Глава вторая

Большую часть жизни я мечтала об этом моменте, а теперь, приблизившись к нему, боюсь, что ничего не получится. По ту сторону огромных позолоченных дверей в стиле рококо слышны гул возбужденных голосов и звон бокалов. Они открываются, демонстрируя то, что некогда было бальным залом одного из самых роскошных мест в Лондоне. Теперь это Коллекция Бьянки, названная в честь богатой вдовы, которая завещала свой дом и его содержимое жителям Лондона. Здесь я проработала, вернее, прожила много часов. И именно на это место я возлагала свои хрупкие надежды. Если они снова обратятся в пыль, тогда я пойму, что достигла конца в поисках конца. Не могу представить, что будет после.

В шикарном золотом зале полно замечательных, неплохих и не самых приятных личностей из мира искусства. Они, словно неземные существа, блестят и отражаются в отполированных поверхностях снизу и сверху. Все пришли на предпоказ выставки, над созданием которой я работала многие годы, и вот наконец сохранившиеся портреты Леонардо да Винчи здесь, в этом музее.

— Вита, ты идешь? — Анна, моя начальница, улыбается мне. — Выглядишь прекрасно. Это Диор?

— Это старье? — отвечаю я, указывая на винтажное платье пятидесятых из сизо-серого шелка и тюля, сидящее на мне как влитое. — Да так, просто висело дома.

— Откуда у тебя столько одежды, сшитой на заказ, да еще и в стиле всех десятилетий? — недоверчиво спрашивает Анна. — Тебе впору открывать выставку своего гардероба в музее Виктории и Альберта.

— Черта нашего рода, — говорю я с улыбкой. — Мы не умеем выбрасывать вещи.

Анна берет меня за руку.

— Волнуешься? Ходишь тут неуверенно, как Золушка, — говорит она. — Милая, ты же знаешь, что тебе можно на бал? Это твоя вечеринка. Ты сама себе прекрасный принц, а мы — так, восхищенные почитатели твоей работы.

— Знаю, ты права, — отвечаю я. — Просто мне кажется, будто слишком многое поставлено на кон. Даже больше, чем я ожидала.

Я планировала, договаривалась, умоляла и торговалась с лучшими музеями и галереями мира годами, чтобы собрать почти все сохранившиеся портреты да Винчи в одном месте. И вот момент истины настал.

Анна кивает.

— После этого вечера весь Лондон будет знать твое имя, — уверяет она.

От одной мысли я содрогаюсь.

— Не уверена, что меня прельщает такая перспектива, — отшучиваюсь я, скрывая свои истинные страхи. — Но дело даже не в этом, — я тщательно подбираю слова. — У меня есть много вопросов, связанных с самими картинами. Надеюсь, раз уж теперь они у меня на хранении, я наконец найду ответы.

— Уверена, ты найдешь то, что ищешь, — Анна сжимает мои пальцы. — Ну, идем, прекрасная принцесса, — она улыбается лакеям, которые открывают нам двери, — полюбуешься чудом, которое ты сотворила.

— Это да Винчи сотворил чудо, — говорю я, — а я просто следую за ним.

* * *

К полуночи ушли последние гости, и я осталась почти в полном одиночестве, убаюканная мягкими объятиями тишины и спокойствия. Вечер был замечательный, Анна провозгласила его «оглушительно успешным». Когда я пытаюсь вспомнить отдельные детали, в голове всплывают только вихрь улыбок и поздравления — бесконечные, как шампанское в моем бокале. Теперь, когда почти все ушли, создается впечатление, будто сам музей настороже, словно он пробудился от векового сна. Воспоминания кружатся, кажется, стоит мне завернуть за угол, и я услышу эхо голосов спускающихся по парадной лестнице.

Это похоже на сказку. Я чувствую себя дома.

— Мо, можно тебя кое о чем попросить? — спрашиваю я нашего главу службы безопасности, когда он проверяет что-то напоследок, перед тем как вернуться в центр управления в подвале. — Не возражаешь, если я пять минуток побуду одна, прежде чем ты выставишь меня за дверь?

— Ладно, тебе можно, — говорит Мо. Он добрый отец пяти дочерей, потворствующий всем их капризам. Благодаря дочкам у Мо поразительно обширные познания в сфере корейской поп-музыки, про которую он мне рассказывает, когда нам случается оказаться в кафетерии в одно и то же время. — Но если попытаешься сбежать с Моной Лизой под пальто, получишь.

— У нас нет Моны Лизы, — напоминаю я ему. — Лувр категорически отказался с ней расставаться.

— Она мне все равно никогда не нравилась, — говорит он и подмигивает. — Не торопись, наслаждайся моментом. Ты много работала, Вита. Выглядишь так, словно упала с небес.

— Не уверена, что это значит, но сочту за комплимент, — отвечаю я.

* * *

Картины сверкают в темноте, как драгоценные камни. Каждая из них освещена определенным образом, чтобы создавался эффект левитации. Сами изображения так хорошо знакомы, что стали почти обыденными, но от возможности видеть их здесь все вместе тело пробирает дрожь благоговения и восторга. Их глаза выискивают мои, губы приоткрыты, будто они собираются произнести мое имя.

Я останавливаюсь перед Дамой с горностаем, портретом Чечилии Галлерани. Вечно капризная и кокетливая любовница герцога Миланского всегда освещала комнату своим остроумием и грацией. Затем перехожу к портрету Джиневры де Бенчи, бедной бледноликой девушки в преддверии свадьбы не по любви. В чертах ее лица столько усталости и печали, словно она уже приготовилась к смерти, которая настигнет ее через пару месяцев после завершения картины. Мне хотя бы посчастливилось испытать настоящую любовь. Печальный взгляд Джиневры де Бенчи всегда напоминает мне об этом.

Каждая картина удивительна по-своему, каждая — произведение искусства. Но не они заставляют мое сердце трепетать от волнения. Та особенная ждет меня в самом конце выставки; ее кожа цвета слоновой кости светится в темноте.

«Прекрасная Ферроньера», или же «Портрет неизвестной», как ее еще называют. Серьезное овальное лицо обрамлено темными, прямыми волосами, голова слегка наклонена. Когда я подхожу ближе, мне начинает казаться, что она следит за мной взглядом, словно ждала моего прихода. Прошло много времени с тех пор, как мы виделись в последний раз.

Оказавшись лицом к лицу, мы смотрим друг другу в глаза, как в отражение. Я размышляю о ее тайнах. Ее имя было утрачено сотни лет назад, и историки до сих пор спорят, кто же это мог быть. Но для меня важно не ее имя, а то, кем она является сейчас. Она — это каждая потерянная женщина, застигнутая в момент между улыбкой и плачем. И где-то за этими полувсхлипом и полуулыбкой прячутся секреты, известные только ее создателю.

Глава третья

Мне было почти шестнадцать, когда я узнал, что у меня редкое генетическое заболевание.

Я неделями мучился от головных болей и размытого зрения. Мама отправила меня к окулисту, а он посоветовал обратиться к неврологу. Все были убеждены, что причин для беспокойства нет; мы ехали в Лидс, и я ни о чем не подозревал. Мама болтала всю дорогу, я притворялся, что слушал, а в действительности смотрел в окно и думал о девчонках и футболе.

Тогда я впервые встретил миссис Паттерсон. Она раскрыла мне секреты, которые скрывало мое тело. Синдром Марфана — редкое генетическое, чаще всего унаследованное заболевание, хотя, как мы позже узнали, мои гены просто решили мутировать в утробе, и никто не мог дать этому объяснение. Из-за этого я был самым высоким в классе, а еще гибким и близоруким. «Волноваться не о чем», — сказала нам миссис Паттерсон. Да, за течением болезни нужно было следить, но девяносто процентов пациентов с таким диагнозом доживали до семидесяти лет. Мне казалось, что мне до этого очень и очень далеко. И по-прежнему кажется.

— А другие десять процентов? — спросила тогда мама.

— Существует повышенный риск развития сердечных осложнений и аневризм, — сказала миссис Паттерсон. — Но медицина не стоит на месте. Постарайтесь сильно не волноваться. Мы о вас позаботимся.

— И что это значит? — спросил я маму по пути домой.

— В принципе, ничего нового, — ответила она. — Ты сам все слышал. Девяносто процентов людей живут обычной жизнью, то есть почти все. Просто будем следить за твоим здоровьем. Постарайся много об этом не думать, дорогой.

Я снова устремил взгляд в окно. Хотя все говорили, что переживать не о чем, уже тогда у меня в голове мелькнула мысль: кому-то же должно не повезти попасть в те десять процентов. Кто-то получает несчастливый билет, чтобы у остальных был шанс жить спокойно. Каждый год я проходил осмотр, и каждый год все было нормально. В конце концов я перестал волноваться, страх рассеялся. Мне не приходило в голову, что мое время ограничено, и поэтому я так и не начал жить полной жизнью. Я вечно все откладывал, ждал подходящего случая, когда смогу оставить свой след в этом мире, чтобы потом оглянуться на него с гордостью.

И вот пятнадцать лет спустя я стою на станции Кингс-Кросс в Лондоне. Вечер обратился в позднюю ночь. Дворник убирает платформы, люди заходят и выходят из метро, спеша по своим делам. У меня такое ощущение, будто я тоже куда-то спешу, только не знаю куда.

Я сел на поезд, потому что уже тогда, сам того не осознавая, понимал: надо хоть что-то сделать. Сейчас или никогда. Какие-то внутренние инстинкты уводили меня прочь от всего знакомого. Я сел около окна и выключил телефон, не прочитав сообщение от мамы, которая ждала ответа. В голову пришла мысль, что надо снять часы и оставить их. Может, если я перестану следить за временем, то и оно упустит меня из виду хотя бы ненадолго. Часы были хорошие. Я купил их, когда мой бизнес принес первую прибыль. Поэтому я засунул их в щель между сиденьями и пожелал удачи тому, кто их найдет. Что бы ни произошло дальше, это должно иметь хоть какое-то значение. У меня больше нет времени на ерунду. Есть лишь одно оправдание тому, что я сбежал, оставив дом, друзей и семью: я хочу, чтобы что-нибудь произошло, хочу что-нибудь почувствовать до того, как наступит последняя секунда моей жизни. Нельзя, чтобы непроверенная и неизвестная деталь, плод работы, что лежит на моем столе, стала моим единственным наследием в этом мире. Пока поезд проносился мимо пейзажей на скорости сто шестьдесят километров в час, мне казалось, что мое сердце было стрелкой компаса, указывающей на несбыточную надежду.