Скоро стало ясно, что любовь короля была прямо пропорциональна ноше, которую человек нес ради него, и абсолютно не касалась дарованных милостей. Те, кто работал, получили землю и власть. Тем же, кого, как он подозревал, восхваляли, одобрительно похлопывали по плечу, кому произносили высокие слова, достались ничего не значащие почетные места. Как только это почувствовали, любой, кому поручалось какое-либо дело, заканчивал его в полную меру своих сил и как можно быстрее, чтобы обратиться с просьбой о новом задании.

В то время как мелкопоместное дворянство Англии работало, Палата Общин отдыхала. Генрих объявил наступление периода благодарения и, убедив себя, что казна это выдержит, и доходы от таможни и конфискованного имущества скоро покроют расходы, он приказал раздать бесплатно хлеб, мясо и вино. Менестрелям и актерам заплатили за публичные выступления, а в Лондоне, где щедрость короля проявилась наиболее ярко, люди танцевали и пели на улице, прославляя ланкаширского Генриха, который освободил их от йоркширского тирана. Они забыли — забыть было легко, когда пивные бочки стояли на перекрестках, а вино лилось рекой, — что они забросали камнями последнего ланкаширского Генриха, когда он проезжал по улицам, и плакали от радости, когда пришел йоркширский Эдвард. Тюдор не забыл, но считал необходимым привлечь людей.

Празднества были досрочно прерваны трагедией. Приход нового, ужасающего бедствия — чумы — омрачил радость людей. Они называли эту болезнь «потной лихорадкой», поскольку больной покрывался потом, с которым уходила его жизнь, а тело сотрясалось ознобом. Лорд-мэр, который целовал руки Генриха, умер. Скончался и его преемник. Не один из каждой сотни людей не избежал болезни, хотя ее течение было коротким, и если человеку удавалось пережить день и ночь, он оставался жить. Те, кто не любил Генриха, клялись, что чума пришла вместе с ним, и предсказывали бедствия королевству и его правлению, но сам Генрих оставался спокойным.

Хотя он выехал из Лондона и укрылся в Гилдфорде, он смеялся над страхами своих приближенных, говоря, что им повезло, что чума приручила людей. Генрих признавал, что не знал, как остановить веселье и вернуть людей к работе, при этом не прогневав их.

Но с чумой или без чумы, а работа в королевстве шла своим чередом. К пятнадцатому сентября повестки о вызове в парламент разошлись по графствам, определив пятое ноября днем собрания. Никто не мог пожаловаться на то, что король пренебрег законом или покоем своих подданных. Менее месяца прошло со дня его победы при Босворте, а никаких задержек с созывом парламента не наблюдалось.

Месяц или около того требовался вызванному в парламент человеку для того, чтобы привести свой дом в порядок и отправиться в Лондон, — зачастую это было длительное путешествие через все королевство.

Приготовления к коронации шли еще быстрее. Агенты Генриха рыскали по городу в поисках одежды: дорогого вельвета и шелка, меха горностая и ласки, драгоценностей и золотых цепочек. Они покупали все, что могли приобрести за хорошую цену, нещадно торгуясь, но чудо из чудес — они платили за все, что покупали. Когда новости об этом распространились повсюду, цены немного упали. Выгоднее было сбыть товар агенту короля, получив небольшую прибыль, и зная, что претензии будут немедленно устранены, чем продавать повсюду по высокой цене и получить судебный иск, который поглотит всю прибыль до появления денег.

Единственное, о чем, казалось, забыли, было ухаживание и женитьба Генриха. Маргрит перестала заниматься этим вопросом, так как Генрих настолько часто обращался к ней со своими милыми шутками и остротами, что ей стало ясно: он просто не будет это обсуждать. Никто не смел даже упомянуть эту тему, поскольку Джаспер, понукаемый Маргрит, был обруган за то, что поднял этот вопрос. Все темы, которые могли вывести короля из себя в беседах с его горячо любимым дядей, старательно избегались. По существу, трудно было найти что-либо такое, что могло омрачить добрый юмор Генриха. Клерки и нижестоящие чиновники не переставали удивляться тому, что никогда ранее не было еще короля, который бы так хорошо владел собой.

Это было действительно так. Генрих, давно испытывающий удары судьбы, перестал винить людей за удары, наносимые ему обстоятельствами. Если река вышла из берегов, он не распекал курьера за опоздание. И если даже вина человека была налицо, он не сердился. Он мог отчитывать провинившегося слугу холодным ровным голосом, сохраняя на лице ледяное выражение уравновешенности. Вряд ли кто мог сделать это лучше, мыча как бык с перекошенной мордой. Еще страшнее было видеть его нахмуренным.

Элизабет, белая роза Йорка, была запрещенной темой разговора.

Генрих не мог полностью избегать предназначенную для него невесту. Маргрит, будучи такой же упрямой, как и ее сын, скоро отказалась от визитов к нему. Ее послание было написано в суровых тонах. Если Генрих хотел видеть ее, он мог бы приказать ей приехать, как король своему подданному, или же он мог приехать к ней, как прилежный сын приезжает к матери.

Генрих приехал с таким смиренным видом, войдя в комнату со шляпой в руке, и с такой показной кротостью на лице, что Маргрит и стоявшая рядом с ней Элизабет разразились удивленным смехом. Опущенные веки его всколыхнулись как трель колокольчика, что очень отличалось от мягкого смеха Маргрит, он увидел незащищенную красоту лица принцессы и вынудил себя принять мимолетное выражение алчности.

Маска дисциплинированного сына была вновь сброшена, и Элизабет это заметила.

Когда Генрих, наконец, прекратил приносить экстравагантные и нелепые извинения своей матери и повернулся, чтобы побеседовать со своей будущей невестой, он держался особенно холодно. Маргрит могла бы ломать себе руки от отчаяния. Она надеялась, что встреча с Элизабет в отсутствие вдовствующей королевы, когда ее поведение стало более естественным, смягчит его.

План этот совершенно не удался, но Элизабет, казалось, не обижалась на холодную учтивость Генриха. Отвечала она надлежащим образом, но ее взгляд был манящим, и она старалась представить в самом выгодном свете свои красивые руки и очаровательный профиль.

Элизабет не зря была воспитана при дворе Эдварда IV. Она повидала многих мужчин, находившихся под каблуком у женщин, слабых мужчин, наподобие ее брата Дорсета, мужчин некогда сильных, как Хейстингс и ее отец. Она вздрагивала при воспоминаниях, но то была реальность. Он, этот выскочка и авантюрист из Уэльса, оскорблял ее? Прежде чем она встала, ее легкий вздох мог быть расценен им как признак превосходства. Однако у Элизабет не было возможности проверить достоинства своего оппонента. В течение недельного визита Генриха осаждали проблемы, из-за которых его мать не могла и думать о том, чтобы побеспокоить его относительно чувств одной девушки.

Шотландия являлась давним врагом Англии на севере, а Франция — через пролив Ла-Манш. Джеймс III не был сильным королем, и его дворянство, будучи могущественным, очень часто им пренебрегало. Но проблемы Англии натолкнули его на определенные мысли. Если он нападет на раздираемую войной страну и победит ее, его престиж и власть значительно возрастут. Как только стало ясно, что попытку Генриха взойти на престол не так легко пресечь, Джеймс начал собирать армию. Когда Глостер потерпел поражение, возможности Джеймса оказались действительно чрезвычайно благоприятными.

Север был глубоко предан Ричарду III и дал понять, что хотя лондонцы целовали руки Генриха, они, тем не менее, будут приветствовать его. Не составит большого труда, полагал Джеймс, захватить эти графства и присоединить их к королевству.

Что мог Генрих предпринять? Большую часть своей армии он распустил, а валлийцы и наемники были отправлены домой из-за боязни прогневать гордых англичан. Джентльмены из северных графств не окажут какого-либо сопротивления. Разве не находился в тюрьме их главный лорд Нортумберленд? Разве они публично не сожалели о поражении Глостера?

Реджинальд Брэй, имевший по всей стране разветвленную сеть шпионов, сообщил Генриху о намерениях Джеймса относительно двадцатого сентября.

— Нам следовало бы держать под ружьем французов и уэльсцев, — с усилием произнес Оксфорд.

— Должен ли я собрать орудия и начать с ними движение на север? — спросил Гилдфорд.

— Рис и я можем опять призвать валлийцев под ружье, — предложил Джаспер.

— У нас не будет проблем с набором в армию из южных графств, — высказался Девон.

Генрих улыбнулся им, он только что поел, но желудок его был подозрительно пуст, а его руки, ледяные, но спокойные, слегка сжимали стол.

— Джентльмены, джентльмены, — мягко запротестовал он, — вы мои друзья или враги? Люди на севере знают, что оказали мне плохую услугу. Какие бы они испытывали чувства, если бы я двинулся на них с армией французов, уэльсцев и южан? Если бы я взял с собой большие орудия из южных крепостей? Кого бы они боялись больше? Меня или Скота Джеймса?

— Часто случается так, что самые заклятые враги делают человеку больше хорошего, чем его наилучшие друзья, — мягко сказал Фокс. — Что вы предпримете, Ваша Милость?

— Я сделаю то, что лежит в обычаях этой страны. Я предупрежу северян, что они сами должны себя защищать, и скажу им, что при необходимости остальная часть нации возьмется за оружие для поддержки их усилий.

— Это опасная игра, сир, — сказал Пойнингс с сомнением.

— Надеюсь, что не так опасна. Согласен, что люди северных графств не любят убийцу Глостера, но пока я не причинил им никакого вреда, в то время как шотландцы всю жизнь были их врагами. Они будут сражаться. Более того, я дам им основание бороться за меня и любить меня одновременно. Я прощу им преступления, в которых мог бы их обвинить.

— Но…

Генрих покачал головой, утихомиривая протест Оксфорда.

— Я всегда хотел это сделать, но безосновательно простить врага, значит заставить его думать о вашей слабости. В целом Джеймс оказал мне хорошую услугу. Представляется наиболее разумным простить людей, которые должны сражаться за тебя.

Он не убедил их, но они привыкли следовать его примеру, и вид его спокойной уверенности устранил их панические настроения.

К двадцать четвертому сентября конные курьеры предупредили шерифов и главных джентльменов севера о намерениях Джеймса.

К восьмому октября официальное прощение было написано и касалось людей, «которые за последнее время навлекли на себя сильный гнев, сражаясь на поле брани вместе с врагами нашими против нас, и являются противниками природы и общего блага». Прощение было объявлено, ибо эти люди раскаялись в содеянных ошибках потому, что они были потомками тех, кто преданно сражался за Генриха IV (по мнению Генриха это доказывало, что они были просто верноподданными идиотами и их нельзя было винить за то, что они последовали за Глостером), и потому, что они «были принуждены и в силу своего долга должны были защищать эту землю против шотландцев».

Как только Генрих убедился в том, что прощение обнародовано, и северные графства не заподозрят его в том, что он подымает армию в отместку за их поддержку Глостера, были разосланы уведомления о сборе людей в лондонских и южных графствах. Котени и Эджкомб отправились в Девон и Корнуолл, Гилдфорд и Пойнингс — в Кент, а Оксфорд — в центральные графства.

Генрих проявлял спокойствие относительно его приготовлений к коронации, с виду оставаясь непроницаемым к грозящей опасности. Если бы Маргрит увидела его сейчас, она бы заметила, что он опять похудел, но его слуги знали, что значительная часть еды, которую они приносили, исчезала. Он редко ел на людях на государственных обедах под предлогом загруженности работой. Никто не высказывался по поводу того, что его собаки жирели. Люди Генриха были слишком заняты, чтобы уделять внимание таким незначительным вопросам.

Четыре дня страха, хорошо скрытого под почти веселыми внешними обстоятельствами, закончились, когда курьеры прискакали обратно, неся долгожданную весть о том, что каждый быстро ответил на призыв к оружию. Не было ни волнений, ни сопротивления. Генрих VII был королем Англии. Когда он обратился к людям, они проявили готовность сражаться за него.

На рассвете двадцатого октября Чени поехал в Норфолк и Суффолк с приказом о том, чтобы все были готовы через час двинуться на север. Если бы эти графства ответили тогда, когда их герцог был убит в сражении против Генриха, а их граф был его заключенным, король почувствовал бы, что ему нечего бояться шотландцев.

Не было необходимости ждать новостей. В тот же день пришло известие от шпионов Брэя о том, что шотландцы отошли. У Джеймса недостаточно было сил, чтобы вести полномасштабную войну. Когда он понял, что северяне были побеждены путем сочетания милосердия и ненависти к его людям, что остальная нация была готова защищать их выскочку-короля, задуманное предприятие стало очень опасным. Если бы он проиграл, его собственная восставшая знать повернула бы против него. Любой предлог для свержения его власти был для них хорош.

В тот вечер Генрих направил благодарственные послания знатным джентльменам северных графств и разрешение шерифам распустить войска. Впервые за месяц он прилично поел и проспал всю ночь, ни разу не проснувшись в холодном поту от страха.

Утром он почти с энтузиазмом присутствовал на двух мессах, которые всегда слушал. Зная, что его молитвы были слабыми и робкими, он хотел, чтобы благодарность была полной и страстной. Господь простит его сомнения, надеялся он. Господь поймет, что он очень хрупкий человек. Когда он вернулся после мессы, чтобы нарушить пост, его надежды подтвердились. Чени прислал сообщение о том, что шерифы и знать Норфолка и Суффолка были готовы повиноваться через час или даже через минуту после уведомления. Прибыл Фокс, с улыбкой сообщив новость о том, что Лондон был очищен от чумы, истощившей его, и с радостью готовился к коронации.

ГЛАВА 12

Цирюльник обрезал кончики волос ножницами, прихлопывал, приглаживал, снова обрезал. Он водил осторожными пальцами по лицу короля, с которого исчезли все следы светлой бороды. Затем он протянул Генриху зеркало и гордо отступил назад. Оруженосцы в напряжении стояли рядом. Совет мрачно вглядывался в лицо короля. Генрих изучил себя в зеркале, вздохнул и отложил его. Джентльмены уставились на цирюльника, лицо которого подергивалось от страха.

— Очень плохо, — сказал мягко Генрих. Цирюльник издал звук животного ужаса, а джентльмены заклокотали от ярости.

— Очень плохо, — повторил Генрих несколько громче, — обладать таким лицом как у меня. Я вижу, что ничто, а ваши усилия были героическими, — сказал он, повернувшись к цирюльнику с легким поклоном как к человеку, превзошедшему себя, — не может помешать мне выглядеть красиво.

Раздался взрыв хохота и вперед выступил Пембрук.

— Вы — дьявол, Гарри. Вы напугали этого беднягу почти до смерти.

— Что ж, вы все напугали меня почти до смерти. Признаю, что коронация — это важный вопрос. Конечно, я хочу произвести как можно более приятное впечатление. Но вы смотрите на меня и заботитесь обо мне, как о немых, идущих на похороны. Разве я раньше никогда не подстригался и не брился?

Смех усилился и послышался глухой гул голосов, когда цирюльник вышел, и полукруг наблюдателей нарушился. Оруженосцы вышли теперь вперед, неся чулки для короля, но Генрих качнул головой и повернулся к занавешенной нише в комнате, где находилось распятие и подушечка. Он опустился на колени, но не произнес официальную молитву, а просто смотрел на страдающее лицо Христа, стараясь обрести спокойствие. Нервный смех потряс Генриха. Его люди разорвали бы этого цирюльника на части голыми руками, если бы Генрих действительно был недоволен. Кто бы мог подумать, что десять дней концентрации на одежде, драпировке, порядке проведения процедуры могли так взволновать людей, которые когда-то спокойно смотрели в лицо смерти. Генрих провел рукой по лбу. Он сам был потрясен. Было легче провести сражение при Босворте, чем разобраться с регламентом процедуры коронации. Люди обменивались свирепыми, ненавидящими взглядами относительно того, кто должен что нести и в какой последовательности.

Генрих, спокойный, уравновешенный, насмешливый, с холодным хмурым взглядом после пережитых потрясений не давал им вцепиться друг другу в глотку, но признался как-то вечером Эдварду Пойнингсу, который пришел сыграть с ним партию в шахматы, что его приближенные больше действовали ему на нервы, чем Глостер или шотландцы.

— Они для вас более опасны, чем Глостер или шотландцы, — рассудительно заметил Пойнингс.

Генрих был настолько поражен этой неприятной правдой, что не туда поставил королеву, и Пойнингс объявил шах его королю.

Он, однако, осознал необходимость жесткого протокола, который так сильно раздражал его при французском дворе. Между Пембруком и Оксфордом, которые искренне симпатизировали друг другу и работали до и после Босворта, возникли натянутые отношения из-за того, что графство Оксфорда было гораздо старше графства Пембрука. Это было нетрудно понять. Генрих возвел своего дядю в звание герцога Бэдфорда, в то время как лорду Стэнли он присвоил титул графа Дерби, а Эдварду Котени — титул графа Девона. В Англии было только два герцога — Джон де ла Поль, герцог Стратфорда, который сидел дома, дрожа от страха, и молодой Эдвард Стаффорд, сын покойного Бэкингема. Никто из них не будет присутствовать на коронации ни в каком официальном качестве, и это давало Бэдфорду возможность нести корону, что, по мнению Генриха, он заслужил.

Оксфорду были предложены на выбор меч или шпоры. К удивлению Генриха, он выбрал шпоры и, проявив чувство юмора, которого Генрих в нем и не подозревал, сказал, что для Дерби нести меч, опоздавший на помощь Генриху, означало бы насмешку.

Генрих резко встряхнулся и встал с колен. Приготовления были сделаны. Он мог надеяться лишь на то, что между его сторонниками не вспыхнет постоянная вражда. Когда чулки принесли, он позволил надеть их себе на ноги. Затем пришла очередь камзола из золотистой ткани с бело-зеленым атласом. Генрих опять посмотрел в зеркало и на этот раз остался доволен. Он был не слишком высоким, довольно худым, но хорошо сложенным. Облегающий камзол с длинными рукавами приятно ласкал взор. Оруженосцы держали его длинную, ярко-пурпурную мантию, отделанную от шеи до шва мехом горностая. Генрих поглаживал мех, в то время, как Джон Чени встал на колени, чтобы поправить свою усыпанную изумрудами подвязку, а Пойнингс поправлял одежду. Еще раз взглянув в зеркало, Генрих повернулся.

— Ну что, дядя?

Слезы текли по лицу Джаспера. Он ничего не мог произнести, а только снова и снова принимался целовать Генриха в лоб, щеки, губы. Уильям Стэнли, получивший пост гофмейстера королевского двора, наблюдал за этим проявлением чувств с плохо скрытой неприязнью. Взаимная привязанность дяди и племянника и их людей, которые разделили с Генрихом ссылку, и которым он сейчас подставлял губы для поцелуя вместо рук, помешает влиянию короля, думал он.

— Послушайте, Ваша Милость, — сказал Стэнли. — Господь явно вам благоволит и специально позаботился о том, чтобы сделать тринадцатое октября таким теплым и солнечным днем.

Генрих мило улыбался. Его душа все еще отвергала Стэнли, однако он поборол в себе любое внешнее проявление этого отвращения. Он также приучил себя не смотреть в глаза сэра Уильяма и теперь смотрел на него сбоку.