Моя родня — жертвы или нет?

Должна разочаровать подозрительных читателей — я обыкновенная литовка, у меня нет еврейской крови. И я не просто литовка, а улучшенная литовка, потому что отец моего отца Йонаса Ванагаса, старый Йонас Ванагас, — политзаключенный, осужденный за антисоветскую деятельность и полгода спустя насмерть замерзший в Карлаге. Вся его семья — ссыльные, отбывавшие ссылку в Красноярском крае. Я всегда гордилась дедом, который в Каварскасе спилил дерево, чтобы преградить путь отступающей Красной армии. И сорвал портрет Сталина со школьной стены. Соседи-литовцы, конечно, на него донесли, и он был арестован.

В Литовском особом архиве я прочитала секретное дело своего деда на 96 страницах, его показания и показания соседа, арестованного Советами вместе с ним, протоколы допросов и очных ставок. Подвиг Йонаса Ванагаса несколько померк в моих глазах, когда я нашла в деле сведения о том, что в годы немецкой оккупации он входил в комиссию, которая составляла списки евреев. Он в убийствах евреев не участвовал, на их добро не зарился, поскольку был достаточно богат. Свидетели на допросах говорили, что все десять евреев из Каварскаса, включенные в список, были в августе 1941 года отправлены в Укмерге. Сосед Балис, которого арестовали и допрашивали вместе с моим дедом, конвоировал этих евреев к месту казни, а в награду за это получил еврейский дом и 4,5 гектара земли. Так записано в деле. Мой дед получил от немцев двух советских военнопленных — работать на его участке. Вот такая небольшая полуживая награда.

Я не просто литовка, я — литовка, пострадавшая при советской власти. В глухие годы зрелого социализма нам, четырем двоюродным сестрам, молодым барышням, хотелось наряжаться и слушать битлов, а у нас не было ни джинсов, ни пластинок. Но у нас в Америке была тетя, папина сестра, а у нее — несказанно добрый муж Антанас. Мы отправляли им письма, перечисляя в них все, чего нам хотелось. Тетя была очень занята, она работала зубным врачом, а ее муж все советские годы ящиками присылал нам джинсы, пластинки и даже пломбы для зубов. И писал нам чудесные теплые письма. Подписывался почему-то не “Антанас”, а “Антоселе”. Родители нам сказали, что Советы ищут дядю Антанаса, и потому ему лучше своего имени и фамилии нигде не упоминать (ведь письма из-за границы читала советская госбезопасность). Моя тетя была счастлива, ее муж был прекрасным и честным человеком, истинным офицером, полковником армии независимой Литвы, потом, при немцах, начальником полиции в Паневежисе.

Вот оно что. Теперь, когда все присланные Антоселе джинсы давно сносились, когда нет уже ни его, ни тети, ни советской власти, теперь, когда пишу эту книгу, я уже знаю, чем занималась в годы немецкой оккупации литовская полиция в Паневежисе и других городах и почему советская власть так старательно его искала. Не нашла. Антоселе умер во Флориде, на берегу океана, в красивом доме, окруженном садом, где растет огромное манговое дерево. В одном из литовских городков ему поставлен памятник. К сожалению, его имя упоминается и в составленном евреями знаменитом списке пяти тысяч литовских палачей.

Так кто я такая, Рута Ванагайте? Славный потомок славных литовских героев или представитель народа презренных убийц, истреблявших евреев, и моя родня запятнала себя преступлениями перед человечеством?

Но ведь у меня была и мама. Она родилась и выросла в Паневежисе, в большом красивом доме с квартирантами, где ее воспитывала не только строгая мама, но и снимавшая у них комнату тетя Циля, которая преподавала немецкий язык в женской гимназии. Циля была немецкой еврейкой. Она бежала в Литву от нацистов? Скорее всего, да. Маме было четырнадцать лет, когда началась война, в Литву вошли немцы, и Танте, как любовно звала ее мама, спешно бежала из Литвы. Куда? Никогда, никогда, как ни разыскивала ее мама по прежним адресам, так и не удалось найти ее следов. В какую яму вас бросили, Танте Циля, в какую печь?

Моя мама потеряла не только тетю Цилю. В Паневежисе, на улице Антанаса Сметоны, и сейчас стоит дом под номером 47, мамин дом. А рядом, в соседнем доме, жила интеллигентная еврейская семья с единственным ребенком. Ицик был на год младше мамы. Все детство они играли вдвоем в мамином саду. Потом настал 1941 год, началась немецкая оккупация, и однажды соседская семья исчезла. В тот день люди видели, как из гетто гнали евреев, в тот день в лесу вблизи Паневежиса были расстреляны восемь тысяч евреев. Детей укладывали и расстреливали (или расстреливали и укладывали?) в отдельной яме. Там, совсем неглубоко, среди останков 1700 детей из Паневежиса, лежат и косточки Ицика.

Так кто же я? Может, тоже в каком-то смысле жертва, если моя мама во время Холокоста потеряла двух близких людей?

Я просто литовка, чьи деды и родители пережили и советскую, и нацистскую оккупацию. И я принимаю все трагедии своего народа, не разделяя их на свои и чужие, бóльшие и меньшие. Принимаю вину и утраты своей родни, не обвиняя и не приукрашивая того, что было. Хочу понять, что произошло, почему это произошло и с ними, и со всем моим народом. С моими литовцами и моими евреями в моей Литве. Хочу, чтобы это поняли, знали и помнили мои дети.

Мои милые соотечественники, если никто из ваших родных ни в чем таком не участвовал и даже не знал никаких евреев, подумайте вот о какой статистике: за время войны было уничтожено больше двухсот тысяч литовских евреев. Это пятьдесят тысяч домов, а еще — магазины, синагоги, школы и библиотеки, аптеки и больницы… Немцы забирали еврейское золото, выдирали зубы. А сколько по всей Литве в домах убитых евреев осталось другого добра: шкафов, кроватей, часов, простыней и подушек, ботинок и блузок, — все это, разумеется, не ваши деды хватали и везли возами, когда вещи выбрасывали в окна или по дешевке продавали на площадях местечек. Конечно, не ваши деды, а деды других литовцев, похуже. Но, может, вы, хорошие литовцы, знаете, где теперь эти антикварные кровати убитых? Кто на них спит? Какие видит сны?

“Быть евреем” — игра с последствиями

Ввозрасте пятидесяти семи лет и я впервые в жизни заработала деньги на Холокосте. Заработала немного — минимальную зарплату, 450 евро в месяц, за полгода. А сделала много. Проект “Панеряйская колыбельная” получил финансирование от Европейской комиссии, и это позволило нам провести в Вильнюсе десять удивительнейших мероприятий. Идея проста: собрать группу из сорока человек и дать им на один день почувствовать себя евреями: в синагоге узнать, что такое иудаизм (ведь мало кто из жителей Вильнюса побывал в синагоге), пройти по гетто, провести какое-то время в тайных убежищах, послушать еврейскую музыку, выучить еврейскую песню и танец, поесть то, что едят евреи. И только потом, когда пройдет добрых полдня, когда они всё это прочувствуют, повеселятся, наедятся и напляшутся, сесть в автобусы и отправиться туда, где евреи погибли. В Панеряй. И это еще не все: по дороге в Панеряй мы выучили песню, “Панеряйскую колыбельную”, сочиненную Тамилом, одиннадцатилетним мальчиком из гетто. Тамил участвовал в песенном конкурсе, устроенном в гетто в 1942 году, и стал победителем.

В 2012 году я впервые читала, говорила и пела на идише вместе с четырьмя десятками других таких же людей.

Тихо-тихо

Тихо, тихо — здесь повсюду мертвые лежат.
Где тиран зарыл их в землю, вырос целый сад.
В Панеряй ведут все тропки, ни одной — домой.
Наш отец погиб, и счастье он унес с собой.
Тихо, тихо, мой любимый, горьких слез не лей.
Дела нет жестоким людям до беды твоей.
Нет конца у океана, есть конец у тьмы и плена,
Но вдали не видно огней. [Перевод В. Лавкиной.].

В Панеряйском лесу, куда многие из нас пришли впервые, нам рассказали о том, как убивали людей. Мы стояли с розами и камнями и слушали. Потом пели. А после этого молча положили розы на снег, аккуратно укрывший яму — одну из шести, самую большую. На снегу — следы, видно, только что над тысячами раздробленных черепов проскакал панеряйский заяц.

И это еще не все. Обратный путь до Вильнюса стал смелым экспериментом. Должны ли мы были возвращаться в Вильнюс молча после того, что видели и испытали в Панеряе, или, напротив — вдохновленными, объединенными? На обратном пути, после очной ставки с Холокостом, мы в автобусе откупорили кошерное вино, полученное из Израиля, разделили между собой домашние имберлах, и Михаил, музыкант из еврейского ансамбля, сыграл нам “Тумбалалайку”. Какое это было невероятное ощущение — ранним воскресным вечером ехать через Северный Иерусалим, пустой город без евреев и без литовцев, и орать во все горло: “Тумбала, тумбала, тумбалалайка!” или “Лехаим!” — “За жизнь!” Драть глотку вместе с четырьмя десятками других глоток. Сорок литовцев, которые еще утром не знали о евреях практически ничего, а теперь, к вечеру, взволнованы, вдохновлены, печальны и бесконечно счастливы…

Добравшись до Вильнюса, участники этой поездки долго не могли расстаться, терзали вопросами нашего гида Симона, просили, чтобы в следующее воскресенье разрешили прийти чьему-то брату, чьей-то маме, тете, подруге… А потом пересказывали домашним то, что услышали про евреев, рассказывали об увиденном. И не у одного из них домашние подозрительно крутили головами: ну, околдовали они тебя, говоришь, как сектант какой. Видишь, как надо их остерегаться… Им только мизинчик протяни — всего утащат…