Роберт Стоун

Дамасские ворота [Древние ворота иерусалимского Старого города (одни из семи действующих поныне), главный вход в мусульманский квартал Старого города и на арабский рынок. — Здесь и далее прим. перев.]

Посвящается Кандиде [Кандида Донадио — известный литературный агент, которая «открыла» произведения не только Роберта Стоуна, но и Джозефа Хеллера («Уловка 22»), Филипа Рота («Прощай, Коламбус»), Томаса Пинчона, Марио Пьюзо.]

Все глубже тайна и загадка;
Дано ли нам Тебя найти?

Герман Мелвилл. Клэрел

Часть первая

1

Иерусалим, 1992

Утром Лукаса разбудил звон колоколов Успенского монастыря за Плечом Енномовым [Гора над «Долиной сына Енномова» (Исх. 15: 8), или так называемой «геенной», — неглубоким оврагом с южной стороны иерусалимского Старого города.]. А чуть свет в Силуане [Городской квартал Иерусалима, выросший на месте арабской деревни, которая получила свое название от упоминаемой у евангелиста «башни Силоамской» (Лк. 13: 4), некогда стоявшей здесь близ источника Силоамского.] настойчиво голосил муэдзин, внушая, что молитва лучше сна. Возможностей для вознесения молитв здесь было в избытке.

Лукас выбрался из постели и пошел на кухню варить кофе по-турецки. Когда он стоял с чашкой у окна, мимо прогрохотал первый поезд, направлявшийся через горы в Тель-Авив. Это был медленный, почтенный поезд колониальных времен, в пять вагонов, с полупустыми купе и пыльными окнами. Удаляющийся перестук колес заставил его почувствовать собственную одинокость.

Когда поезд скрылся из виду, он увидел старика, жившего в одном из османских домишек возле путей, тот в тени раннего утра поливал капусту. Кочаны выглядели темно-зелеными и сочными рядом с обломками известняка, среди которых умудрялись расти. Голову старика покрывала черная кепка. У него было красное лицо с высокими скулами, как у крестьянина-славянина. Глядя на него, Лукас представлял бескрайние летние поля, вдоль которых бегут поезда, длинные цепочки серых вагонов и далекий горизонт. Однажды старик приснился Лукасу.

За завтраком из грейпфрута и тоста он просмотрел утреннюю «Джерузалем пост». В лагере беженцев Нузейрат в секторе Газа ударили ножом пограничного полицейского, правда не насмерть. Карательный отряд Шин-Бет [Шин-Бет (Шабак) — общая служба безопасности Израиля.] застрелил троих палестинцев: одного в Рафахе, двоих в самом городе Газа. Харедим [Ортодоксальные иудеи.] в Иерусалиме устроили демонстрацию, протестуя против ведущихся Еврейским университетом археологических раскопок близ Навозных ворот: оказались вскрыты древние еврейские захоронения. Джесси Джексон [Джесси Джексон (р. 1941) — американский общественный деятель, правозащитник, один из самых влиятельных религиозных лидеров среди чернокожего населения США.] грозил организовать бойкот игр высшей бейсбольной лиги. В Индии индуисты и мусульмане воевали за святыню, которая, возможно, была древнее, чем их религии. А в сообщении из Югославии он снова наткнулся на слова «этнические чистки». За зиму ему раз или два попадалось это запавшее в память выражение.

Еще была статья на целую полосу о паломниках из разных стран, прибывающих на еврейскую Пасху и Страстную неделю у западных христиан. Лукас никак не ожидал, что праздники застанут его в городе.

Он оделся и вторую чашку кофе выпил на крохотном балкончике. День был девственно-светел; весеннее солнце полнило воздух ароматом сосен, искрилось на каменных стенах Эмек-Рефаим [Улица в Немецком квартале Иерусалима.]. Он уже неделю откладывал работу над статьей для «Конде Наст» [Американский издательский дом Condé Nast Publication, Inc., издающий не только крупнейшие глянцевые журналы мира вроде Vogue, Vanity Fair, Glamour, GQ, но и серьезные, как, например, The New Yorker. В России присутствует с 1998 г.]. Крайний срок сдачи был в прошедшую пятницу, так что скоро следовало ждать от них звонка. Но прекрасная погода располагала к безделью. Когда он наконец уселся за письменный стол, раскрытый ежедневник подтвердил дату: католическое Светлое воскресенье, или шестнадцатый день иудейского нисана. Внезапно он решил пойти к храму Гроба Господня.

Вифлеемская дорога была почти свободна от машин. Невзирая на пожилое население округи, соседи Лукаса в Немецкой колонии были самыми нерелигиозными в городе и благочестием в квартале никогда не пахло. Прогуливались парочками старики, наслаждаясь весенним солнышком. А накануне он видел несколько молодых семей, которые загружали свои «вольво», собираясь провести выходные на лоне природы в пустыне или Галилее. Но, шагая по почти безлюдной улице мимо уступов Синематеки, под крепостными стенами украшенной красивым сине-белым флагом гостиницы шотландской церкви Святого Андрея, он чувствовал притяжение древнего города на той стороне оврага. На улицах под стенами Старого города стояли сотни туристских автобусов. В отдалении, у Яффских ворот, можно было различить покачивающиеся фигуры конных полицейских, сопровождающих разноцветную толпу паломников. На другом конце крепости особо ревностные верующие гуськом взбирались по склону к Сионским воротам.

Он спустился в тень «долины», перешел по мостику бассейн султана, мимо османского фонтана с высеченной в его раковине строкой Корана, которая гласила: «Аллах сотворил всякое животное из воды» [Сура 24. «Свет». Пер. И. Ю. Крачковского.]. Затем, муравьем под грозными стенами, потащился наверх, на Сион.

К Сионским воротам он подходил, окруженный в основном ортодоксальными евреями, одетыми во все черное и направляющимися к Стене Плача. Некоторые пытались разговаривать на ходу, не отставая от других. Рядом с харедим поднимались несколько немцев-католиков, поскольку Успенский монастырь, возвышавшийся над ними, принадлежал немецкой Церкви. Эти паломники были из эпохи, предшествовавшей той, когда германцы вновь стали худощавыми и привлекательными: многие с пунцовыми щеками, грузные, одеты не по сезону тепло и обливались потом. Тем не менее вид у них был счастливый. Большинство мужчин производили впечатление людей простых и порядочных; у всех были значки религиозного объединения и молитвенники в руках. У некоторых женщин ангельски кроткие лица. Если им лет по шестьдесят, прикидывал Лукас… родились в 1932-м, в конце войны им было тринадцать. Привычку прикидывать возраст немцев он перенял у израильтян.

Подниматься было приятно: ветерок овевал ароматом шалфея и жасмина, шелестели засохшие дикие цветы под ногами, вокруг звучали голоса людей, переговаривающихся на иврите, идише, немецком. Мощные стены подавляли всех, посрамляя все царства. Когда уже был близок конец подъема, вновь зазвонили колокола.

Следуя с толпой к воротам, он вспомнил о рассказанном ему кем-то пророчестве в мидраше [Собрания древних текстов, образующих комментарий к библейским книгам.]. В конце времен народы устремятся через Долину Енномову к святому городу. Христиане по каменному мосту — и низвергнутся в геенну. Мусульмане по деревянному — и последуют за ними. Евреи же в сиянии славы пройдут по «нити Божией», паутине. «Ну а я?» — подумал Лукас не в первый уже раз.

Площадка наверху была приведена в порядок и заасфальтирована евреями из Канады. Перед ней скромные дети нечестивого Едома и благочестивые сыны Израиля разделились в милосердном обоюдном забвении: немцы направились к своему несчастному желтому монастырю, евреи — к Стене Плача. Лукас двинулся на север по дороге, ведущей в Армянский квартал к армянскому патриархату. Тут было еще больше харедим, которые шли к Стене Плача, оставив позади пасхальную суету. Возле церкви Святого Иакова юные армянские служки помогали друг другу облачаться к воскресной процессии.

В эти совпавшие священные праздники евреи и армяне на многолюдных улицах притворялись, что не видят друг друга, впрочем друг на друга не натыкались. Не принадлежащему к этим кастам Лукасу, который с извинениями протискивался сквозь толпу, пришла мысль, что только он может видеть и тех и других. Что там, где лишь невидимость имеет значение, он превратился в чистую частность, нечто не стоящее внимания и путающееся под ногами.

Проходя под аркой, где разместилась изразцовая лавка, он остановился, привлеченный плакатами на стене позади нее. Все они были на армянском языке, с портретами нового президента Армянской Республики. Были тут и вооруженные партизаны с винтовками, опоясанные патронташами, и молодые мученики в траурных рамках, павшие на далекой войне с Азербайджаном. Был сезон мученичества в год, рекордный на мучеников.

Главная улица Христианского квартала встретила разноязыким гомоном паломников, спешащих вниз по булыжной мостовой. Группа японцев следовала за францисканским монахом-японцем в сандалиях и с зеленым флажком в высоко поднятой руке. Была тут и группа индейцев из Центральной Америки, неотличимых один от другого, которые с блаженным недоумением таращились на фальшивые улыбки торговцев, сующих им всякую ерунду. Были тут и сицилийские крестьяне, бостонские ирландцы, филиппинцы, еще немцы, бретонки в национальных костюмах, испанцы, бразильцы, квебекцы.

Предприимчивые палестинцы свистящим шепотом настырно набивались в гиды. Лукас заметил, что «Караван-бар», его любимая пивная в Старом городе, закрыт. Он что-то слышал об угрозе беспорядков. Пробираясь по Новому базару, он понял, что закрыто и другое место. В лавке над одной из золотошвейных мастерских когда-то можно было купить не только латунные курительные трубки и наргиле, но и отличный гашиш для них. Сейчас и лавка, и мастерская стояли без хозяев. С началом интифады Лукасу пришлось покупать гашиш там же, где и обходительные тощие немцы-хиппи: в палатке возле арабской автобусной станции на улице Саладина. Лукас подметил, что полиция этому никогда не мешала, возможно, потому, что торговец был их информатором.

Во дворе храма Гроба Господня он воссоединился с толпой паломников. Пограничная полиция в зеленых беретах заняла все подступы к храму и соседние крыши. Под дулами их автоматов монах-японец обратился к своим подопечным, перекрывая гул толпы.

Группы японцев состояли в основном из немолодых женщин в темных блузах и непромокаемых шляпах цвета хаки, вроде тех, какие когда-то предпочитали носить в кибуцах. Монах, предположил Лукас, видимо, рассказывал историю императора Константина Великого и его матери, святой Елены, — как она нашла Гроб Господень и даже сам крест, на котором был распят Христос. Японки были все матери, и Лукас подумал, что, наверное, им понравилось услышанное. А почему бы и не понравиться, ведь это история о благочестивой матери, почтительном сыне и чуде? Ему пришло в голову, что францисканец и его группа прибыли, скорее всего, из Нагасаки. Нагасаки был самым христианским из японских городов. На протяжении всей войны японцы считали, что американцы именно потому жалели этот город, не бомбили.

В темном от свечной копоти, пропахшем ладаном подземном храме он, обгоняя японцев, прошел через ротонду к неприметной католической часовне в дальнем углу. У входа в нее стоял итальянский монах-францисканец, мрачным своим видом пресекая попытки паломников улыбнуться ему.

Внутри часовни несколько американцев тренькали на гитарах, печально напевая самодельные модно социальные стихи священной литургии сельскохозяйственного колледжа в провинциальном городке, который они называли своей родиной. Как и многим экскурсантам, им было жутко находиться рядом с Гробом Господним, среди мрачного блеска теопатической турецкой бани; памятные с детства святые свирепо, как безумные привидения, смотрели на них с заплесневелых стен. Лукас, один раз родившийся, один раз крещенный, макнул пальцы в святую воду и перекрестился.

«Мрачно в этой жизни; ждет нас смерть»! [Перевод Михаила Кузмина.] — подумалось ему. Это все, что пришло ему в голову в этот момент. Строчка была из текста малеровской «Песни о земле», но, по его мнению, она вполне могла бы служить своего рода молитвой.

«Спокоен дух, и ждет, что час настанет».

У него еще сохранилась старая пластинка, уже донельзя заезженная, на которой его мать пела Малера по-немецки. Во всяком случае, он мысленно произнес эти слова сейчас, как молитву, на всякий случай. Затем протиснулся сквозь толпу японцев, прошел сумрачный Анастасис и поднялся по истертым ступеням в часовню Святого Иакова послушать армянскую службу, которую любил больше всего.

Вскоре появилась процессия армян, задержалась у входа в церковь, пока их патриарх целовал камень Помазания. Затем вслед за мальчиками со свечами и монахами в остроконечных клобуках толпа армян города потянулась в часовню, и служба началась. Лукас, по своему обыкновению, встал в сторонке.

Некоторое время он тайком наблюдал, как они молятся, отрешенно и с сияющим взором. В их молитвах ночь всегда темна и каждый далек от дома. Затем — поскольку для некоторых была Пасха, поскольку армянская литургия была столь возвышенной, поскольку это не могло оскорбить его чувств — он склонил голову и зашептал про себя «Отче наш». И еще он уловил бормотание вокруг: своеобразную мантру восточных христиан, немного похожую на повторяющееся «Нам-мёхо-рэнгэ кё» [«Слава Сутре Цветка Лотоса Чудесной Дхармы!» (яп.) — сакральное «величание» названия буддийской «Лотосовой сутры».], но исполненную бердяевской души.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного».

Считалось, что должным образом произнесенные, повторенные, со взором, устремленным внутрь себя, при контролируемом дыхании, слова эти служат человеку на пользу.

В тот самый момент, когда он сосредоточенно повторял это тщетное исихастское [Исихазм — в восточнохристианской традиции аскетическая и монашеская практика, направленная на богопознание и обо́жение, ядром которой является непрестанное творение в уме молитвы Иисусовой («Господи Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного»).] заклинание и думал о пылком, глупом увлечении религией, излечиться от которого он и приехал в Иерусалим, от ротонды донесся дикий крик, заставивший его вздрогнуть. Следом по пещерам, взорванным криком, зловещим эхом прокатился душераздирающий вопль, от которого у блаженствующих паломников кровь застыла в жилах. Даже армяне замерли, а несколько мальчиков-служек подбежали к краю яруса посмотреть, что произошло. Лукас последовал за ними и, перегнувшись через перила, глянул вниз.

— Антихрист!

Внизу по освещенному свечами Анастасису дико носился какой-то меджнун — одержимый. Пузатенький, в очках, руки широко раскинуты, кисти рук болтаются; меджнун, похоже, был западным туристом. Он в возбуждении бегал вокруг часовни Гроба Господня, по-птичьи коротко подпрыгивая, и верующие шарахались от него. Потом с воплем проскочил под аркой Мономаха и побежал вдоль стены греческого Кафоликона, задевая лампады, которые, стукаясь друг о друга, закачались на своих цепях. При этом он махал руками, будто крыльями, словно собирался взлететь и парить под сводом, как церковная сова. Лицо его было красно и кругло. Безумные глаза выпучены. За ним гнались мальчишки-служки из православных греков.

С угрожающим видом сумасшедший резко развернулся лицом к преследователям и помчался назад, к часовне Гроба Господня. Большой церковный подсвечник, уставленный свечами, опрокинулся, и люди бросились врассыпную от горящего огня. Комические догонялки продолжались: сумасшедший все бегал вокруг часовни, греки за ним. Вдруг он скинул с себя одежду и бросился к католической часовне Святой Девы Марии. Толпящиеся возле нее католики остолбенели, потом завопили. Монах-францисканец у входа сделал движение, собираясь закрыть дверь.

Затем меджнун начал что-то безостановочно выкрикивать по-немецки. Что-то насчет богохульства, подумал Лукас. Что-то о язычестве и ворах. Потом принялся ругаться, перемежая матерные слова призывами к Богу: «Fick… Gott in Himmel… Scheiss… Jesusmaria». Эхо его криков металось под соединенными сводами храма. Когда греки наконец поймали его, он переключился на английский.

— Воровской притон! — пронзительно вопил сумасшедший немец. — Блудницы! — орал он в сторону строгих молодых католических монахинь в белом одеянии. — Душегубы! Убийцы!

Несколько православных греков затоптали горящие свечи, остальные поволокли своего пленника к дверям, к слепящим лучам весеннего солнца. Там их уже поджидали израильские полицейские, которые приняли его с таким видом, будто не впервой сталкивались с подобным. Армяне вокруг Лукаса с удвоенным усердием возобновили молитвы.

Служба закончилась, и паломники повалили на передний двор, возбужденно обсуждая нелепое происшествие. Солдаты и пограничные полицейские, выстроившиеся цепочкой вдоль дороги к Яффским воротам, выглядели настороженнее и решительнее обычного. Ожидавшие более серьезных инцидентов, они были готовы вывести скопище туристов из Старого города. В то же время они получили приказ дозволять паломникам-христианам свободно ходить всюду где вздумается, чтобы казалось, будто обстановка нормальная и в городе сохраняется порядок.

Скоро он уже шел с неторопливой толпой под сводами арабских базаров между Дамасскими воротами и Харам-эш-Шарифом, Храмовой горой. Лукас самоуверенно намеревался пройти через Старый город, хотя временами собственная уверенность вызывала у него сомнение. Он полагал, что выглядит более или менее как иностранец, а в Мусульманском квартале это было небесполезно. В киоске на базаре, близ мечети Хан-аль-Султан, он купил «Аль-Джихар», газету ООП [Организация освобождения Палестины.] на английском языке. Не помешает держать ее в руке во избежание нападения, учитывая напряженную ситуацию.

Дамасские ворота с их османскими башнями, проходами и варварскими насыпями крестоносцев были его любимым местом в городе. Он испытывал удовольствие обыкновенного туриста от людской толкотни и пронзительной арабской музыки, несшейся из магнитол, от пьянящих ароматов из открытых мешков с пряностями в тележках возле прилавков торговцев. Палестинцы называли их Баб-аль-Амуд, или ворота Колонны, но Лукасу нравилось их обычное английское название, манящее в дорогу к тайне, внутреннему свету, неожиданному преображению. Он посидел за бутылочкой «спрайта», проникаясь духом ворот, а затем по-донкихотски отправился на поиски более сильных ощущений.

Оба места, где он регулярно бывал, — Христианская дорога и сад на крыше базара — были невесть почему закрыты. Единственным работающим заведением была имеющая дурную славу «ловушка для туристов» в начале Христианского квартала, которая обслуживала Wandervogel [Перелетная птица (нем.).] и прочий сброд из дешевых гостиниц восточной части Иерусалима. Как во многих барах на палестинской стороне, тут были выставлены изображения христианских святых, чтобы ХАМАС по ошибке не принял хозяев за плохих мусульман.

Три молоденькие, коротко стриженные скандинавки пили минеральную воду за столиком неподалеку от входа. Расположившись в глубине и оглядывая бар, он с удивлением обнаружил за стойкой средних лет палестинца по имени Чарльз Хабиб, служившего барменом в «Караване». Заказал холодный «Хайнекен», и Чарльз принес пиво в ледяном стакане.

— Я только что из церкви, — сказал он хозяину. — Там меджнун появился.

Чарльз был католиком-греком из Назарета. В Иерусалим он приехал через Саут-Бенд, что в Индиане.

— Много меджнунов, — кивнул Чарльз. — Уйма.

— Наверное, Бог призывает их, — сказал Лукас.

Чарльз посмотрел на него с неодобрением.

— То есть, — добавил Лукас, — они внушают такое впечатление.

— Протестанты хуже, — сказал Чарльз. — Им надо бы оставаться в Америке и смотреть телевизор. — Он помолчал, потом глянул на Лукаса. — Ты протестант?

— Нет, — ответил Лукас. Ему стало неуютно под испытующим взглядом Чарльза. — Я католик.

— В каждой религии есть свои меджнуны, — тонко подметил Чарльз.

Ну и ну, это немного новый подход для города, где вопящих младенцев сжигали перед Молохом и столько раз по сточным канавам бежали потоки крови. Но, похоже, каждый год равноденственная луна побуждала людей на все более и более странное поведение, обычно отчасти напоминавшее о Пятидесятнице, — они вдруг захлебывались разноязыкой речью. Когда-то при слове «протестант» представлялась добрая учительница-американка или обходительный церковный иерарх. Но теперь все было иначе. На Пасху устраивалось натуральное шествие; у многих на голове нелепые капюшоны. Англофоны-фанатики с пустыми глазами, идущие с громадными плакатами на груди и спине, вопили в мегафоны. На Виа Долороза появились целые отряды ряженых латинян Христосов, истекающих кровью, настоящей и поддельной, в сопровождении жен и подружек, которые горланили языками или бились в конвульсиях.

В определенных местах ценилась умеренность в выражении веры и религиозного пыла. На одну из Пасх разъяренный горожанин запустил бутылку в группу отплясывавших сальсу, как сбежавшая со съемок демиллевская [Сесил Демилль (1881–1959) — американский кинорежиссер и продюсер, один из организаторов киностудии «Парамаунт»; прославился постановкой масштабных исторических эпосов.] массовка; бурлящую улицу успокоили только солдаты, выпустив несколько гранат со слезоточивым газом. На что оскорбленные небеса разверзлись, и последовала унылая и покаянная драма под названием «Слезоточивый газ под дождем», знакомая любому погодостойкому студенту факультета надежд и помыслов двадцатого века. Виа Долороза стала настоящим местом скорби. Узкая улочка и ее обитатели порядком хлебнули отравы, а в городских приютах и гостиницах тем вечером мелькало много страдальческих мокрых полотенец.