Роман Всеволодов

Счастливый Петербург. Точные адреса прекрасных мгновений

У каждого есть такие места, забыть о которых невозможно, хотя бы потому, что там воздух помнит твое счастливое дыхание…

Э. М. Ремарк

Многие петербургские дома украшены мемориальными табличками. Высеченные на мраморе, граните или металлическом сплаве, даты вступают в спор со скоротечностью жизни. Человека уже нет на свете, но он как будто все равно присутствует здесь, благодаря памяти потомков не покидая дом, в котором когда-то жил.

Однажды я подумал: а что, если бы на домах появились таблички, сообщающие нам, что за теми или иными окнами прожил свои самые счастливые мгновения какой-нибудь замечательный человек?

Конечно, понятие счастья каждый толкует по-своему. Однажды совсем еще юный Володя Высоцкий задал вопрос маме: «А что такое счастье?» — Мама, как могла, объяснила ему. На следующий день вернувшийся из детского сада мальчик торжественно объявил: «У нас сегодня было счастье. Манная каша без комков».

Однако о своих счастливых минутах никто не молвит всуе. Каждый бережет их в своей памяти, даже если редко о них говорит.

Когда я просил современных писателей (им посвящена вторая часть книги) назвать свои «счастливые адреса», их взгляд, голос (с кем-то я говорил на расстоянии, по телефону) теплел. Из признаний замечательных литераторов, художников, композиторов сложился необычный путеводитель точных адресов счастливых петербургских мгновений.

Авторы книги о доме Мурузи А. Кобак и Л. Лурье писали: «Каждый дом говорит с нами на двух языках. Его архитектура приоткрывает историю движения и смены эстетических предпочтений: то, что при строительстве воспринималось как последний крик моды, через десять лет может оказаться образчиком безвкусия, потом вызвать ностальгию, а еще позже, отойдя в далекое прошлое, превратиться в эстетический шедевр. Возможен и другой подход. Под крышей каждого дома проживали тысячи людей. Изучение судьбы этих людей, быть может, и есть, в первом приближении, воскрешение отцов. Эти два языка сливаются тогда, когда мы начинаем понимать, что каждый дом — это поле огромного числа связывающих друг друга смыслов».

Дом, в котором кто-то был счастлив, — это всегда особенный дом.

...

Автор

Часть первая

Классики

Глава 1

Невский проспект, 68 / Фонтанка, 40 — Федор Достоевский

В наше время имя Виссариона Белинского ассоциируется с хрестоматийной классикой, школьной программой. Трудно найти тех, кто зачитывался бы его критическими статьями как увлекательным детективом, восторженно цитировал бы наизусть пассажи из его сочинений. А ведь когда-то Белинский был властителем дум, его вдохновенные статьи делали шуму больше, чем самые рейтинговые современные телевизионные скандальные передачи.

Огромное значение Белинского признавали даже те, кто презирал его. Например, Иван Аксаков, называвший сочинения знаменитого критика «объедками чужих мыслей», говорил при этом с усмешкой: «Его “Письмо к Гоголю” лежит у каждого учителя провинциальной гимназии вместо Евангелия».

Сохранились свидетельства современников, согласно которым Белинский в один день пришел к знакомым с восклицанием: «Подлец тот, кто не верит в бессмертие души!». А на другой день, заглянув к ним же, заявил: «Мерзавец тот, кто верит в бессмертие души!». Но даже самые непримиримые враги страстного публициста единодушно отмечали бескорыстность его убеждений, огромную силу воздействия его пламенных статей.

Герцен свидетельствовал:

«Статьи Белинского ожидались молодежью в Москве и Петербурге каждый месяц в день выхода журнала, где он печатался. Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли “Отечественные записки”, тяжелый номер рвали из рук в руки.

— Есть Белинского статья?

— Есть.

И она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами».

Если Петр Вяземский осуждающе назвал Белинского «бунтовщиком, который за неимением у нас возможности бунтовать на площадях бунтует в журналах», то Ленин это свойство счел за несомненное достоинство. Неудивительно, что при такой высокой оценке творческого наследия Белинского самим Ильичом именем вдохновенного критика в советское время были названы сотни улиц и площадей.

Но до посмертной славы своей Белинский был связан прежде всего с домом 68 на углу Невского проспекта и Фонтанки.

В начале XIX века дом этот приобрел оборотистый купец Федор Лопатин. Купцу хотелось размаха, и он нанял архитектора, чтобы тот перестроил корпус, выходящий на Фонтанку. Дом, имевший теперь почти сотню квартир, был одним из самых (если не самым) больших доходных домов Петербурга.

Этому дому предстояло стать одним из главных литературных центров города. Здесь поселился редактор «Современника», здесь же квартировал первый издатель «Литературной газеты». Тут снимал квартиру Тютчев, чтобы быть поближе к предмету своего внезапного увлечения.

Но дом получил особый, хоть и неофициальный статус, когда в нем поселился Белинский. Вокруг него в этих стенах бурлила жизнь. Не счесть имен впоследствии именитых писателей, мэтров отечественной словесности, которые приходили сюда за благословением прославленного критика.

Было время, когда он определял литературные репутации, когда одного его доброго слова было достаточно, чтобы молодой неокрепший талант поверил в себя.

Некрасов, Тургенев, Григорович, Гончаров — не счесть имен тех, кого «благословил» Белинский, кому своим участием помог утвердиться в литературе.

Дом Лопатина и квартиру Белинского можно найти в воспоминаниях отечественных классиков, которые в пору своей молодости приходили за этим благословением к нему прямо домой.

До наших дней сохранились описания одного из центров тогдашней литературной жизни Петербурга, квартиры Белинского.

Павел Анненков в книге «Замечательное десятилетие» так описывал ее: «Белинский, уже женатый, занимал небольшую квартиру на дворе дома Лопатина, которого лицевая сторона выходила на Аничкин мост и Невский проспект. В этом помещении Белинский предоставил себе три небольшие комнаты, из коих одна, попросторнее, именовалась столовой, вторая за ней слыла гостиной и украшалась сафьяновым диваном с обязательными креслами вокруг него, а третья — нечто вроде глухого коридорчика об одном окне — предназначалась для его библиотеки и кабинета, что подтверждали шкаф у стены и письменный стол у окна. Впрочем, сам хозяин нисколько не подчинялся этому распределению: в столовой он постоянно работал и читал, а диван гостиной служил ему большею частию ложем при частых его недугах; в кабинет он заглядывал только для того, чтоб достать из шкафа нужную книгу. Две задние комнаты занимала его семья, умножившаяся вскоре дочерью Ольгою».

«Его небольшая квартира, — вспоминает Иван Панаев, — у Аничкова моста, в доме Лопатина, отличалась, сравнительно с другими его квартирами, веселостию и уютностию. Эта квартира и ему нравилась более прежних. С нею сопряжено много литературных воспоминаний. Здесь Гончаров несколько вечеров сряду читал Белинскому свою “Обыкновенную историю”».

Именно в этой квартире довелось пережить одни из самых счастливейших часов в своей жизни никому тогда еще не известному молодому дарованию — Федору Достоевскому.

Сам Достоевский снимал в ту пору квартиру в Графском переулке (Владимирская, 11). Робкий, стеснительный юноша выбрал именно это место для своего проживания по той только причине, что ему очень понравился любезный хозяин дома. Он прямо-таки очаровал молодого Федора своей деликатностью.

Снятая квартира находилась на втором этаже и состояла из двух комнат. Дабы разделить поровну бремя платы за съемное жилище, в той же квартире с Достоевским чуть позже поселился близкий товарищ юных лет — Дмитрий Григорович. Они учились с Достоевским в Инженерном училище и подружились, несмотря на разницу темпераментов.

Григорович был импульсивен, открыт, задирист, Достоевский — замкнут, скрытен, скромен. Но Григорович раньше всех других разглядел в своем товарище какой-то особый дар. Он удивлялся начитанности сверстника, взрослости его суждений, мудрости наблюдений и всей душой тянулся к нему. Он очень жадно прислушивался к советам Достоевского относительно своего творчества и не обижался на самые суровые критические замечания.

Как-то Григорович прочитал другу свой очерк. Достоевский сдержанно похвалил его и сделал замечание. У Григоровича было написано: «Когда шарманка перестает играть, чиновник из окна бросает пятак, который падает к ногам шарманщика».

— Не то! Не так! — воскликнул Достоевский, — это слишком сухо! Что это, «пятак упал к ногам»?! Так нельзя писать!

— А как же надо? — спросил растерянный автор.

— Пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая, — уверенно ответил Достоевский.

— Точно! — тут же согласился Григорович.

Вместо того чтобы обидеться на придирку товарища, Григорович потом вспоминал, что одно только это критическое замечание Достоевского открыло ему огромную разницу между сухим выражением и живым художественно-литературным приемом.