— О! Тайный поклонник? — поддразнила меня Кете. — Лизель, коварная девчонка!
Я метнула на нее грозный взгляд.
— Ты хочешь, чтобы я читала, или нет?
— Прости, прости, — сказала она. — Продолжай.
— «В прошлом месяце мне довелось побывать на одном концерте. Там было исполнено необычное музыкальное произведение, которое сыграл на скрипке необычный юноша. Я не в силах в полной мере описать, как сильно тронула меня эта музыка и какой огромный резонанс вызвала, как будто ноты коснулись оголенного нерва моей души».
У меня перехватило дыхание. Необычное музыкальное произведение, исполненное необычным юношей.
Йозеф.
Сестра многозначительно хмыкнула, и я кашлянула, заставляя себя читать дальше.
— «Признаюсь, меня охватила одержимость Вашей работой. Ни один человек в Вене не смог назвать мне имя композитора, но все говорили, что упомянутое произведение было опубликовано в скрытой коллекции работ, которые перед смертью собрал Джованни Антониус Росси. Этот пожилой человек был мне хорошо знаком, и я могу точно сказать, что не очень-то много слышу от него в этой пьесе, если не сказать — вообще ничего».
Должно быть, Йозеф взял мою маленькую музыкальную пьесу и опубликовал ее под именем маэстро Антониуса. Честно говоря, это имело смысл, поскольку старый виртуоз был известным и уважаемым музыкантом. Но какой бы благодарной я ни была за то, что моя работа нашла своих слушателей, тот факт, что «Эрлькёниг» опубликован не под моим именем, терзал и мучил меня, и червь недовольства разъедал мое сердце.
— «Молодой скрипач оказался таким же загадочным, как и Вы, мой дорогой гений, — продолжала я. — После того как старый виртуоз скончался, он и его помощник бесследно исчезли. Боюсь, мне придется взять дело в свои руки».
Смутная тревога переросла в нехорошее предчувствие. Надвигающееся предощущение вторжения, насилия, нарушения границ моего личного пространства выползало из слов автора виноградными лозами, угрожая задушить меня тревогой и смятением. Я продолжила читать молча.
«К несчастью, после смерти маэстро Антониуса блестящий юный скрипач и его темнокожий аккомпаниатор исчезли. Ваши письма были обнаружены среди вещей старого виртуоза. Мне удалось заметить, что письма адресованы Францу Йозефу Фоглеру, и я их сохранил, не позволив им, непрочтенным, оказаться на помойке. Письма были датированы несколькими месяцами ранее и снабжены любопытной подписью: «автор “Эрлькёнига”».
Я не шевелилась. Исчезли? Я подумала о тревожных призывах Йозефа, о том, как он умолял меня приехать к нему в Вену. Сердце сжалось от острого чувства вины. Я должна была ответить ему раньше. Я должна была найти способ приехать к нему. Я должна была прикладывать больше усилий, чтобы оставаться на связи, я должна была, должна была, должна была…
— Что, Лизель? — спросила Кете. — Что там? Ты меня пугаешь.
Дрожа всем телом, я прокашлялась и принялась читать дальше вслух:
— «Я… я не стану гордиться своими дальнейшими действиями, но мне нужно было… нужно было знать, кто является композитором этого произведения. Я… я…» — но голос подвел меня, совершенно угаснув.
«Мне пришлось прочесть одно из посланий, — говорилось далее в письме. — Простите меня, мадемуазель, за столь грубое вторжение в Вашу жизнь, но мне сразу же открылась природа Ваших отношений с герром Фоглером — а именно, что Вы его сестра и муза.
Мои руки дрожали так сильно, что я с трудом разбирала слова на странице.
«Испугавшись, что у них нет друзей и они одни в целом мире, я приложил все усилия, чтобы узнать местонахождение Вашего брата и его компаньона. Не бойтесь, мадемуазель: они в безопасности и обеспечены Вашим верным и самым преданным покровителем и устроителем их карьеры. Теперь, если Ваше сердце сумеет простить чрезмерного поклонника Вашей музыки за это нарушение доверия, поторопитесь приехать к нам в Вену. Такому таланту как Ваш, негодно пропадать в захолустном баварском городке, он должен быть оценен и признан. Средства, влияние, власть — я, Ваш добрый благодетель, выкладываю перед Вами все, чем обладаю. Я не обижусь, если Вы откажетесь от моего предложения, но все же постараюсь уговорить Вас его принять, поскольку надеюсь познакомиться с замечательным разумом, скрывающимся за столь необычной, загадочной музыкой.
В качестве знака доброй воли посылаю Вам денежные средства в размере пятидесяти флоринов, которые Вы можете потратить на свое усмотрение. Потратить их так глупо или так разумно, как Вам захочется, ибо они — мой подарок Вам, благодарность за дар Вашей музыки. Однако если Вы решите потратить их на проезд дилижансом до Вены для Вас и Ваших родных, назовите мое имя доверенному лицу в Вашем городе, и он посодействует в том случае, если понадобятся дополнительные средства для того, чтобы начать здесь новую жизнь.
Искренне Ваш, граф Прохазка фон унд цу Сновин».
— Лизель! — напомнила о себе Кете. — Лизель!
Письмо выскользнуло из моих онемевших рук и, порхая, устремилось к полу. С отчаянным вздохом отложив нож, Кете подхватила лист бумаги, прежде чем он коснулся земли, и сама прочла слова нашего незнакомца-благодетеля.
— Я просто… боже мой… как… — Сестра никак не могла сформулировать фразу, нить, связывающая ее мысли, рвалась, рассеивая слова. Она подняла на меня взгляд, ее голубые глаза светились радостью, облегчением и… надеждой. Она светилась ярче солнца, и мне пришлось отвернуться, чтобы не ослепнуть. На глаза навернулись слезы, и я сказала себе, что дело не в облегчении, а просто сестра ослепила меня своим сиянием. — Неужели это возможно?
Я покорно взяла кожаный мешочек и открыла его. Золото засверкало в лучах послеполуденного солнца, и я высыпала монеты на стол. Кете едва не задохнулась от восторга.
— Что это значит? — вскричала она.
И правда — что это значило? Я через силу улыбнулась, хотя произошедшее порядком выбило меня из равновесия. Конечно, под онемелостью, вызванной шоком, таился источник радости и предвкушения, но все вокруг было похоже на сон. Все развивалось медленно и нереально, как будто я продолжала дремать, застигнутая врасплох на границе сна и пробуждения. Передо мной открылся путь, которого я прежде не видела. Я хотела сочинять музыку. Я хотела отсюда сбежать. Было время, когда я была Королевой гоблинов, когда мои прихоти имели вес, когда я могла лепить мир по своему желанию, и теперь такая возможность выстроилась передо мною, как дорожка из домино.
Но если я чему-то и научилась, будучи невестой Эрлькёнига, так это тому, что за все нужно платить.
— Это… это подарок судьбы! Подумай, сколько всего мы сможем сделать для гостиницы! — Кете пересчитала пятьдесят флоринов с дотошной аккуратностью нищего. — …Сорок семь, сорок восемь, сорок девять, — она счастливо рассмеялась. — Пятьдесят!
Я поняла, что уже целую вечность не слышала ее смеха, раскатистого, звонкого и яркого, как колокольчик, постоянно звучавшего в стенах гостиницы. Я осознала, как сильно рассчитывала на то, что ее смех сумеет прогнать из моего сердца штормовые тучи.
— Конечно, ты поедешь со мной в Вену, — сказала я. Это был не вопрос.
Кете моргнула, удивленная внезапной сменой темы.
— Что?
— Ты поедешь со мной в Вену, — повторила я. — Правда?
— Лизель, — протянула она, и в ее глазах сверкнули слезы. — Ты уверена?
— Разумеется, я уверена, — сказала я. — Это будет прямо как Идеальное Воображаемое.
Она снова рассмеялась, и этот звук был таким же чистым, как звон весеннего утра. Игра «вот если бы…», в которую мы с сестрой играли маленькими детьми, была способом провести время, расширить пространство, ограниченное болью и страданиями повседневности. Мир, в котором мы становились принцессами и королевами, мир, настолько же красивый и волшебный, как тот, что создавали мы с братом.
— Только представь себе, Кете, — я взяла ее за руку. — Нас ждут конфеты и красивые юноши.
Она захихикала:
— А еще шелк, и бархат, и парча, в которые мы оденемся!
— Каждый вечер приглашение на новый бал!
— Маскарады, оперы, вечеринки и танцы!
— Schnitzel [Шницель (нем. Schnitzel) — тонкий постный пласт мяса в панировке, обжаренный методом глубокого погружения в раскалённое масло.] и Apfelstrudel [Штрудель, яблочный пирог — традиционный австрийский десерт.] и турецкий кофе!
— Не забудь шоколадный торт, — добавила Кете. — Твой любимый.
Я рассмеялась и на мгновение позволила себе представить, что мы снова — маленькие девочки, и наши желания и мечты так же тесно переплетены, как наши пальцы.
— А что, если… — мягко сказала я.
— Не если, — яростно поправила меня сестра. — А когда.
— Когда, — повторила я, продолжая улыбаться.
— Ну же, — сказала Кете, вставая. — Пойдем, скажем маме. Мы едем в Вену!
Вена. Слова, слетавшие с наших губ, вдруг перестали быть просто желанием и превратились в возможность. Мне было радостно и… страшно. Я подумала о маниакальных, безудержных фантазиях, которые плела, и о том, насколько меня пугает неизвестность того, что мы там найдем. Я сказала себе, что мой страх вызван тем, что мы не знаем в Вене никого кроме Йозефа и Франсуа, что потеряемся одни в большом городе без друзей и родных. Чего я не сказала себе, так это того, что это было предостережение, услышанное мною от лица, сотканного из гоблинских пальцев, и обещание, в исполнении которого я не была уверена.