Мухлюешь! [Разделение текста на главы и сами названия глав принадлежат публикатору романа Филиппу Брено.]

Тюлип перелез через кладбищенскую ограду и мешком рухнул по ту сторону. Но тут же встал, покряхтел, прошел, шатаясь, несколько шагов, наткнулся на какой-то крест и вцепился в него, чтобы не свалиться.

— Мухлюешь! — вдруг проскрипел где-то совсем близко хриплый голос.

С испугу Тюлип выпустил крест и резво отскочил в потемки.

— Мухлюешь! — злобно повторил тот же голос. — Как это, как это я мухлюю? — плаксиво пробубнил Тюлип.

После минутного молчания голос заговорил еще отчетливее:

— А я говорю, мухлюешь! Ясно?

— Нет! Не мухлюю я! — заорал Тюлип.

Снова молчание, подольше прежнего.

— Это что такое было? — осведомился тот же голос. — Слышал, Джо?

— Ну, мало ли… — ответил ему другой, лениво-безразличный. — […] [В этом месте не хватает слова — рукопись повреждена.] или еще что… Да я вроде ничего и не слышал.

Тюлип от ужаса не мог ни шевельнуться, ни дохнуть. Волосы на голове поднялись дыбом. Затряслись поджилки. Застучали зубы.

— Да черт возьми, Джо! — взъярился первый голос. — Опять мухлюешь, мерзавец!

— Больно слышать, как ты ругаешься, Джим, — невозмутимо ответил второй. — Эта твоя привычка и при жизни-то была отвратительна, а уж покойнику она тем более не к лицу!

Тюлип едва не лишился чувств.

— Спасите! — пискнул он.

Рванул с места, потерял равновесие, судорожно схватился за первое, что подвернулось под руку, оно обломилось, и Тюлип, дико взвизгнув, рухнул куда-то вниз. Приземлился, ударился головой, однако боли не почувствовал, а вскочил на ноги и, скрючившись, застыл с раскрытым ртом, готовый истошно завыть. Место, куда он попал, освещал лишь тусклый огарок свечи, установленный на чем-то вроде стола. Но выглядел этот стол странновато, а пожалуй что и страшновато. От удивления Тюлип забыл закрыть рот — так и пялился, с отвисшей челюстью и вылупив глаза. Столешницей, судя по всему, служила крышка гроба. Но самая жуть — это ножки. Вернее, ноги, а еще вернее — берцовые кости. Четыре воткнутых в землю берцовых кости, а на них крышка от гроба — такой вот стол.

— Говорил я тебе, Джо, там, наверху, кто-то есть, а? Прислушался бы хорошенько, так и сам бы заметил. Но где там, Джо, ты не ничего не слышишь, тебе бы только мухлевать!

На вид произнесший эти слова был древним-древным, дряхлым-дряхлым старцем. Седые космы свисали на лицо, так что виднелся только кончик острого носа. Тщедушный, маленький, он был одет в старомодный сюртук и панталоны в обтяжку. То и другое неопределенного грязно-зеленого цвета.

Двигался хозяин этого костюма крайне осторожно, будто боясь за его сохранность, а потому каждое движение получалось комически плавным и величавым. Тюлип ошеломленно глядел на диковинного старца. Тому это, видно, не понравилось, и он хрипло осведомился:

— Чего зенки вылупил, парниша? Никогда не видал джентльмена?

Тюлип, словно не расслышав, еще какой-то миг таращился на старика и вдруг разразился заливистым смехом.

— Ха-ха-ха! — Его так и корчило. — Ха-ха-ха-ха!

Щуплый Тюлип трясся от хохота и даже непроизвольно приплясывал на месте.

— Ох-ха-ха!

Старикашку это неуместное веселье довело до белого каления.

— Пусть меня вздернут, Джо, — закричал он в бешенстве, но избегая резких движений, дабы не повредить костюм, — пусть меня вздернут, если этот хмырь, от которого разит сивухой, надо мной не издевается! Смеется мне в лицо — пусть меня вздернут, коли не так!

— По второму разу никого не вздернешь, Джим. По второму разу — никак.

Приятель Джима, бросивший этот мрачный намек, походил на него как две капли воды. Такой же сухонький, такой же коротышка, в таком же допотопном сюртуке и панталонах в обтяжку. С такими же седыми космами, что заслоняли лицо и смешно колыхались при каждом его слове.

— Чем отпускать дурацкие шуточки, лучше сказал бы, Джо, откуда взялся этот парень и почему засыпал грязью наш стол и наши чудные картишки. Вот это было бы гораздо лучше, Джо. Но ты вечно, с того самого дня, как мамаша произвела нас с тобою на свет, делаешь не то, что надо. Так-то вот, Джо!

— Что ж, Джим, таким я, видно, уродился. А что за фрукт этот чудак, лучше спросить у него самого.

Оба старикана, как по команде, повернулись к Тюлипу и строго на него уставились.

— Э-э… — промычал он в замешательстве. — Э-э… Я это… я тут переночевать собрался.

— Слышал, Джо? Нет, ты слышал, что он сказал?

— Слышал, Джим. Не глухой.

— И что ты на это скажешь, Джо? Что до меня, то я с самой смерти ничего забавнее не слыхал.

— И я, Джим, сроду ничего забавнее не слыхал.

— Позволим ему провести тут у нас ночку, а, Джо?

— Право, не знаю, Джим. Право, не знаю.

— Ну, так я сам тебе скажу, Джо. И не подумаем! Наоборот — предложим этому молодчику убираться подобру-поздорову! Да еще, сдается мне, Джо, и сами ему поможем. Верно, Джо?

— Верно, Джим. Совершенно верно!

Старикашки стали надвигаться на непрошеного гостя. Шаг! У Тюлипа словно отнялись ноги. Еще шаг! Тюлип ни с места. Вдруг они обеими руками обхватили свои головы, проворно сдернули их с плеч и, как по команде, сунули под нос Тюлипу.

— У! У! У! — страшными голосами взвыли зажатые в костлявых лапах головы, зажмурив правый глаз и вытаращив левый, высунув черные засохшие языки и яростно тряся космами. — У! У! У!

— Спасите! — заорал Тюлип.

Он крутанулся на месте, помчался с места в карьер и очутился в длинном проходе, там стояла темень, сырость и воняло кошками. Вскоре старикашки остались далеко позади. Однако же он еще долго слышал их голоса.

— Чертовски здорово сработало, а, Джо? Видал, как он перепугался? Небось в другой раз не скоро сунется!

— Не скоро, Джим, это точно. Оглоушило его будь здоров! Ну что, сыграем еще?

— Отчего бы и не сыграть?

Голоса затихли, но спустя мгновение до Тюлипа донеслось:

— Черт тебя побери! Опять мухлюешь, Джо, мерзавец!

— Да не мухлюю я, Джим! Тебе, видать, померещилось!

— А покажи-ка, Джо, что у тебя в рукаве! Спорим, ты там туза припрятал?

— А вот и нет, братец Джим, вот и нет, ошибся! Не туза, а короля.

— Так бы и дал тебе, братец Джо, хорошего пинка под зад! За милую душу!

— Весьма вульгарное желание, позволь тебе заметить, Джим!

— И все-таки не знаю, что меня удерживает!

— Не знаешь? Хм! А я могу сказать! Ты просто-напросто боишься шевельнуть ногой. Чтобы твои драгоценные штаны не лопнули!

Голоса отдалялись, стихали, заглохли… и кругом воцарилась мертвая тишина.

Легаш-громадина

— Ну и ну… — боязливо лопотал Тюлип.

Его шатало и бросало из стороны в сторону в кромешной темноте, как ослепшее суденышко в штормовом океане. — Что за чертовщина со мной творится. Жена не поверит, опять скажет — примерещилось спьяну! Вдуматься хорошенько — впору в штаны наложить… и так уж невтерпеж… Но думать, размышлять — вреднющая привычка… только начни — тут тебе и крышка, глазом моргнуть не успеешь… Иэк! — Он рыгнул в кулак. — Вот у моей жены был постоялец… такой, с шикарными бакенбардами… бывший лакей одного важного министра. И вот он рассказывал, что этого министра угораздило ужасно разжиреть… жутко… постыдно… на откормленную свинью стал похож! Он уж на люди боялся выходить. Над ним все смеялись. Издевались. Свистели ему вслед. Орали: “Улюлю! Ворюга! Грабитель! Вон! Долой! Отъел рожу, хряк! Нашей крови напился!” Позвали наконец врача. Тот осмотрел его… пощупал… постукал… понюхал… послушал уши… заглянул в зубы… засунул палец в зад. И говорит: “Все ясно! Пустяки! Ерунда! Проще простого! Элементарно! Четверть часика хорошего раздумья по утрам… натощак! Но не больше! Ни в коем случае! Ни под каким предлогом! Ровно четверть часа! Иначе передозировка… тяжелые последствия… непредсказуемые осложнения… назальный паралич… Скоротечно! Летально!” Ладно. На следующее утро министр дергает звонок… зовет лакея… Тот тут как тут… бегом по лестнице… бакенбарды вразлет… заходит… “Родольф, мой завтрак!” — “Ваше превосходительство изволили забыть? Сначала четверть часика раздумья… а уж потом жратва!” Ну, ладно. Наш Родольф выходит… бегом по лестнице… бакенбарды вразлет… И вдруг — ужасный вопль! Истошный рев! “О, черт!” Бегом назад… бакенбарды вразлет… и что он видит? Министр… на полу… в луже крови… мычит… кошмар! “Умираю! Родольф! Падение! Крах! Провал! Непоправимо! Слишком поздно!” Раззявил рот и отдал Богу последний свой портфель! Вдова потащила врача в суд и выбила-таки компенсацию за причиненный ущерб… Медицинская ошибка… серьезная… непоправимая! Эксперты единодушны… четверть часа раздумья натощак — это слишком! Надо было начать с десяти секунд и увеличивать дозу… постепенно… потихоньку… до двух минут, не более! А четверть часа вот так, разом — прямое убийство!

Темный проход вдруг уперся в тупик, точнее в дверь, перед которой сидел на могильной плите громаднейший легаш. Пузатый, волосатый, поперек себя шире, этакое страшилище со скудно светящейся свечкой в руке. Он курил трубку, хотя прямо у него над головой надпись мелом на стенке могилы гласила: “Курить запрещается!” Из одежды, не считая ветхого выцветшего кепи, на нем была только изъеденная червями пелерина, она доходила до середины спины, а дальше — голое тело, зеленое, мосластое. Ноги утопали в тяжелых корявых сапогах с отвислыми подметками, так что длиннющие замшелые пальцы торчали наружу.