Позор!

Тюлип ощупью пробирался в темном проходе, безуспешно пытаясь найти выход из подземелья, как вдруг очутился у входа в чуланчик. Под сводчатым потолком теплился огонек масляного светильника, сделанного из человеческого черепа. Две скелетины, дылда и коротышка, сидели рядышком на двух дешевых, грубо обструганных гробах. Дылда болтала без умолку, надраивая какую-то кастрюлю, а коротышка слушала, усердно вытирая грязную треснутую тарелку.

— Ты, он ей, значит, говорит, гулящая девка! Проститутка! Шлюха! Потаскуха! Кулаком на нее замахнулся.

— Позор! — возмутилась коротышка.

— Ага. Но ударить не ударил. Она ему в ноги, колени обнимает. Мы с Сидони в коридоре со смеху прям помирали. А она рыдает: ах да ох! “Разбей меня, любимый! Разбей, но дай быть рядом с тобой!” А он завопил: “Так я и сделаю!” Схватил черепушку — и шварк! Правда разбил. “Вот так! Так! — она стонет. — Разбей еще раз! Вдребезги! Бедняжечка ты мой!” Ну, он больше бить ничего не стал и даже помог ей подняться.

— Позор! — воскликнула коротышка.

— Ага. Тут он давай ее жалеть: “Пусечка моя! Тебе больно!” А она плачет-заливается, икает сквозь слезы: “Разбей, разбей меня! Как я разбила твое благородное сердце!” Он затряс головой — нет, дескать, сердце его не разбилось, и благородство никуда не делось. А потом вдруг заскулил по-щенячьи. Взял ее руку и обцеловал мелкими поцелуйчиками, с охами, вздохами, слюнями и соплями…

— По-зор! — вскричала коротышка.

— Ага. “Прости меня, детка, — говорит, — это я виноват. Я забросил тебя, уделял тебе мало внимания! Моя бедная крошка!” А она завыла по-волчьи: “Нет, нет, любимый! Не жалей меня! Швырни меня на землю! Растопчи, смешай меня с грязью!” А он бряк на колени, ноги ей целует, умоляет простить. Что самое смешное, эта комедия повторяется седьмой раз и заканчивается одинаково. Первый раз был молодой художник, новенький, только-только его похоронили, второй раз — смазливый альфонс…

— Стыд и позор! — убежденно воскликнула коротышка.

— В третий раз она сбежала с одним подонком из общей могилы. С самоубийцей! Старикан отыскал их на другом конце кладбища: они две недели беспробудно трахались в обшарпанной могиле, которую сдавал какой-то нищий. И он же, старикан, еще и счет за них оплатил!

— Порядочные мертвецы так себя не ведут! — покачала головой коротышка. — Позор!

— И у этой шлюхи еще хватает наглости орать, что я ее обсчитываю! Оно, конечно, так и есть, но не ей меня упрекать!

— Позор! — припечатала коротышка.

— Так я ей, знаете, что сказала? “Вы, говорю, мадам, дешевка, сучка, прошмандовка, общемогильская подстилка, тьфу!” А она мне про Страшный суд да про знакомого префекта полиции.

— Позор, — отрезала коротышка.

— Так я ей, знаете, что в ответ?

Коротышка не знала.

— Я ей в ответ: чихала я на вашего префекта! Мне дела нет, что вы с ним тоже путались…

— Тоже! Так и сказала — тоже! — всплеснула руками коротышка.

— Ага, так и сказала — тоже! Мне дела нет, что вы с ним тоже путались, с этим самым префектом полиции, меня не испугаешь! Бесстыжая дешевка, сучка, общемогильская подстилка, тьфу! Она и присмирела: де, может, все и правильно посчитано, а она сама ошиблась. Вы вытерли тарелку, дорогая? Тогда спокойной ночи!

Коротышка зевнула, юркнула в гроб и натянула крышку. Дылда тоже собралась на боковую, но тут увидала Тюлипа — он стоял, руки в карманы, и безмятежно на нее глядел.

— Какой красавчик! — сладко проворковала дылда. — Просто душка!

— Хе-хе! — усмехнулся Тюлип. — Люблю худышечек. Вроде бы не за что взяться, а как до дела дойдет — огонь!

Он подступил к скелетине, приобнял ее за талию…

— Позор! — раздался сзади гневный голос.

Это коротышка приподняла крышку своего гроба, высунула дырявый нос и наблюдала за ними с живым неодобрением в глазницах.

— Не суйтесь, куда не просят! — взвизгнула дылда и поспешно нырнула в гроб. — Молодой человек спросил у меня дорогу.

Она яростно захлопнула пыльную крышку гроба. А коротышка тем временем с любопытством разглядывала Тюлипа.

— По сути, этот гроб — не такое жесткое ложе, как может показаться, — обратилась она к нему — А уж я до чего горяча!

— Позор! — раздался сзади раздосадованный голос. И коротышка тотчас спряталась под крышкой.

Юркая крыса, виляя, как заговорщик, перебежала через весь чулан.

Майн гот!

— Здорово, камерад!

Тюлип ойкнул, крутанулся на месте, как волчок, и очутился нос к носу с хорошеньким покойничком, который выскочил из гроба и стоял, как аист, на одной ноге, поджав другую. Он был похож на куколку в увешанном орденами мундире. Лысая, размером с кулачок, головка, пухленькое личико, в правом глазу монокль, левый — с полуспущенным, как у курицы, веком.

— Майн гот! Живой человек, какое счастье! Я так рад, так рад. О, майи гот!

— Боши, вон! — благим матом заорал Тюлип и показал ему задницу.

— Майн гот, зачем вы так? — обиженно проговорил симпатяга покойничек. — Мы вас так любим, зо зер, зо зер! [Начало пассажа, который повторяется в романе “Европейское воспитание”.] Помню, накануне мобилизации я гостил в замке барона фон Гогенлиндена. Прекрасный праздник, отменные вина, хорошая музыка и молоденькие мальчики… ммм… какие мальчики… — Монокль его вспыхнул ярким блеском, правый глаз совсем закрылся, по лицу разлилось выражение полнейшего блаженства. — Беленькие, нежненькие, такие лапоньки… чисто амурчики! Амурчики и есть!

Но я ничего не видел, сидел, печальный, в углу зала и плакал навзрыд…

По его розовым щечкам скатились слезинки.

— Бей заклятого врага! — не унимался Тюлип.

— Увидал меня кронпринц, милейший кронпринц Август, мой добрый друг, теперь уж такой дружбы не бывает, — увидал и говорит: “Что с тобой, Бонцо, отчего ты платчешь?” — “Ах, Гутти, Гутти, — отвечаю я. — Я платчу из-за войны. Не хочу я, Гутти, воевать с Францией!” — “Ах, Бонцо, — говорит на это кронпринц, — лучше замолчи, не надрывай мне душу! Я и сам не хочу воевать с Францией!” Я поднимаю голову и — ах, что я вижу! — незабываемое зрелище: кронпринц Август платчет! Та-та, он платчет, потому что должен воевать с Францией! Такими вот слезами… — Он вытянул палец. — Слезами истинного аристократа! Вокруг музыка, танцы, шампанское, красивейшие юноши Берлина — амурчики, чисто амурчики!.. — а мы с кронпринцем ничего не видим, сидим и горько платчем! Такими вот слезами. — Он снова вытянул палец. — Та-та! Слезами истинного аристократа. И вдруг — кого я вижу? Барон фон Гогенлинден собственной персоной! Вельможа! Красавец-мужчина! “Отчего вы платчете, ваше высотчество?” — “Ах, Фриц, Фриц, — говорит кронпринц, — мы платчем из-за войны. Не хотим воевать с Францией! Мы хотим помогать французам! Всем сердцем! Всей душой!” — “Ах, ваше высотчество, ваше высотчество, — говорит барон. — Бедная, несчастная Франция!” И тоже давай плакать. Вот такими слезами. — Он вытянул палец. — Слезами настоящего аристократа.

— Бей бошей, бей бошей! — вопил Тюлип. — На Берлин, ура!

— И вдруг… кого я вижу! Подходят супруга и дочка барона. — “Отчего вы так платчете?” — “Ах, Пупхен, ах, Гретхен! — отвечает барон. — Мы не хотим воевать с Францией! Ах-ах-ах!” — “Ах-ах-ах!” — сказала Пупхен. “Ах-ах-ах!” — сказала Гретхен, и обе тоже в слезы. Славные женщины! Благородные души! И тут все милые юноши и все гости нас окружили. “Ах, отчего вы так платчете? Ах, отчего?” — “Ах, оттого, что не хотим воевать с Францией. Мы любим Францию всем сердцем! Ах-ах-ах!” — “Ах-ах-ах! — запричитали все хором. — Ах, какое несчастье! Бедная, несчастная Франция!” Какое зрелище! Никогда не забуду! Кронпринц рыдает, и барон рыдает, рыдают Пупхен с Гретхен, рыдают гости и лакеи, рыдают музыканты; все платчут и рыдают в три ручья. “Ах, Бонцо, — говорит мне тогда кронпринц. — Ты имеешь влияние на кайзера, моего августейшего отца, поговори же с ним, спаси Францию, Бонцо!” Ах, золотое, золотое сердце у нашего храброго Гутти!

Лицо его дрогнуло и расплылось в умиленной улыбке.

— Бей, убивай заклятого врага! — надрывался Тю-лип. — Рви его сердце! Жри печенку!

А симпатяга покойничек знай себе продолжает:

— И вот мы пошли во дворец. Приходим — стража отдает нам честь. Идем вверх по лестнице, нас вводят в зал, и… — о, майи гот! Какое зрелище! Никогда не забуду! Хох, хох, сам кайзер сидит и платчет, а рядом с ним Людендорф сидит и платчет. А рядом с ним фон Клюкен-Похмеллинг сидит и платчет, и фон Мольтке сидит и платчет, весь генеральный штаб сидит и платчет! Такими вот слезами. — Он вытянул палец. — Та-та, слезами истинных аристократов! “Ах, Бонцо, либер Бонцо! — говорит его величество. — Мы все тут платчем — как не плакать! И наше сердце, императорское сердце, разрывается — хох, хох, драймаль хох! — от мысли, что придется воевать с Францией. Бедная Франция, Бонцо! Ах, бедная, несчастная Франция!” — “Ах!” — произнес я в ответ, “ах!” — произнес кронпринц, “ах! ах!” — произнесли фон Мольтке и фон Клюкен-Похмеллинг. И мы всю ночь проговорили о прекрасной Франции и плакали, плакали… вот такими слезами. — Он вытянул палец. — Та-та! Слезами истинных аристократов!