— А чей-то ты вылез, а? — хрипит он, появившись передо мной, и пытается нанизать меня на трезубец.

— Э-эй, чудо, погоди! — резко отскакиваю, а вернее, отплываю в сторону. — Да погоди ты! Давай поговорим.

Йети оборачивается, словно желая разглядеть кого-то у себя за спиной. Затем снова устремляет взгляд на меня.

— Ты енто с кем сейчас разговариваешь? — нахмурив шерстяной лоб, вопрошает он.

— С тобой.

Чудище скашивает взгляд на собственную грудь, вероятно пытаясь увидеть себя со стороны.

— Не положено, — следует жесткий ответ после нескольких мгновений раздумья. — Туточки тебе чистилище, а не ента вот эта вот, где лясы-балясы разводят. Енто с крылатыми хвилосохвии разводить будешь — апосля, как очистишься.

— Да очистился я уже! — кричу, опять уворачиваясь от трезубца.

— Ишь, прыткий какой, — опять промахивается йети.

Некоторое время нам не до разговоров. Я шарахаюсь из угла в угол, а шерстяной тычет в меня вилами, словно отрабатывающий штыковой бой новобранец. Однако я явно шустрее кошмарного чистильщика, и этот факт мне нравится. Даже появляется некий азарт. Увернувшись в очередной раз, оказываюсь за спиной у йети и стараюсь там и оставаться, как бы шустро тот ни крутился. В моем нынешнем бестелесном состоянии это легко удается.

— Все, — сдается шерстяной. Он устало опирается на трезубец и стоит, сгорбившись, часто и хрипло дыша. — Я отказываюсь работать с таким клиентом! Енто не клиент, енто недоразумение какое-то. Просто никакого уважения.

И тут же адское помещение затягивается белесой мутью, в которой растворяются даже звуки потрескивающих в огне дров и бульканье кипящей смолы.

С ужасом понимаю, что перестал не только видеть, но и ощущать тело. Пусть оно и призрачное, но еще мгновение назад я мог им управлять, мог двигаться, мог шевелить руками и ногами, поворачивать голову.

— М-да, шебутной клиент попался.

Раздавшийся из белесой мути голос показался знакомым. Я уже общался с его обладателем недавно… Недавно? А может, вечность назад? Это же он направил меня к черному йети в качестве мясного наполнителя для кошмарного супчика.

— Архангел в пальто, ты, что ли? — спрашиваю я.

— Хи, — хихикает женский голос. — Чего это он тебя в пальто нарядил?

— Человеческая душа — потемки, — отвечает мой знакомец без каких-либо эмоций. Однако в дальнейших его рассуждениях сквозит явное злорадство. — Создатель сделал людей несовершенными, мотивируя тем, что тогда у них будет цель к достижению совершенства, и они, стремясь к этой цели, превзойдут не только нас, но и его самого.

— Так совершенствуются же понемногу…

— Ну да, совершенствуются, — отвечает полный сарказма голос, — только в другую сторону.

— В какую другую? — не понимает женщина. — Вон даже космос себе придумали и полетели в него.

— И далеко ли улетели? — ухмыляется архангел. — Да и зачем полетели? За совершенством ли? Или за тем, что из космоса сподручнее убивать друг друга?

— Слышь, ты, в пальто, — надоедает мне молчать.

— Заткнись, — бросает тот, и я чувствую, что лишился возможности говорить, а он продолжает: — Я-то, почитай, половину из них через эти ворота пропустил и каждую душонку наизнанку вывернул. И скажу тебе, Мара, всем их самосовершенствованием движет стремление к уничтожению собственных собратьев. Потому и совершенствуются не душой или, на худой конец, телом, а изобретательством разных смертоносных штучек-дрючек. Да они и сами свой прогресс называют техническим — мертвым, значит. И все блага так называемой цивилизации — это всего лишь побочный продукт стремления убить первым.

— Ох, Гаврик, отдохнуть тебе надо вечность-другую от этих людишек. — В женском голосе послышались нотки сочувствия. — Да и привратники твои измаялись совсем. Надысь видела, как Петя со смены брел — голова понурая, плечи опущены, крылья по тверди волочатся. Разве ж можно так изматываться?

— Как же отдохнуть-то, Мариночка? Кто ж вместо нас освободившиеся души отлавливать будет да после чистилища вновь по реалиям распределять?

— Гаврик, правда ли, что в иных реальностях перволюдей вовсе не осталось?

— Да что там перволюдей… В иных и людей-то почти не осталось. Допрогрессировались в своем совершенствовании, мать их…

— Не сквернословь, Гаврик.

— Да чего только от этих людских душонок не нахватаешься, — сетует тот. — Ты, Мара, не представляешь, сколько очищенных душ мы с Петром да Павлом уже скопили в раю. Бродят они там, как овцы неприкаянные, ждут своей очереди на вселение. А куда их вселять, скажи?

— Ты же сам только что сказал, будто в иных реальностях люди себя почти совсем истребили. Вот и заселяйте их.

— Да? Люди, Мариночка, это не твои морфейчики. Им в материальных мирах материальные же тела требуются. А где этих тел набраться, ежели они вопреки заповеди уничтожают друг друга быстрее, нежели размножаются?

— Ой, ну не знаю я, Гаврик. А перволюди куда смотрят? Почему допускают подобное? И куда они сами исчезают? Они же не смертны.

— Да кто их слушает? Ежели изначальные отпрыски еще и уважали, то последующие о родстве забыли и стали перволюдей и их первенцев то ли богами, то ли нечистой силою считать. Тут и всяческих богоборцев без числа появилось. И пошла травля пращуров. Те какими только способами не отбивались от детишек: и мороки ужасные на себя надевали, и чудеса благостные творили — ничего не помогло. В итоге пришлось им в такие потайные уголки забиться, куда ни одному человечку не пролезть. Так нет же, находятся такие, что пролазят. И что интересно, сами того не соображая, научились людишки бессмертных убивать. Представляешь?

— Как это?

— А вот так. Придумают какой-нибудь способ поизощренней, и начинают в него сообща верить. И чем большее число народа верит, тем большую силу эта вера набирает и в конце концов становится материальной. То есть способ убийства становится реальным. Дело остается за малым — найти идиота, желающего прославиться убийством прародителя.

Следует недолгая пауза, после которой архангел продолжает изливать душу собеседнице.

— Вот ты говоришь, Петра понурым встретила. Это он как раз печалился по поводу смерти очередного первочеловека. И способ-то какой идиотский придумали. Мол, смерть его на конце иглы, а игла та в яйце, яйцо в утке, утка в зайце… Нет, ты можешь себе утку в зайце представить?

— Да я, Гаврик, их и по отдельности представить не могу.

— Да? Ну извини… В общем, такого навыдумывали, такого… И ведь материализовалась выдумка-то.

— Убили, значит?

— Убили бедолагу. Оттого и Петр печален был. Тут вишь, какая закавыка. Ежели сущность бессмертна, то в материальном воплощении ее душа с телом неразделимое целое составляют. Собственно, и тело вовсе не тело, а эта самая душа и есть, только в особом уплотнившемся состоянии. Потому получается, что, убивая перволюдей, люди убивают их души.

— Разве такое возможно?! — восклицает голос той, которую архангел называл Марой. — Ведь даже Создатель не уничтожил ни одной сотворенной им души.

— Как видишь.

— Получается, эдак люди могут и нас уничтожить?

— Не дай-то бог!

— Какой еще бог?

— Тьфу, это я от людских душ присказок нахватался.

— Послушай, Гаврик, а что, если все людские недоразумения от чистилища? Что, если душу не очищать до первородности, а вернуть в мир с толикой прошлых знаний?

— Пробовали не единожды.

— И что?

— В половине случаев по-разному, когда дурачком век скоротает, когда на кресте или на эшафоте закончит. Зато другая половина, возымев власть, такую бойню среди сородичей устраивала! Петр с Павлом еле поспевали в ад сонмы отлетевших душ сгонять.

— В ад-то зачем? На кой бесам человеческие души?

— А куда их девать, пока чистилище всех переработает? Не в ваш же Морфей? С ними и бесы-то насилу справлялись. После каждого такого наплыва бедолаги петицию Создателю отправляют, просят увеличить количество котлов в чистилище, дабы впредь избавить их от общения со столь беспокойными человеческими душами. Они, вишь, даже в бестелесном состоянии друг друга убивать пытаются, что очень болезненно сказывается на нежной психике бесов.

— Бедняжки, — сочувственно говорит женщина, и далее следует продолжительная пауза, во время которой я вновь пытаюсь обратить на себя внимание. Однако голос мне по-прежнему не повинуется. Я будто бы существую только мыслью, не способной даже к самостоятельному перемещению. Что, если этот говорун забудет меня в таком состоянии? Боже упаси…

— Гаврик, — прерывает молчание Мара, — если первочеловек есть уплотненная до состояния тверди душа, то я могу уплотнять своих морфейчиков. Я часто так делаю, устраивая зримые представления для ангелочков.

— Ну, то морфеи, а то души. А к чему ты это?

— Суть-то одна — эфир с толикой сущности Создателя. Я к тому, что могу попробовать создать первочеловека взамен убиенного.

— Ага. И что получится? Перволюди в первородных реальностях и начинали жить, постепенно подстраиваясь под изменения, которые вносили потомки. И то многие этих изменений не пережили. Да и те, что остались, долго ли еще протянут? А ты предлагаешь чистую душу не в плод, а сразу в мир бросить? Это ж сколько мучений душа примет, пока люди придумают, как ее убить!