В том году прямо перед рождественскими каникулами помощница учителя по истории США отвела его в сторонку и вручила двадцатидолларовую купюру. «Привет, Хоакин, — с улыбкой сказала она. Звали ее Кристи, и она всегда была с ним очень мила. Почему-то все, кто проявлял в отношении Хоакина дружелюбие, считали его простофилей, и это угнетало его больше всего. — Слушай, можно заказать у твоих родителей к Рождеству немного тамале? [Популярное мексиканское блюдо. Основу составляет тесто из кукурузной муки с большим содержанием крахмала, которое оборачивают кукурузными или пальмовыми листьями и готовят на пару или варят в воде. Перед употреблением листья снимают. В тесто заворачивают разнообразные начинки: мясной фарш, сыр, овощи, чили.]»
Сперва Хоакин не нашелся с ответом. Для него Марк и Линда максимально приблизились к понятию семьи, но Марк был евреем и не употреблял свинину, а Линда каждое полнолуние била в тамтамы на пляже. Ни тот, ни другая не сумели бы приготовить тамале, даже изучив подробный видеорецепт на ютьюбе, даже под руководством профессионального повара.
Потом до Хоакина дошло: Кристи не догадывается, что он приемный ребенок, и считает, что у него есть большая мексиканская семья, в которой к Рождеству делают тамале. Он не стал разубеждать девушку. Не смог заставить себя сказать правду.
На следующий день Хоакин принялся искать в компьютере лучшие заведения города, где готовят тамале, а в сочельник отстоял очередь вместе с другими покупателями. Бумажка в двадцать долларов, которую ему дала Кристи, надежно лежала в кармане толстовки. Парень за прилавком заговорил с ним на испанском, и Хоакину пришлось ответить: «No español» [Я не говорю по-испански (исп., искаж.).]. Он всегда повторял эту фразу, когда к нему обращались по-испански. «Ты — ни туда ни сюда, — однажды сказала ему Ева, одна из сводных сестер. — Белые всегда будут видеть в тебе мексиканца, а ты даже по-испански не говоришь». По Евиной интонации Хоакин понял, что она считает это чудовищным недостатком. Не согласиться с ней он не мог.
В конце концов Хоакин принес тамале домой и спрятал в дальнем углу морозильной камеры, зная, что Марк и Линда ни за что туда не полезут. Когда в понедельник он отдал обещанное блюдо Кристи, та пришла в полный восторг, а Хоакин ее возненавидел — за то, что вынудила его пойти на этот шаг.
Тогда-то Бёрди с ним и заговорила.
— Ты готовишь тамале? — поинтересовалась она, едва Кристи скрылась за дверями учительской. (В учительской Хоакин побывал ровно один раз и был страшно разочарован.)
— Нет. — Хоакин даже не подозревал, что Бёрди стояла у него за спиной, замерев в неподвижности, словно ястреб, высматривающий добычу. Внезапно он почувствовал себя крохотной мышкой. — Я просто купил их для нее.
— Ну разве ты не прелесть? — сказала Бёрди и улыбнулась. — С Новым годом, Хоакин.
На протяжении следующих двухсот шестидесяти трех дней они были вместе. Это было счастливейшее время в его жизни.
Бёрди любила людей, любила, когда они вели себя неловко или неприлично — например, от волнения делались болтливыми или смущались, не умея скрыть свое смущение. Она часто смеялась, но всегда беззлобно, а если не высыпалась, то была раздраженной и злой, чем вызывала у Хоакина еще больше нежности.
Раньше он не сознавал, насколько ему не хватает положительных эмоций — радости, удовольствия от чего-либо — чего угодно. По словам Аны, психолога, к которому его отправили Марк и Линда, он подавлял собственные чувства, чтобы в будущем оградить себя от боли. И только с появлением Бёрди Хоакин понял, что давно не испытывал счастья, что маленькие вспышки тепла, которые пробегали по позвоночнику, когда Бёрди ему улыбалась, обжигают и одновременно вызывают приятное ощущение. Все равно как если бы он держал в ладони тающий кубик льда. Хоакин к такому не привык.
Он влюблялся в Бёрди постепенно, переступая с одного камешка на другой, пока благополучно не вошел в безопасную гавань ее объятий. Пожалуй, теперь он понимал суть выражения «Дом — это не место, а человек». Бёрди стала для Хоакина стенами и крышей, кровом, который не хотелось покидать.
Однако у нее были свои стремления и желания. Бёрди хотела того, чего Хоакин ей дать не мог. Она собиралась переехать в Нью-Йорк и заниматься финансами. Получить степень MBA в Уортонской школе бизнеса. Выучить итальянский и провести в Риме как минимум год. Обо всем этом она говорила с уверенностью, что именно так все и случится и что Хоакин будет рядом с ней. Когда же он пытался заглянуть в будущее, то не видел вообще ничего.
Как-то раз Бёрди пригласила его в гости на ужин. Ее родители всегда относились к нему хорошо, и Хоакин называл их мистер и миссис Браун, хотя они просили называть их Джуди и Дэвид. После ужина миссис Браун достала семейные фотоальбомы. Бёрди постоянно повторяла: «О боже, мам!», но было видно, что ей приятно.
Хоакин просмотрел все фотографии. Бёрди в младенчестве и в первый учебный день каждого года. Бёрди на каждое Рождество и Хеллоуин. Бёрди без двух передних зубов. Бёрди в костюме чирлидера, а через год — в мантии ученого. Бёрди, в чьей улыбке ни тени фальши. Бёрди, у которой нет сомнений в том, что за нее придут поболеть и порадоваться, которой ни разу не приходилось просыпаться в одном доме, а засыпать в другом.
И Хоакина охватило страшное, невыносимое чувство, что дать ей эту жизнь он никогда не сможет. Некому рассказать Бёрди про его успехи, некому поделиться забавными историями о нем — она ведь обожает такое, — или показать детские фото. В доме Марка и Линды много фотографий, но это, конечно, не одно и то же. Бёрди хотела весь мир, нет, точнее, нуждалась в целом мире. Она так привыкла. Эти снимки — ее карта, и, глядя на них, Хоакин понял, что плывет без руля и ветрил, что лишь сбивает Бёрди с пути.
Хоакин по себе знал, каково это, когда тебя тянут вниз, и слишком любил Бёрди, чтобы так с ней обойтись. На следующий день он сказал, что между ними все кончено.
Сцена была ужасная. Поначалу Бёрди решила, что он шутит, потом плакала и кричала, кричала и плакала, а Хоакин даже не сказал «прости», потому что если просишь прощения, значит, ты виноват, а виноватым он не был. Он попытался ее обнять, но она ударила его по руке. Так паршиво ему, наверное, никогда еще не было. Вернувшись домой, Хоакин сразу направился в свою комнату, рухнул на постель и с головой накрылся одеялом.
Вечером Марк и Линда поднялись к нему и сели по обе стороны кровати, точно он был книгой, а они — подставкой, которая его — книгу — держит, не дает упасть.
— Звонила Джуди Браун, — тихо произнес Марк. — Ты как?
— В порядке, — отозвался Хоакин, не высовывая головы. Пусть бы лучше они ушли, думал он, ибо нет ничего хуже, когда с тобой хотят поговорить, а нужные слова в твоей голове даже не родились.
Вскоре Марк и Линда удалились. Хоакин еще острее ощутил собственное одиночество, но, по крайней мере, это чувство было ему хорошо знакомо. Одиночество, можно сказать, утешало.
Разумеется, он и Бёрди виделись в школе. Глаза у нее распухли от слез, она вся кипела и, проходя по коридору, лишь метала на него яростные взгляды. «Ты полный придурок», — заявила лучшая подружка Бёрди, Марджори, подкараулив его возле шкафчиков. «Я знаю», — только и сказал Хоакин. Марджори посмотрела на него с удивлением и сердито умчалась.
А назавтра Элисон, социальный инспектор, закрепленный за Хоакином, пришла к ним домой и сообщила, что у него есть две сестры, которые хотели бы познакомиться с братом.
Была птичка [Birdie (англ.) — птичка.], а теперь — две опустевших ветки.
— Странно, правда? — В ожидании заказа Грейс и Хоакин сидели за столиком, а Майя отправилась к стойке за салфетками. — В смысле, мы только что познакомились и уже как ни в чем не бывало трескаем бургеры.
Хоакин постарался сесть ровнее. Глядя на прямую спину Грейс, он казался себе сутулым увальнем.
— Не нравятся бургеры? Через дорогу подают буррито, а если…
— Нет-нет, я про другое. — Улыбка Грейс была жесткой, стальной, словно выкованной в огне. Хоакин отнесся к этому с уважением. Ему хватило ума промолчать. — Я имела в виду, что это довольно необычно, вот и все, — продолжала она, в то время как вернулась Майя. В руках она держала крохотные бумажные контейнеры с соусами, а салфетки зажала под мышкой. — Вроде бы тут полагается что-то сказать, а что говорить, я не знаю.
— Я знаю, — решился Хоакин. Майя плюхнулась за столик с другой стороны от него и, вздохнув, подогнула под себя одну ногу. — Я… в общем, я пытался гуглить…
— Да? — хихикнула Майя. — Я тоже.
Хоакин был уверен, что их поисковые запросы немного отличались, однако ничего не сказал.
Как это — иметь сестер?
Возненавидят ли меня мои сестры?
Что чувствуешь, когда у тебя есть сестра?
Почему кто-то предпочел мне моих сестер?
Как разговаривать с сестрами, чтобы им понравиться?
— Да уж, от гугла тут толку мало, — сказала Майя, расставив перед собой соусы.
— Смотри-ка, — Хоакин показал пальцем на один из контейнеров, — ты взяла две порции майонеза.
— Ужас, знаю, — согласилась Майя. — Дома меня постоянно из-за этого дразнят, но что поделать, люблю я жареную картошку с майонезом. Самое прикольное, что во всех остальных блюдах я майонез прямо ненавижу, а вот…
— Нет, я… Я тоже люблю жареную картошку с майонезом, — уверил Хоакин. Вклиниться в Майин монолог было нелегко. Она сыпала предложения телеграфной строкой, без всяких знаков препинания.
— Да ты что? — удивленно воскликнула Майя.
— Я тоже люблю, — вставила Грейс. — Для меня нет ничего вкуснее. Родители считают, что это отвратительно.
В воздухе повисла пауза — все трое обменялись взглядами, — потом Майя ухмыльнулась от уха до уха.
— Ну вот, между нами уже есть связь. Нас сплотил майонез!
— Это только начало, — пообещал Хоакин, а Грейс поднялась, чтобы раздобыть майонеза на всех.
Когда принесли заказ, стало проще: вместо разговоров можно занять рот едой. Хоакин по-прежнему не представлял, что сказать, и просто слушал щебет сестер. Слушать было легко; девушки болтали о семьях и школе, а он в основном лишь кивал.
— Уф-ф, в понедельник снова надо тащиться в школу, — поведала Грейс. Вооружившись двумя ломтиками картошки, она, как палочками, пыталась подцепить с тарелки кругляш соленого огурца.
Конец ознакомительного фрагмента
