаслить кое-какие ладошки, и я тебе подскажу, какие именно. Эта гигантская куча кирпичей, которую мы охраняем, таит немыслимое число черных лестниц. Так что если соблюсти все обычаи должным образом, то я не вижу причины, почему каждой ночью, когда я буду на часах, а ты будешь свободен от дежурства, согревать свою постель чем-нибудь теплым и приятным.

Я был готов взорваться и выразить возмущение его цинизмом, как вдруг мне в голову пришла мысль.

— Зеб, — сказал я, — скажи честно, ты издеваешься надо мной? В каждой комнате дворца есть Глаз и Ухо. И даже если я найду их и попытаюсь отключить, через три минуты в дверь постучатся офицеры безопасности.

— Ну и что? Правильно, в каждой комнате есть Уши и Глаза. А ты не обращай на них внимания.

У меня отвалилась челюсть.

— Не обращай внимания, — продолжал он. — Пойми, Джон, небольшие грешки — это не угроза для Церкви. Угроза — это измена и ересь. Все будет отмечено и подшито к твоему личному делу, и никто тебе и слова не скажет — если, конечно, не попадешься на чем-нибудь посерьезней. Вот тогда тебе пришьют именно эти грешки вместо настоящего обвинения. Они очень любят вписывать в личные дела именно такие грешки. Это укрепляет безопасность. Я даже думаю, что к тебе они присматриваются с подозрением. Ты слишком безупречен. А такие люди опасны. Может быть, поэтому тебя и не допускают к высшему учению.

Я попытался распутать у себя в голове эти аргументы и контраргументы, но сдался.

— Я ничего не понял из того, что ты сказал, Зеб. Все это не имеет отношения ни ко мне, ни к Юдифи. Но зато я понял, что мне надо делать. Я должен ее отсюда увезти.

— Да… довольно смелое заявление.

— Я должен это сделать.

— Хорошо… Я хотел бы тебе помочь. Я думаю, что смогу передать ей записку, — добавил он с сомнением в голосе.

Я схватил его за руку:

— В самом деле?

Он вздохнул:

— Я хотел бы, чтобы ты не спешил. Но вряд ли это реально, если учесть, какая романтическая каша у тебя в голове. Риск велик именно сейчас, потому что Юдифь вызвала немилость Пророка. Тебе вряд ли хочется угодить на суд военного трибунала.

— Я готов пойти и на это. Готов даже на пытки.

Он не сказал мне, что сам шел на такой же риск, если не на больший. Он просто заметил:

— Хорошо, какое же будет послание?

Я подумал с минуту. Послание должно быть коротким.

— Передай ей, что легат, который говорил с ней в ночь, когда она вытянула жребий, очень беспокоится.

— Еще что-нибудь?

— Да. Скажи, что я — в ее распоряжении.

Сейчас это кажется наивным. Но тогда я чувствовал именно так. Я именно так и думал.

Во время обеда на следующий день я обнаружил в своей салфетке клочок бумаги. Я быстро кончил обед и выскочил наружу, чтобы прочесть записку.

«Мне нужна Ваша помощь, — гласила записка, — и я очень вам благодарна. Можете ли Вы встретить меня сегодня вечером?»

Записка была без подписи, напечатана на обычном диктографе, какими пользовались во Дворце и за его стенами. Когда Зеб вернулся в комнату, я показал ему записку, он взглянул на нее и сказал равнодушно:

— Пойдем подышим свежим воздухом. Я обожрался, спать хочется.

Как только мы вышли на открытую террасу и очутились вне досягаемости Глаз и Ушей, он выругал меня тихо:

— Из тебя никогда не получится конспиратор. Половина столовой видела, что ты нашел что-то в салфетке. Почему, во имя Господа, ты выскочил как ошпаренный? Потом, как будто нарочно, ты суешь эту записку мне. Я не сомневаюсь, что Глаз зафиксировал ее. Интересно, где ты был, когда Господь Бог раздавал людям мозги?

Я пытался протестовать, но он оборвал меня:

— Забудь об этом. Я понимаю, что ты не желал сунуть обе наши шеи в петлю, но благие намерения как-то не греют, когда трибунал зачитывает тебе обвинение: первое условие любой интриги — вести себя естественно. Ты представить не можешь, как много дает опытному аналитику малейшее отступление от норм поведения. Надо было сидеть в столовой, как обычно, покрутиться там после обеда и спокойно обождать того момента, когда сможешь прочесть записку в безопасности. Ладно. Где она теперь?

— В кармане мундира, — ответил я виновато. — Не волнуйся, я ее сжую и проглочу.

— Не так быстро. Жди здесь.

Зеб исчез и вернулся через несколько минут.

— У меня есть кусочек бумаги такого же размера и цвета, как твоя записка. Сейчас я тебе его осторожно передам. Обменяй их и затем съешь настоящую записку, но смотри, чтобы никто этого не заметил.

— Хорошо. А что на твоем кусочке бумаги?

— Заметки, как выигрывать в кости.

— Что? Но это ведь тоже запрещено!

— Конечно, дурья твоя башка. Если они тебя застукают на азартной игре, они не подумают, что у тебя есть грехи потяжелее. В худшем случае начальник погрызет тебя немного, а потом вычтет пару дней из жалованья и выпишет пару нарядов вне очереди. Запомни на будущее, Джон: если тебя в чем-то заподозрили, постарайся сделать так, чтобы факты указывали на меньший проступок. Никогда не пытайся изображать из себя невинного ягненка. Так уж человек устроен, грех этим не воспользоваться.

Я думаю, Зеб был прав: мой мундир был обыскан и записка сфотографирована сразу после того, как я переоделся к смотру. Еще через полчаса я был вызван в кабинет к начальнику. Он попросил меня обратить внимание на то, играют ли младшие офицеры в азартные игры. Это грех, сказал он, и ему не хотелось бы, чтобы его подчиненные в этот грех впадали. На прощание он похлопал меня по плечу.

— Ты хороший парень, Джон Лайл, — сказал он. — Прислушайся к доброму совету. Понял?

В ту ночь мы стояли с Зебом у южного портала Дворца. Юдифь не появлялась, и я волновался, как кот в незнакомом доме, несмотря на то что Зеб пытался урезонить меня. Наконец во внутреннем коридоре послышались легкие шаги, и в дверях появилась чья-то тень. Зеб приказал мне знаком остаться на посту и сам подошел к порталу. Он вернулся почти сразу и поманил меня, прижимая палец к губам. Весь дрожа, я подошел. Это оказалась не Юдифь, а незнакомая мне женщина, которая пряталась в тени. Я открыл рот, чтобы сказать об этом, но Зеб прижал мне к лицу ладонь.