— И ради Бога, — в конце произнес Генрих, — помните, что не дело заниматься какими-либо расчетами. У нас за спиной вся верная мне страна. Держите выше головы. Нед, пойди немного отдохни. У тебя впереди долгая поездка. Дядя, останься со мной. За дело, господа.

После того как остальные ушли, Джаспер обнял своего племянника за плечи.

— Гарри, так ли ты спокоен, как кажешься? Ты укладываешься спать, но по твоим глазам я вижу, что ты не спишь и плохо ешь.

— Это восстание нисколько не беспокоит меня. У них нет настоящего лидера, у них нет даже соломенного чучела, чтобы воздвигнуть его в качестве короля. Думаю, что я также знаю, кто стоит за всем этим, но я не уверен, что знаю, как мне действовать. — Он покачал головой, когда Джаспер был готов задать ему вопрос. — Нет, у меня такой сумбур в голове, что лучше я не буду говорить об этом. А сейчас, дядя, нам необходимо разделить наши силы. Как только прибудет немного людей, ты возьмешь их и пойдешь на Ловелла. Оксфорд и я останемся здесь, готовые прийти к вам на помощь или защищать Вустер.

— Ты знаешь, что я никогда не оспариваю твои приказы, Гарри, но… Я бы лучше остался с тобой, дитя мое. — Джаспер отошел и уставился в окно. — Однажды я пришел слишком поздно.

Генрих подошел к дяде и обнял его с любовью.

— В этот раз нам нечего бояться. Мои силы будут больше, но я думаю, что мы даже не вступим в бой. Ты готов ринуться в любую опасность. Я, откровенно говоря, не хочу сражаться, если этого можно избежать. Поэтому, как только выступишь, объявишь о полном прощении любого, кто сложит оружие и мирно вернется к себе домой. Это та причина, по которой ты должен отправиться один. Вся страна знает о той любви, что связывает нас. Они поверят, что я выполню то, что ты обещаешь, но они могут не поверить, если это пообещает кто-нибудь другой.

— Хорошо, Гарри, ты прав. У тебя более мудрая голова и тверже сердце, чем у меня. — Его лицо вспыхнуло. — Глупые, упрямые дураки! Они не понимают, какое сокровище им дал Господь.

— Да уж, — рассмеялся Генрих, — какое я сокровище. — Затем он успокоился. — Но ты говоришь правильно. Это глупцы, не имеющие злых намерений. Будь мягок. Неблагоразумно избивать до смерти глупого ребенка.

Когда Джаспер ушел, Генрих отправился в спальню и попросил оставить его одного. Он лег и попытался уснуть, отложив все неизбежные дела. Но, в конце концов, разволновался от самой неприятной задачи, с которой когда-либо сталкивался. Ему необходимо было отдать распоряжение Неду Пойнингсу, которому предстояло скакать две ночи. Он сел и написал краткий и точный приказ. Чтобы не было сомнения, написал его своей собственной рукой, подписал и скрепил своей личной печатью. Вызвали Неда Пойнингса, который один прошел в спальню, где нашел своего хозяина в непривычном состоянии отчаяния. Он был очень удивлен, потому что не считал ситуацию серьезной, хотя и был убежден, хорошо зная Генриха, что частично самоуверенность короля была притворной.

— Ваше Величество?

Генрих поднял голову.

— Ты должен ехать в Лондон, Нед.

— Вы получили более плохие новости?

— Нет. Ты доставишь приказ заключить… заключить мою жену в Тауэр.

— Что?!

Не обращая внимания на его глухое восклицание, Генрих продолжил:

— Это должно быть сделано как… как можно более мягко. Постарайтесь убедить ее, что это делается в целях ее безопасности в это смутное время, но ее дамы должны быть отлучены от нее. Моя мать, которой я также написал письмо, порекомендует тебе новых дам, которые смогут прислуживать Ее Величеству.

Генрих поднес сжатый кулак ко рту и начал грызть указательный палец. Почему-то он сказал не те слова, которые намеревался произнести. Если Нед выполнит эти приказы, то Элизабет едва ли получит хороший урок.

— Извините, сир, но… Ведь Ее Величество не могла принимать участия в этом деле. Вы следили за ней. И нет ничего, никакой причины…

— Она знала, — вяло произнес Генрих. Пойнингс открыл было рот, чтобы снова протестовать, но король оборвал его. — Не спорь со мной. Я не намерен причинить Ее Величеству вред, но и не намерен также допустить, чтобы она причинила вред мне. Вот приказ, вот письмо к моей матери.

— Храни Господь Ваше Величество, — сказал Пойнингс, но ему не нравилось ни то, как выглядит лицо его хозяина, ни его голос.

— Да поможет тебе Бог, Нед.

На следующий день Генрих переехал в Ланкастер без объяснения своим людям причины, но сам он понимал, что это был суеверный страх. Именно в Ноттингеме Глостер ожидал известия о его наступлении. Скоро прибыли новобранцы из Линкольна, а затем, к большому удовлетворению короля, хорошо вооруженный отряд из Нортумберленда. Генрих оставил его при себе, но добавил немного своих людей в армию из Линкольна, что позволило Джасперу сразу же выступить с отрядом почти из трех тысяч воинов. Сведения о передвижениях мятежников продолжали поступать, и как только оказалось, что Ловелл гораздо более опасен, чем Стаффорды, Генрих снова передвинулся севернее к Понтфрактскому замку. Он прибыл туда двадцатого апреля, установив свой опорный пункт в этом надежно защищенном месте, чтобы двинуться на Йорк при появлении любых признаков того, что мятежный город планирует атаковать его дядю с тыла. Здесь он выжидал, в то время как у его свиты постоянно повышался боевой дух по мере того, как приезжали местные магнаты, чтобы заявить о преданности и готовности сражаться за своего короля. Генрих сохранял такую же твердую уверенность, его характер не изменился, и он готов был радоваться так же, как и в первые дни своего путешествия по стране. И если у него были темные круги под глазами, то это только потому, что он был слишком занят приготовлениями к наступлению и обороне, которые добавились к его повседневным делам. Вся свита знала, что каждую ночь король работает допоздна, поэтому, когда прибыл Пойнингс, заляпанный грязью и понурый, то он был сразу же доставлен к королю. Генрих взглянул на него, а затем отвел взгляд в сторону, как бы желая не замечать очевидного. Тем не менее он подавил этот ребяческий порыв, положил перо и жестом приказал придворным очистить комнату.

— Ну? — произнес он таким суровым голосом, какого Пойнингс никогда от него не слышал.

— Я… Ваше Величество, я…

Генрих вскочил на ноги, его лицо исказилось.

— Ее Величество в безопасности?

— Да, в безопасности, но не там, где вы приказали.

Пойнингс побледнел и впервые действительно испугался Генриха. Он никогда ранее не видел короля таким взбешенным. Он знал, что в его присутствии Генрих более свободно выражал свои чувства, но он никогда не видел его в таком состоянии, как сейчас.

— Где? — закричал Тюдор. — Где?

— Там, где вы оставили ее, в Вестминстерском дворце. — Его безудержный гнев мгновенно утих, и Пойнингс собрал все свое мужество в кулак. — Я умоляю вас, Ваше Величество, выслушать меня, а потом делайте со мной все, что хотите.

— Говори.

— Когда я прибыл в Лондон, Ваше Величество, у меня упало сердце. Я никогда ранее не чувствовал себя трусом. Прикажите мне встретиться лицом к лицу с вооруженными людьми, и я докажу свое мужество, даже если умру, но я не знал, что я должен был делать, если бы Ее Величество расплакалась или отказалась. Я не смог бы заставить ее идти силой, и я знал об этом.

Генрих отвернулся. Он не был уверен в том, что у него самого хватило бы сил сделать это.

— Мне показалось, что женщины лучше ладят с женщинами, поэтому я поехал сначала к вашей матери. Ваше Величество, она была… — Пойнингс заколебался. Спина короля не выражала ничего, он был тверд, как камень. — Она была очень расстроена моим известием. Она… Она прямо запретила мне выполнять ваш приказ. Она сказала, что не верит в это, и потребовала показать ей приказ. Сир, я не смог… Мог ли я притронуться к вашей матери? Она вскрыла пакет и уничтожила приказ.

Он ожидал смерти от повторения королевского гнева, но Генрих спокойно стоял спиной к нему, опираясь на стол.

— Ваше Величество, я знаю, что должен был выполнить ваш приказ. Мне нет оправдания. Я виновен. Графиня Ричмондская написала вам письмо и послала меня к доктору Фоксу. Вот письмо. — Он прошел вперед и положил его на стол. — Доктор Фокс в пути. Он будет здесь завтра или послезавтра, так как не может скакать, как я.

Печать письма Маргрит была вскрыта еще до того, как последние слова вылетели из уст Пойнингса.

«Дорогой мой царствующий милостью Божьей Король и сын, — говорилось в письме. — Я сделала то, что при других обстоятельствах считалось бы изменой, и этим подорвала твое доверие к одному из твоих наиболее любимых и преданных слуг. Пожалуйста, сын мой, если ты будешь разгневан после того, как прочитаешь мое письмо, то пусть твой гнев падет на мою голову, а не на него. Я не смогла разрешить ему выполнить твой приказ. По правде говоря, если бы он настаивал, то я позвала бы стражников и заключила его в тюрьму. Твоя жена ждет ребенка, и с этим не все обстоит благополучно. Ты поверил в то, что она чувствовала за собой вину, и поэтому так страдала. Я не смею поклясться относительно того, что она знала, но я верю в то, что ее слезы и страхи были вызваны беременностью. Это общий удел женщин. Я уверена, что ты причинил бы вред той надежде, которую она носит в себе, если бы сделал ее еще более несчастной, удалив от нее слуг, к которым она привыкла, и испугал ее внезапным заточением. Я сама переезжаю во дворец, и клянусь тебе своей жизнью, которая дала жизнь тебе, что буду охранять ее так, что она ничего не сможет сделать. Умоляю тебя простить неповиновение матери, которая любит тебя больше жизни, нет, больше, чем надежду на райскую жизнь, и верить, что твоя мать поступает так только ради твоего же блага».

— Ты знаешь, что здесь? — спросил Генрих глухо.

— Нет, Ваше Величество. — Пойнингс переступил с ноги на ногу, утомленный и изнервничавшийся.

— Садись, пока не упал, — более естественно произнес Генрих и толкнул его в кресло. — Слава Богу, что ты пошел сначала к моей матери. Королева беременна. Я мог причинить вред своему собственному ребенку, если бы ты выполнил мой приказ.

— Королева ждет ребенка! — усталое лицо Пойнингса озарились радостью.

Настоящий союз домов Ланкастера и Йорка положил бы конец войнам Роз раз и навсегда. Если бы приверженцы Йорка захотели принять Генриха, мысленно сделав оговорку, что он является в действительности регентом своего сына, то это их дело, пока они не причиняют хлопот. Пойнингс сказал бы больше, но глаза Генриха вновь устремились на письмо матери. Он нашел то предложение, которое искал. «Твоя жена ждет ребенка», — но следующие слова, которым он не придал раньше значения, бросились ему в глаза, «и с этим не все обстоит благополучно». Было ли неблагополучно с самой Элизабет или с тем, как она вынашивала ребенка? Похоже, это одно и то же, и после перечитывания оставшейся части письма была возможна любая интерпретация. Генрих уселся в кресло, волнение охватило его, и он почувствовал головокружение.

— Ты можешь стоять, Нед? — Пойнингс сразу же вскочил на ноги. — Ты лучше меня или твое удивление меньше… хотя я предполагаю, что оно должно быть больше. Я никогда не думал… Захвати немного вина и возвращайся один.

Пойнингс не хотел думать над тем, почему король должен был страдать от такого известия. Он подал Генриху полный стакан вина и поставил графин рядом с ним на стол. Часто ответная реакция короля отличалась от других людей, но это?

— Я думаю, что, невзирая на то, сколь хорошим является это известие, мы не должны еще говорить об этом. Мне кажется, что моя жена не беспокоится о том, чтобы сообщить его мне. Без сомнения, у нее есть на то свои собственные причины. И что более важно, моя мать пишет, что с ней не все благополучно. Вдруг у нее случится выкидыш… Возможно, чем меньше людей будет знать об этом, тем лучше.

— Мне очень жаль.

Волна симпатии могла относиться к политическим затруднениям Генриха, но король предположил, что она была вызвана его личными страданиями. Он понимающе улыбнулся Пойнингсу, наполнил свой стакан и снова выпил.

— Садись, — сказал он после долгой паузы, затем быстро взглянул на него и улыбнулся. — О, нет, это слишком бесчеловечно. Ступай, найди себе постель. Завтра тебе нужно будет вернуться в Лондон. Я должен написать Элизабет. Кроме того, если по какому-либо счастливому стечению обстоятельств она не слышала о том, что случилось здесь, то ее нужно оберегать от новостей. Моя мать, я знаю, хорошо позаботится о ней, но может быть есть что-нибудь, что я могу сделать… или послать ей. Какая глупость! Что я могу найти здесь из того, чего нет в Лондоне? Я несу чепуху только для того, чтобы говорить. Ступай, ложись в постель. Ты валишься с ног.

Тем не менее Пойнингсу совсем немного удалось отдохнуть той ночью. Вскоре после того, как он заснул, его разбудили радостные крики. Еще один гонец проскакал через большие ворота Понтфракта. В этот раз Джон Чени не колебался и сам раздвинул занавески на кровати короля.

— Ваше Величество, — закричал он, — герцог Бэдфорд шлет хорошие новости.

Генрих прищурил глаза от внезапного света свечей, которые держал Чени. Он встал так быстро, что было ясно, что он не спал. Чени протянул ему запечатанное послание, но Генрих, все еще прикрыв глаза, хрипло сказал ему:

— Читай.

— Его Королевскому…

— Джон! Сообщение, а не все это.

— Да, сир. Бэдфорд пишет: «Вы были правы, как обычно, мой дорогой Гарри. Объявление об амнистии затронуло сердца мятежников. Многие из них повиновались сразу же, и многие бежали. Ловелл бежал, бросив своих людей, как трусливый предатель. Тем не менее я не знаю, хорошо это или плохо. Это определенно означает, что не будет битвы, но я боюсь, что мы не сможем поймать предателя, потому что на севере полно убежищ, где он может спрятаться. Я выжидаю поблизости, пока не станет ясно, что все спокойно, и занимаюсь поисками предателя. Мой дорогой король и мой уважаемый племянник, я ожидаю дальнейших приказаний».

Благоговейно перекрестившись и пробормотав благодарственную молитву, Генрих улыбнулся Чени.

— Сообщи об этом в замке.

ГЛАВА 16

Двадцать второго апреля солнце проглядывало сквозь редкие случайные капли дождя. Погода была неопределенной, но не более чем чувства мэра и олдерменов Йорка, проехавших пять миль от города, чтобы приветствовать своего победоносного короля. Прямо на дороге они упали перед ним на колени, выпачкав грязью свои ярко-алые мантии, но не смогли просить о милосердии, потому что никогда не признавались в своих симпатиях к бунтовщикам. Генрих тоже не мог обвинять их. Он милостиво приказал им подняться и поблагодарил за приветствие.

Затем он заговорил о восстании, но словами, которые они вряд ли надеялись услышать. Он говорил с ними не как разгневанный монарх, а как огорченный отец, отметив, насколько бесплодным является любое восстание против силы его власти, и насколько быстро оставшаяся часть нации взялась за оружие на его стороне.

— Я не собираюсь наказывать за эту глупость, — сказал он, — потому что я понимаю, что люди могут быть сбиты с праведного пути несколькими нечестивцами, сыгравшими на их страхе. Кое-кто подумал, что в будущем я обойдусь с ними жестко и несправедливо из-за того, что в прошлом они были на стороне моего врага. Это неправда. Прошлое — это прошлое. Все англичане, северяне и южане, с востока или с запада в сердце моем воспринимаются одинаково как мои подданные. Поэтому в этот раз я продемонстрировал милосердие и любящее прощение. В этот раз! Но невиновным и — чувствующим за собой вину, необходимо знать, что милосердие — это не слабость, и то, что однажды было рассмотрено как глупость, снова глупостью считаться не будет.

Он приказал им сесть и ехать вместе с ним и перевел разговор к непосредственным интересам Йорка, расспрашивая об их торговле и о том, что необходимо сделать, чтобы помочь процветанию города.

Мэр был осторожен в своих ответах, но он чувствовал искренность короля, который в отличие от прошлых Ланкастеров не презирал торговцев, а называл их движущей силой нации. Они ехали очень медленно, ведь всадникам, скачущим впереди, необходимо было время, чтобы предупредить город о добрых намерениях Генриха. Все было подготовлено к великому празднованию, но для каждого карнавального шествия было два набора речей — один восхваляющий и благодарственный, другой, более скромный, взывающий к милосердию.

Облегчение, которое люди почувствовали, увидев, что король столь милосерден, — в конце концов Йорк публично объявил о своем огорчении по поводу поражения Глостера, — привело к взрыву народного энтузиазма по отношению к Генриху, энтузиазма, который, возможно, не мог быть вызван обычной преданностью. Улицы были настолько переполнены людьми, что Генрих с трудом мог прокладывать себе путь. «Король Генрих! Да здравствует король Генрих!» — кричали они. Кто-то с луженой глоткой, возможно, из-за того, что не смог подойти ближе, чтобы лучше видеть, или из-за слабого зрения проревел: «Храни Господь это милое и красивое лицо!», и этот крик был также подхвачен толпой и сопровождал Генриха, пока он не обнаружил, что беспомощно смеется вместо того, чтобы улыбаться с достоинством. Это были всего лишь глаза слепой любви, хотя и временной, что позволила назвать его лицо либо милым, либо красивым.

Ему необходимо было собраться, чтобы ответить ораторам празднества. В конце концов, когда царь Соломон заявил, что он является «самым благоразумным принцем доказанных положений, мудрым правителем», ведь этому не следовало смеяться, подобно идиоту, и необходимо было ответить. Также и в этом случае невозможно было допустить, чтобы внезапный спазм в горле прервал его речь в момент, когда появились, любовно обнявшись, мужчина в красном одеянии и девушка в белом.

Несмотря на то, что улицы были заново отмыты от грязи, и дома увешаны гобеленами и гирляндами, Генрих увидел следы крайней бедности — лохмотья, исхудавшие лица и, что более важно, бедность была видна повсюду, и в пустых и полуразвалившихся магазинах и складах.

Со времен правления Ричарда для Йорка наступили тяжелые времена. Торговцы неохотно занимались своим делом, постоянно опасаясь репрессий. Товары, которые они отправляли, могли быть конфискованы, а торговцы из других городов не решались торговать с теми, кто в любой момент мог быть объявлен предателем. Генрих постарался успокоить отцов города и на практике продемонстрировал им свою благосклонность, сообщив, что не ожидает обычного денежного дара: вместо этого деньги надлежит использовать для поддержки разорившихся торговцев и, в конечном итоге, для подъема торговли.

Его поблагодарили за это без высокопарных фраз, а простыми откровенными словами, которые содержали больше истинной благодарности и искренности, чем все то, что было сказано ранее. Город, в свою очередь, предложил ему крупные поставки продовольствия, и Генрих принял это предложение, понимая, что никому не хочется считаться бедной сестрой, и это позволит ему облегчить бремя меньших городов по снабжению его многочисленной свиты. Он удалился, наконец, во дворец архиепископа, где к своей радости его ожидал Фокс.

— Храни Господь это милое и красивое лицо, — насмешливо произнес Фокс, целуя его руку.

— Ричард! Только не это!

— Таковы плоды хорошей политики, Ваше Величество. Я не могу не сделать вам комплимент относительно этого дела, вы всегда поступаете мудро, но было просто замечательно простить их. Это была просто глупость нескольких безрассудных людей. Никогда не было…