Глава пятнадцатая

Мы молча покидаем убаюкивающую, интимную тишину выставки. Я должен быть подавлен и смущен, но этого не происходит. Я думал, Вита испугается или ей станет некомфортно от моих слов, но она восприняла сказанное спокойно и с таким изяществом и серьезностью, какие встретишь не каждый день. Она не отвернулась от меня, скорее, наоборот, повернулась. Это превосходит все мои ожидания.

Мы заходим в светлый, позолоченный коридор, и ослепительный свет буквально вонзается в мой мозг. Горизонт кренится, голова кружится, атомы распадаются и отказываются воссоединяться. Боль накрывает меня.

Натыкаюсь на стену, облокачиваюсь спиной и сползаю то ли на пол, то ли на потолок. Руки дрожат.

Глубоко дышу: семь вдохов, одиннадцать выдохов. Боль повсюду. Из нее состоит весь мир и я сам.

Вокруг эхом раздается голос Виты:

— Чем тебе помочь? Вызвать скорую?

— Нет, нет, не надо. Можешь просто побыть рядом? — Я с закрытыми глазами пытаюсь нащупать что-то, что поможет мне отвлечься от боли, и прижимаю ладони к ледяным мраморным плитам.

Теперь остается только ждать, когда это закончится.

Цвета взрываются, мучительная боль волнами пульсирует во всем теле. Находясь в агонии, я внезапно ощущаю, как Вита касается моего предплечья.

Попробуй на этом сконцентрироваться.

Не понимаю, то ли я падаю, то ли пол поднялся ко мне, но чувствую, как щека вместе с коленями и бедрами прижимается к мрамору. Боль уходит медленно и мучительно, а мир собирается из маленьких, разбросанных кусочков. Неизменна только ее рука на моей.

— Бен? — Ее голос выделяется среди бессмысленного шума, за ним — шаги и голоса других людей, гул машин и разговоры, доносящиеся через открытую дверь. Еще, к своему удивлению, я слышу пение птиц.

— Извини, — шепчу я.

— Ты можешь сесть? Принести воды? — Я разлепляю глаза и вижу, что Вита склонилась надо мной, а ее волосы скрывают меня от людей, столпившихся вокруг.

— Мне уже лучше, — говорю я. — Ты можешь попросить их уйти?

— Нечего тут глазеть! — Вита прогоняет их, словно стаю гусей. — Голова разболелась, подумаешь. Идите смотрите на произведения искусства! Мо, поможешь?

— Так, сынок, я с тобой, — слышу мужской голос, чувствую, как меня подхватывают. Вита сжимает мою ладонь. Каким-то образом я оказываюсь в кресле в другой комнате, темной и прохладной. Кто-то — Вита — дает мне в руку стакан воды. Когда у меня не получается его удержать, она обхватывает мои пальцы своими и подносит стакан мне к губам. Спокойная прохлада воды разливается по всему телу.

— Ты как, приятель? — Я фокусирую взгляд на мужчине в форме охранника. У него длинная борода и добрые глаза. — Вызвать тебе скорую?

— Нет, — отвечаю я достаточно громко. Это прогресс. — Правда, не надо. Не хочу тратить время в больнице, раз мне уже лучше. Извините за доставленные неудобства.

— Все нормально, друг, — заверяет меня Мо. — Пустяки. Мне как-то пришлось выпроводить мужчину, который удовлетворял себя перед картинами с обнаженными женщинами.

— Мы можем тебе чем-то помочь? — спрашивает Вита, присевшая рядом. Позади нее мерцают черно-белые экраны с изображениями выставочных залов.

— Вы уже мне очень помогли, — уверяю я ее.

Дверь открывается, тьму прорезает яркий луч света, и к нам заходит очень элегантная женщина.

— Что случилось? — встревоженно спрашивает она Виту.

— Уже все нормально. Бену просто стало нехорошо. Он подозревает, что перегрелся.

Женщина, видимо, начальница Виты, наклоняется, чтобы посмотреть на меня.

— Вы уверены, что вам не нужна медицинская помощь? — спрашивает она.

— Уверен, но все равно спасибо. Чувствую себя немного глупо. Взрослый мужчина, а забыл выпить воды.

— Вита, побудь с ним, пока это не пройдет, — говорит она. — Я отправлю кого-нибудь из кафетерия принести воды и чего-нибудь перекусить.

— Я тоже отойду ненадолго, — говорит Мо и закрывает дверь. Мы остаемся вдвоем.

— Спасибо, Вита, — шепчу я. — Сначала я заявляю, что могу умереть в любую секунду, а потом и впрямь оказываюсь на грани смерти. Обычно я не разыгрываю такую драму.

— Тебе не за что извиняться. Я рада, что была рядом и смогла помочь. — Ее сердцевидное лицо очень серьезно, в темных глазах плещется беспокойство.

— Ты правда очень помогла. Мне, наверное, пора. — Мне отчаянно хочется уйти так, чтобы она, смотря мне вслед, видела обычного тридцатилетнего мужчину. — Со мной все будет в порядке.

— Я не могу оставить тебя в таком состоянии. — Вита мотает головой, в глазах читается упрямство.

— Я в норме, честно. — Потихоньку встаю. — Йоркширца какая-то головная боль не остановит.

— Но… — Она колеблется и опускает глаза, между бровями появляется небольшая складка.

— Мне пора, — повторяю я. — Со мной все хорошо. Прощай, Вита. Я очень рад, что мы встретились.

— Прощай, Бен.

Мы обнимаемся, Вита крепко сжимает меня, и на мгновение я ощущаю биение сердца под мягким теплом ее тела. Когда я отпускаю девушку, все вокруг воспринимается живее и острее, чувства обрушиваются на меня со скоростью цунами.

Я ухожу так быстро, как только могу.

Глава шестнадцатая

— Вита, ты как? Все еще расстраиваешься из-за того бедолаги? — спрашивает Анна. Она говорила без перерыва на протяжении последних нескольких минут, но я ни слова не услышала.

По правде говоря, я потрясена тем, как на меня повлияло короткое знакомство с Беном. Мы обнялись; я ощутила тепло его тела, видела пульсирующую венку на шее, чувствовала биение сердца. Как это всегда бывает, мне тяжело поверить, что в какой-то момент это все прекратится и человек исчезнет. Уйдет бесследно. Кажется, что такое невозможно, хотя уж я-то должна понимать, что это не так.

— Да, извини, есть такое, — я переключаю свое внимание на Анну и выдавливаю улыбку. — Я внимательно тебя слушаю, честное слово.

— Ты так много работаешь, особенно последние несколько недель. Сделай небольшой перерыв, если нужно, — мягко говорит она. — Я понимаю, что тебе не хочется в отпуск, когда открыта выставка, но пара выходных никому не повредит, — она указывает на картину Мадонны с младенцем, Святой Анной и Иоанном Крестителем, с докладом о которой я должна выступить перед посетителями Национальной галереи. — Скоро наступит небольшое затишье, извлеки из него максимум пользы.

— Спасибо, Анна, — вяло улыбаюсь я.

— Нам всем время от времени нужен отдых, — говорит Анна, похлопывая меня по руке, и поднимается. — Ты всегда можешь со мной поговорить.

— Знаю, — киваю я. — И я тебе за это благодарна.

Анна бросает еще один пристальный взгляд и выходит, оставляя меня в одиночестве. Все силы уходят на то, чтобы не уткнуться лбом в поверхность стола, куда падает солнечный свет, и не заплакать.

Бен взбаламутил спокойные воды моей жизни, воскресив воспоминания обо всех утратах. Чувствовать и помнить опасно — так разрушаются слои защиты, которые я так бережно выстраивала, а за ними прячется одна лишь боль. Я попрощалась с Беном час назад и теперь понимаю, что я не против этой боли. Она напоминает мне, что я живу, и я внезапно чувствую благодарность, хотя долгое время презирала жизнь. Я благодарна, потому что все, чего хочет Бен, — просто жить дальше, но он этого лишен.

Какое облегчение — остаться одной в белой комнате, обшитой панелями. Тишину нарушает только шум дороги, доносящийся через длинное окно. Компанию мне составляет картина матери с ребенком. Да Винчи в лучших своих проявлениях — спонтанный, ласковый и бесконечный. Видна рука мастера. Это не мультяшное изображение, как многие его воспринимают, а набросок. Набросок Мадонны, Иоанна Крестителя у нее на коленях и Анны, матери Марии, сидящей рядом, пока малышка играет со своим двоюродным братом. Казалось бы, просто фигуры, написанные углем и мелом на полотне, сшитом из обрывков холста, но именно эта картина играет особую роль для христианского мира. Как оно и бывает с да Винчи, все гораздо глубже, чем видится вначале. Эта работа — портрет материнства: Анна смотрит на свою дочь, зная, что ей придется пройти через ужасные потери; в ласковой улыбке Марии читается сладкая печаль, словно она предвидит будущее, в котором потеряет детей по воле Бога и человека. Это выражение лица матери, которая осознает, что ребенок недолго будет оставаться рядом с ней.

Я знаю, что такое потеря. Давным-давно, в другой жизни, еще до того, как я освободила себя, я была женщиной, хватавшейся за то, что она не могла удержать.

Быстро выключаю белый экран и поворачиваюсь к нему спиной. Я отпустила эту часть своей жизни, потому что запрещала себе думать о ней, изо всех сил стирая из памяти то, что со мной сделали Бог и человек. У меня не было выбора. Я должна была выжить и двигаться дальше.

Еще задолго до встречи с Домиником я родила мальчика. Сына у меня забрали раньше, чем ему исполнился день.

Что-то в выражении лица Марии заставляет воспоминания подниматься из самых темных глубин. Внезапно я вижу моего ребенка в мельчайших деталях: сияющая кожа медного оттенка, темный пушок на голове, руки сжались в маленькие кулачки, а он сам решительно жмурится, встречая рассвет своей жизни.