Но Тедди редко бывал дома. А если и бывал, то не выходил из столовой. Там он делал домашнее задание или же, подражая мистеру Ченсу, развешивал на стенах свои рисунки. Он сам оправлял их в рамы, собственноручно изготовленные с помощью специальных тисков мистера Ченса. Однажды Джимми забрел в столовую, увидел, что сын сидит на раскладушке и читает «Два пути» Рескина [«Два пути» — пять лекций Джона Рескина по искусству и архитектуре.], и спросил, не пора ли тому оторвать задницу от кровати и сходить на биржу труда.

— А почему бы тебе самому не сходить туда? — спросил Тедди, не поднимая головы.

— Не смей так разговаривать с отцом!

Тедди решил, что такое заявление не заслуживает ответа, но через некоторое время, за которое Джимми успел поорать и даже постучать кулаком по пыльному буфету, сказал:

— Я никогда не буду работать «на дядю».

— Что? Что, черт побери, все это значит?

— Ты слышал, — сказал Тедди.

Джимми подскочил к нему, замахнулся, однако был слишком толстым и хилым, чтобы довести начатое до конца, к тому же ор вылился в приступ сухого кашля, который почти согнул его пополам. Он стоял перед сидящим сыном и тяжело дышал, и, чтобы не упасть, ему даже пришлось опереться на Тедди. Тот молча оторвал от толстовки из магазина «Оксфам» [Независимая международная благотворительная организация, помогающая незащищенным слоям населения.] дрожащие руки отца и вывел того из комнаты, придерживая за воротник куртки, как вырывающееся животное — за шкирку.

Но даже Джимми и Элейн знали, что существует безработица. Если Тедди бросит школу, работу он не найдет. Ему придется бездельничать, сидя в столовой, и его присутствие дома ничего хорошего не обещает. К тому же он высок и силен — Тедди вымахал выше ста восьмидесяти сантиметров и, оставаясь худощавым, был мускулист и обладал немалой силой, — поэтому, когда пришли бумаги на его университетский грант, Грексы подписали их и сделали это не без облегчения. Тедди не придется ездить далеко или уезжать из дома. Колледж находится на конечной станции линии «Метрополитэн», до него ехать без пересадок.

Элейн так растолстела, что больше не могла носить помолвочное кольцо. Намазав палец вазелином, она кое-как стащила его. А обручальное осталось на пальце, оно врезалось в плоть и изредка посверкивало золотом, напоминая блестку, зажатую двумя розовыми подушками. Она приступила к magnum opus [Magnum opus — (лат.) крупное литературное произведение.], к делу всей своей жизни — к кружевному покрывалу на их с Джимми двуспальную кровать. Нитку Элейн взяла кипенно-белую, но в скором времени полотно приобрело равномерный желтоватый оттенок, как будто его вымочили в чае.

Кейт поменял «Линкольн» на лимонный «Форд Эдсел-Корсар» выпуска конца пятидесятых. Возможно, американцам того времени не понравилось переключение передач кнопками на руле или их оттолкнул дизайн решетки радиатора, напоминающей рот, который произносит «О!», вместо того чтоб походить на акулью усмешку. Как бы то ни было, проект «Эдсел» с самого начала оказался неудачным, видимо, поэтому Кейт купил свою машину всего за пять тысяч фунтов у одного дилера на юге Лондона.

Несмотря на свой преклонный возраст, до Кейта автомобиль имел всего одного хозяина, тот редко выезжал и накатал всего десять тысяч миль. Однако Кейт все равно разобрал двигатель на детали и снова собрал его. Все то долгое лето он работал в саду, и с шумом, производимым им, уже не соперничал шум от пилы или рубанка на соседнем участке, так как мистер Ченс умер в июле.

У него не было детей, а ближайшим родственником был кузен. Когда он умер, на похоронах только и присутствовал, что этот кузен. Тедди даже не пришло в голову проводить мистера Ченса в последний путь. Его заботило только одно: теперь ему будет негде работать, так как дом наверняка продадут. Беспокойство Тедди слегка уменьшилось, когда он узнал, что мистер Ченс оставил ему все свои инструменты плюс множество деревянных заготовок, краски и рисовальные принадлежности. Он попытался сложить все это в столовой, но, обнаружив, что это невозможно, испытал первый в жизни приступ дикой ярости. Раньше он всегда сохранял хладнокровие, но сейчас злость была горячей и неистовой, от внутреннего кипения его лицо набухло и покраснело, на лбу вздулись вены.

Вся эта мебель в столовой — сплошной мусор, его давно следовало выставить наружу, чтобы он гнил под дождем. Тедди так и сделал бы, если бы смог протащить все это через узкое французское окно. В какой-то момент он был готов выломать, круша стену, это окно, выбить стекла и раскрошить на щепки деревянные переплеты, но осторожность возобладала над злостью. У них хватит мозгов вызвать полицию, у всех троих. И как только мебель попала в комнату?

Кейт рассказал ему:

— Это мебель моего деда. Он обожал столы и стулья. А буфет — настоящее произведение искусства. Такую мебель уже не делают.

— К счастью, — сказал Тедди.

— Следи за своим языком. Что ты знаешь? Да та мебель, что делал мерзавец Ченс, рядом с этой даже не стояла. Ты хоть знаешь, что этот дом купил мой дед? Он был простым работягой, но ему не приходилось платить никакие коммунальные налоги, он не попал в эту ловушку. Он копил. Он купил этот дом. А потом, когда нашел эту мебель и обнаружил, что та не проходит в дверь, едва не умер от расстройства. Поэтому ее разобрали, а собрали уже внутри. И знаешь, кто это сделал?

— Догадываюсь.

— Ченс был счастлив выполнить эту работу за деньги. Из кожи вон лез.

То было полнейшим крушением иллюзий. Если до этого Тедди и верил, что Ченс другой, то теперь перестал. Люди, как он давно подозревал, все как один подлы и порочны, они гораздо хуже вещей. Предметы никогда не предадут тебя. Они остаются неизменными и являются источником бесконечной радости и удовлетворения. Наверное, есть люди или даже человек, о котором можно сказать то же самое, но до восемнадцати лет Тедди таких не встречал.

Что же касается инструментов, то выбора у него не было, и пришлось хранить их в том уголке сада, который не занимал Кейт. Там он ими пользоваться не мог. Он сложил их на газоне и прикрыл пленкой. Если бы Кейт не жил здесь или не ставил сюда машину, он построил бы на этом месте себе мастерскую, как у мистера Ченса.

Но Кейт жил здесь, а вот Элейн вскоре не стало. Она плохо кончила. Когда она была маленькой, мать часто повторяла ей, что та плохо кончит, но даже не предполагала, что конец будет именно таким.

Глава 4

Непослушание спасло Франсин жизнь. Она выжила, потому что плохо себя вела. Во всяком случае, так говорила Джулия. Самой Джулии здесь не было, да и никого не было, кроме нее, матери и, естественно, мужчины, но Джулия всегда все знала. «Он поднялся наверх и искал тебя», — говорила Джулия. Иначе зачем ему было заглядывать во все спальни?

Странность состояла в том, что еще долго после этого Франсин не могла вспомнить, в чем состоял ее проступок. Расшумелась, заупрямилась или нагрубила? Такое поведение было для нее нетипично, она всегда была совсем другим ребенком. Однако Франсин наверняка сделала нечто, чего не должна была делать — ведь ее мать никогда не отличалась строгостью, она обладала легким характером. Шум или нежелание есть хлеб с маслом никогда не заставили бы ее повысить голос и заявить: «Франсин, ты ведешь себя глупо и беспечно. Ты наказана, иди в свою комнату».

А может, она была именно таким ребенком? Откуда ей знать? То, что произошло в следующие полчаса, перевернуло ее жизнь, сделало другим человеком, и у нее нет возможности узнать, какой она тогда была — упрямой и вредной или такой, как сейчас. Франсин не стала спорить с матерью. Она подчинилась и поднялась наверх, в свою спальню, и закрыла дверь. То был теплый июньский вечер, время приближалось к шести. Она еще не научилась определять время. Отец говорил, что сейчас детям сложнее определять время, потому что есть часы со стрелками, а есть — с цифрами. Но Франсин знала, что время без десяти шесть — так сказала мама, прежде чем отправить ее наверх.

Окно в ее комнате было открыто, и некоторое время она постояла, облокотившись на подоконник, глядя вдаль. Других садов и домов вокруг не было, ближайший находился в четверти мили. Она видела поле, деревья, защитную полосу из плотно посаженных деревьев, а еще дальше — шпиль церкви. На противоположной стороне улицы остановилась машина, но Франсин не обратила на нее внимания, так как машины ее не интересовали, а потом не могла вспомнить, какого она цвета. Она не разглядела водителя и не заметила, был ли в машине кто-то еще.

Вот бабочку в своей комнате она помнит, помнит, как поймала ее, осторожно, чтобы не стереть с крыльев пыльцу, взяла ее большим и указательным пальцами. Это был «красный адмирал», и она выпустила ее наружу, а потом следила, как она летит, пока та не превратилась в точку на фоне голубого неба. Затем Франсин отошла от окна и легла на кровать. Ей стало скучно от одиночества, и она гадала, через сколько придет мама, откроет дверь и скажет: «Итак, Франсин, можешь спуститься вниз».

Но вместо этого позвонили в дверь. Они никого не ждали, поэтому было еще интереснее: кто там — сосед, знакомый? Появление гостя обязательно выльется в то, что ей разрешат спуститься вниз. Она спрыгнула с кровати, подбежала к окну и выглянула. Сверху можно было увидеть того, кто пришел, во всяком случае, его макушку. Однажды она увидела абсолютно лысую чью-то голову, белую и блестящую, как луна. Эта же макушка была другой — с волосами, с копной каштановых волос. Франсин не удалось ничего разглядеть, кроме нее и начищенных коричневых ботинок.

Мама открыла дверь. Наверняка она, потому что больше некому было это сделать. Дверь закрылась. Франсин слышала, что дверь закрылась очень тихо. Сначала голосов не было, а потом она услышала его голос. Резкий, негромкий, но сердитый, очень сердитый. Это удивило Франсин: кто-то приходит в их дом и сердится на ее маму, кричит на нее. Она слышала голос матери, но не разобрала слов, та говорила спокойно, твердо. Мужчина спросил у нее что-то. Франсин прижала ухо к двери. В следующее мгновение ее мама закричала: «Нет!»

Только это, только короткое «нет», а затем выстрел. А за ним еще выстрелы. Она слышала их по телевизору, поэтому знала, как они звучат. Но вот когда раздался крик — перед первым выстрелом, или между ними, или сразу же после, — она так и не смогла вспомнить. Что-то упало — вероятно, перевернули что-то из мебели, стул или, скорее всего, маленький столик, потому что это что-то с грохотом покатилось, а потом зазвенело разбитое стекло. Потом были звуки, которые Франсин никогда прежде не слышала — глухой стук падения, тяжелое дыхание, сдавленный стон — и еще один, который она слышала, — скулеж; так скулил щенок ее подруги, когда его оставляли дома одного. А потом был еще один выстрел, последний.

Франсин прикинула, можно ли вылезти в окно. Она подошла к подоконнику, выглянула и поняла, что слишком высоко. К тому же в саду не спрячешься, а она знала, что нужно спрятаться как можно скорее. Джулия говорила, что она спряталась, потому что инстинкт подсказал ей, что мужчина поднимется наверх и будет искать ее, чтобы тоже пристрелить. Но в тот момент Франсин точно так не рассуждала. Если бы ей понадобилось объяснить, зачем прячется, она бы сказала, что все дети, как животные, инстинктивно прячутся, если возникает какая-то опасность.

У двери она прислушалась. Судя по звукам, что-то тащили по полу. Такой звук получается, когда по ковровому покрытию тащат скатанный ковер. Один раз — всего только один — за ее короткую жизнь Франсин видела, как плачут взрослые. Плакала мама, когда умерла ее собственная мать. Этот звук, плач взрослого, был гораздо страшнее, чем плач ребенка, и именно его издавал мужчина. Он пугал сильнее, чем выстрелы и звук волочения. Франсин забралась в шкаф.

В шкафу на вешалках висела ее одежда, на полу стояла обувь. Еще там была картонная коробка с игрушками, с которыми Франсин давно не играла, так как уже выросла. Она сдвинула обувь к коробке и села на пол. Сначала ей показалось, что закрыть дверцу изнутри не получится, так как нет ручки, но потом она обнаружила, что можно притянуть ее, ухватившись пальцами за нижний торец, над ковром. Вот оно, преимущество ее семи лет — пальчики-то тоненькие. Будь Франсин старше, она не смогла бы закрыть дверцу и тот мужчина нашел бы ее, войдя в комнату. Так говорила Джулия.

Он вошел. Сначала послышались шаги на лестнице. Ее комната располагалась у площадки, поэтому оказалась первой, куда он вошел. Вошел, огляделся, ушел. Франсин слышала, как он ходит по комнате родителей, выдвигает ящики и вываливает их содержимое на пол. А потом бросает следом сами ящики. Франсин заледенела от страха, ее зубы стучали так же, как в прошлом году, когда она искупалась в холодном море. Мама тогда завернула ее в большое пляжное полотенце и в папину куртку. А сейчас согреть ее было некому.

Франсин услышала, как он сбежал вниз. И очень тихо закрыл за собой входную дверь. Так люди делают по ночам, когда не хотят будить спящих. Но ее мама не спала. Она была мертва. Только в тот момент Франсин еще об этом не знала — не понимала, что такое смерть. Однако, прокравшись вниз и увидев мать, лежащую на полу в холле, сразу поняла, что мужчина причинил ей большой вред и вред этот непоправим.

Франсин опустилась на колени рядом с матерью, взяла ее за руку и потянула на себя. Странно, тогда она не заметила кровь. Наверное, потому, что у мамы были темные волосы, а ковер был темно-красный. Уже потом она вспомнила, что кровь была, — Франсин погладила маму по голове, а когда отняла руку, то пальцы и ладошка были красными, как будто их покрасили мягкой кисточкой. И кто-то из тех людей, которые приехали позже — мужчин в форме, полицейских, врачей «Скорой», — сказал, что она сидела в луже крови, а ее школьная юбка вся пропиталась ею.

Скоро должен был вернуться отец. Обычно он приходил домой в семь или без четверти семь. Франсин посмотрела на часы и увидела, что стрелки указывают на нечто непостижимое. Только в тех случаях, когда стрелки указывали точно вверх или точно в стороны, она могла представить, какой сейчас час. Франсин сидела на полу рядом с мамой и наблюдала за часами, пытаясь понять, почему нельзя заметить, как движутся стрелки. Но стоит только ненадолго отвести взгляд, а потом опять посмотреть на часы, как сразу становится видно, что стрелки сдвинулись.

Зубы перестали стучать. Все вокруг остановилось. Мир. Жизнь. Но не время, потому что, когда Франсин опять посмотрела на часы, одна из стрелок успела подняться вверх и указывала вбок, влево. Право от лево она отличать умела.

В замке очень похоже на царапанье мышки зацарапались отцовские ключи, дверь открылась, и вошел папа. Стоя в холле, глядя перед собой, Ричард Хилл издал звук, совершенно не похожий на те звуки, которые она когда-либо слышала. Франсин даже не смогла описать его, уже потом, когда к ней вернулся дар речи; он был слишком пугающим и слишком инородным, нечеловеческим, и напоминал рев одинокого животного в дебрях.

Франсин не смогла заговорить с ним. И ничего не могла ему рассказать. Вовсе не потому, что ее голос был слабым, хриплым или шелестящим, как у мамы, когда та болела ларингитом. У Франсин вообще не было голоса, и слов тоже не было. Когда она открывала рот, шевелила губами и языком, ничего не происходило. Как будто она разучилась говорить или просто никогда не умела.

Ричард Хилл поднял дочь на руки, назвал «своей малышкой», сказал, что он с ней, что вернулся домой и никогда не оставит ее одну. Даже в тот момент он нашел в себе силы сказать, что все будет хорошо, что всегда защитит ее и с ним ей ничего не грозит. Но Франсин не смогла ответить, только повернула к нему застывшее лицо с округлившимися глазами. Как Ричард Хилл ей сказал потом, ее глаза стали раза в два больше, чем обычно.

* * *

С ней работали психологи. Не Джулия, она с ней тогда еще не работала. Уже позже Франсин поняла, как осторожны и внимательны они были. И полицейские тоже. Никто не давил на нее, не проявлял ни малейшего нетерпения. Психологи давали ей кукол, с которыми она могла поиграть, и много лет спустя она поняла, что они делали это в надежде, что Франсин бессознательно разыграет события того вечера. Кукол было три: мужчина, женщина и маленькая девочка.

Франсин никогда не любила играть в куклы.

— Она не любит кукол, — сказал им Ричард Хилл, — никогда не любила.

Но куклы были общепризнанным инструментом, посредством которого дети выражали себя и свой жизненный опыт перед психологами. Если б те дали ей игрушечных зайчиков или собачек, она, возможно, и сумела показать что-нибудь, но они этого не сделали. Иногда приходили полицейские и разговаривали с ней. Женщины-офицеры казались очень добрыми и ласковыми, настолько добрыми и ласковыми, что вызвали у нее подозрения.

Франсин понимала, почему те расспрашивают ее. Они хотят поймать того мужчину, который убил ее маму. Разговаривать с ними она не могла, писать не умела — только свое имя, читала только простые слова, так что общения не получилось. Лишь через много лет Франсин обнаружила, что подозревали ее отца. Целых два дня они считали, что Ричард Хилл виновен в убийстве.

Он был мужем убитой. А если в семье происходит убийство, первыми подозреваемыми становятся члены семьи. Полицейские задавали вопросы и вели себя с ним осторожно. Потом подозрения сняли. Двое мужчин, один из них совсем чужой, пришли и заявили, что ехали вместе с ним в поезде от Ватерлоо в период с шести до двадцати пяти минут седьмого.

— Думаю, вы знакомы с мистером Грейнджером, — сказал ему детектив-инспектор. — Вы видели его в поезде, он пришел по собственной инициативе и заявил, что видел вас.

— Я спросил, как поживает его жена, — заметил Ричард. — Она болела.

— Да, он нам так и сказал. Сам, хочу добавить. Он поздоровался с вами, и вы спросили его о жене. Другой мужчина — это мистер Дэвид Стенарк. Он знает вас в лицо.

— Я с ним не знаком.

Детектив-инспектор Уоллис проигнорировал эти слова.

— Он тоже пришел по собственной инициативе, чтобы заявить, что ехал с вами в поезде и видел вас там.

Годы спустя Ричард, отвечая на вопросы Франсин, рассказал ей все это. Он рассказал Джулии, что сделал для него Дэвид Стенарк.

— Он спас мне жизнь.

— Не жизнь, дорогой, — возразила Джулия.

— Ну, свободу.

— На самом деле он избавил тебя лишь от нескольких дней серьезных неудобств.

Джулия всегда говорила то, что есть на самом деле.

После того как жизнь и свобода Ричарда не подвергались более нападкам, настал период неопределенности. Это был период молчания и тишины. Франсин не ходила в школу, а Ричард — на работу. Они все время были вместе, днем и ночью. Он перенес ее кровать в свою спальню, читал ей, не отходя от нее ни на шаг. Что еще он мог сделать? Ричард был готов на все. На какой-то период главной его целью стало возвращение Франсин к нормальной жизни. Он купил ей котенка, белого перса, и даже некоторое время помогал ей, тиская его и наблюдая за его игрой; в те дни она даже изредка улыбалась. Но однажды котенок поймал птичку и принес ей в качестве подарка, положив к ногам. У мертвой птички были темные перышки, с них капала кровь; ее затрясло, Франсин не отрываясь смотрела на нее, смыкая и размыкая руки. Котенка пристроили в хороший дом — это был единственный выход.