Он родился в голубоватом свете раннего утра. Длинные серые тени ползли по комнате, за окном — сельская местность цвета жженой умбры. Я была так молода. В руках уютно устроился мой сын, маленький, но идеальный, готовый к любым возможностям, какие предоставляет жизнь. Помню, как он прижимался к моей груди, и его ушко в виде спирали Фибоначчи. Потоки любви, которые я ощущала к нему, стерли все болезненные, отчаянные и жестокие события, ставшие причиной его появления. Мой драгоценный малыш, которого я полюбила еще до того, как увидела, и с кем я готовилась попрощаться еще до того, как мы встретились.
Тени стали длиннее, пылинки в воздухе начали подсвечиваться золотом восходящего солнца, и какое-то время мы с моим мальчиком нежились в приятном тепле. По небу разлились ручейки расплавленной меди, когда день стал подходить к концу.
Ноги свело судорогой, мочевой пузырь протестовал, спину ломило, между ног не переставая шла кровь. Но я не шевелилась и не отпускала сына, зная, что совсем скоро его заберут, и я больше не буду его мамой.
Когда она пришла за ним, луна висела высоко в небе.
— Куда вы его забираете? — спросила я, отворачивая сына от ее протянутых рук.
— В хорошее место, — сказала она. — Он будет в безопасности, и его будут любить.
Ее слова меня не утешили. Мое материнство подходило к концу. Я не была готова.
— Разве он не может остаться со мной? — умоляла я. — Клянусь, я все сделаю так, как надо, только прошу, не забирайте его.
— Нельзя, — просто ответила она. — Пора.
Я осыпала его лицо поцелуями и шептала обещания.
— Я тебя никогда не забуду, — сказала я. — Буду рядом всю твою жизнь, даже если ты не увидишь меня и не узнаешь. Клянусь, я буду с тобой. Я каждый день буду думать о тебе и о том, как сильно я тебя люблю.
Потом его забрали, и на коже опустевших рук я чувствовала лишь холодный ночной воздух.
После потери Доминика я никому не рассказывала о том, что моего ребенка забрали у меня ясной весенней ночью в монастыре недалеко от Милана в тысяча четыреста девяносто восьмом году, больше пяти веков назад. Никто и не подозревает, что секреты, скрытые в портрете той грустной, потерянной девушки, мне так важны, потому что я и есть она. Я не знаю, что произошло со мной той ночью, как и почему, но вот уже сотни лет я пытаюсь найти способ исправить то, что было сделано со мной без моего согласия.
Веками я наблюдала, как все начинается заново. Любовь, потери, надежды. Я больше не могу выносить этот мир, но сколько бы я ни пыталась покончить жизнь самоубийством и сбежать в объятия смерти, он меня не отпускает. Против моей воли мое сердце каким-то образом сделали неуязвимым.
В своих работах Леонардо скрыл так много секретов. Я из последних сил надеюсь, что в картине, на которой он изобразил меня, бессмертную женщину, пытающуюся умереть и повстречавшую мужчину, который хочет жить, он спрятал ключ к моему освобождению.
II
Крепка держава, что не алчет славы, —
Так скалам не страшны валов забавы.
Покинутая деревня, Оливер Голдсмит, перевод А. Париной
Глава семнадцатая
— Что случилось? — спрашивает Китти, стоит мне открыть дверь в свой номер. Я снял ей отдельный, но она, похоже, ждала меня. Когда я переступаю через порог, сестра роняет телефон на кровать и садится. — Ужасно выглядишь.
— Ты провела здесь все утро? — спрашиваю я. — За дверями тебя ждет огромный город, а ты сидишь тут и пялишься в телефон?
— Бен, я мать-одиночка, сейчас у меня мини-отпуск, а ты платишь за номер в пятизвездочном отеле. Ничего не делать — это для меня роскошь. Кроме того, я уже бывала в Лондоне. Он ничем не отличается от других городов, только по размеру больше и цены выше. Я приехала к тебе, а не ради осмотра достопримечательностей. И вообще, не уклоняйся от ответа. Что случилось?
— Как обычно, ничего, — вру я. Если расскажу, что мне стало плохо, меня заставят сесть и вызовут сюда маму. — Ходил в Коллекцию Бьянки посмотреть на картину да Винчи.
— На Мону Лизу? — спрашивает она.
— Нет, на другую. Прекрасный портрет.
Подойдя к окну, поднимаю жалюзи и смотрю на улицу. Что-то сегодня днем вызвало цепную реакцию, и теперь все, что казалось мне до этого таким нереальным, пугающе близко.
Китти встает рядом.
— Ты что-то недоговариваешь, — она берет меня за руку, всматриваясь в мое лицо. — Бен, что произошло? У тебя такой вид, будто ты увидел привидение.
— Девушка на портрете… Что-то в ней меня зацепило. Она казалось такой грустной и потерянной. Мне захотелось сказать ей, что все будет в порядке, хотя я, конечно, не мог этого сделать. Ее портрет — это просто призрак печальной молодой женщины, которую никто не помнит. Не хочу, чтобы со мной произошло то же самое. Не хочу умереть и исчезнуть, зная, что рано или поздно обо мне даже не вспомнят.
— Бен, — Китти кладет руку на мое предплечье.
— Не надо, — отхожу, качая головой. — Я буду держать себя в руках. Не хочу провести последние дни в слезах от жалости к себе, мне нельзя терять время.
— Тогда поделись со мной своими мыслями и чувствами, — говорит Китти, внимательно следя за каждым моим движением. Но я думаю только об одном. Об одном человеке.
Я подумываю рассказать сестре о Вите и о картинах, одна из которых якобы кроет в себе секрет вечной жизни, попробовать объяснить ей, как одна странная беседа показалась мне божественным вмешательством. Но как доказать Китти, что это случилось не просто так, когда в действительности ничего особенного не произошло? Мы одни во всей Вселенной и всю жизнь перебиваемся чем попало, а когда время заканчивается, узнаем, что никто не готовит для нас счастливый конец по сценарию.
— Это все так глупо, Китс, — говорю я. — Я хотел ответов — почему и зачем. Но их нет. Я впервые осознал, что нахожусь в полной заднице. Дальше нет ничего. И мне страшно, — мой голос надламывается.
Китти обхватывает мою шею руками.
— Пожалуйста, не бойся. Я рядом. Если захочешь, я все это время буду с тобой.
Я отодвигаюсь, чтобы посмотреть на нее, ее взгляд встречается с моим.
— Не трать время в поисках смысла, — говорит Китти и берет мое лицо в ладони. — Ты жив здесь и сейчас. Вот и все, что нужно помнить. Знаю, со стороны всегда легко говорить, но я с тобой, Бен, правда. Постарайся не погружаться в темноту, оставайся со мной. Как тебе известно, у меня есть два способа борьбы со стрессом: пить и помнить о реке в Египте.
— Ты про Нил? [Игра слов: река Нил (The Nile) созвучна со словом «отрицание» (denial); Китти имеет в виду, что ее способ справляться со стрессом — это пить и отрицать происходящее.] — продолжаю шутку, как она того и хочет.
— Именно так, — говорит Китти. — Будем считать, что все в порядке. Давай поступим следующим образом: я схожу в душ, а потом мы пойдем тратить все твои деньги на дурацкие развлечения для туристов по завышенным ценам, что скажешь?
— Звучит как план, — говорю я и заставляю себя улыбнуться ради сестры.
Глава восемнадцатая
Когда я захожу во двор, Мэрайя сидит на крыльце, нежась в лучах вечернего летнего солнца, которое в это время обычно украшает фасад нашего дома. Компрессионные чулки спущены до щиколоток, коленки прикрыты юбкой, лицо поднято к солнцу, а между пальцами догорает длинная сигарета. Сама безмятежность; она знает, как правильно прожить каждый момент своей жизни, даже когда грани ее личности размываются. Я ей завидую.
— Вечер добрый, — я приветствую Мэрайю улыбкой. — Хороший день?
— Прекрасный. Ты принесла конфеты? — спрашивает она и открывает глаза. Сигарета падает на землю, и ей снова десять лет: она хлопает в ладоши с широко распахнутыми глазами. — Мама отправила меня гулять, чтобы я не путалась под ногами, поэтому я спустилась вдоль реки и весь день прыгала по баржам. Добралась до самого Гринвича!
— Да, удалось раздобыть немного, — я высыпаю пригоршню леденцов в сложенные лодочкой ладони.
Мэрайя смотрит на сверкающие, словно драгоценные камни, конфеты так, будто они и впрямь представляют собой ценность, и убирает их в открытую сумочку.
— Оставлю их на особый случай.
— А ты не боялась? — спрашиваю я, присаживаясь на свою сторону ступенек. — Автостопом с незнакомцами, одна…
— Нет, а с чего бы? — спрашивает Мэрайя, смотрит на свою сумку, достает леденец и незамедлительно отправляет его в рот. — А ты боялась, когда сбегала из дома и пересекала море, чтобы добраться до Лондона?
— Я была в ужасе, — отвечаю я, вспоминая свое опасное путешествие через море к месту, совсем не похожему на все, что я видела раньше.
Доски корабля стонали и кряхтели, как человек при смерти. Запах болезни и пота настолько въелся в воздух, что стал почти осязаем. Голодные глаза пристально следили за мной, из-за чего я почти не спала. Одинокая девушка — очень легкая добыча. Многие поддавались искушению и пытались завладеть мной, вот только они не знали, что на самом деле мне больше восьмидесяти лет и что за эти странные восемь десятков я освоила, как постоять за себя, и никому не позволяла прикоснуться к себе без разрешения. О ноже, спрятанном в одеяниях, никто тоже не догадывался. Когда же они все это узнавали, то оставляли меня в покое.