— Что? — спросила мама. — Что ты имеешь в виду?

Кете посмотрела на меня искоса, но я как ни в чем не бывало растягивала spätzle и бросала лапшу в сковороду с луком.

— Да о чем ты говоришь, ради всего святого? — спросила мама. Она повернулась ко мне. — Лизель?

Я знаком попросила Кете принести мне тарелки и начала накрывать на стол.

— Ну? — усмехнулась Констанца. — Что скажешь, девчушка?

«Ты знаешь, какой он».

Я подумала о беспечных надеждах, о мольбах, которые я бросала в темноту, будучи ребенком, — мечтах о красоте, признании, похвале, но ни одно из них не было таким лихорадочным и отчаянным, как желание, которое я загадывала ночами, пронизанными надрывным плачем моего братика. Кете, Йозеф и я — мы все в детстве заразились скарлатиной. Кете и я были постарше, а Йозеф — совсем еще младенцем. Для меня и сестры худшее осталось позади, а вот брат, переболев, стал другим ребенком.

Подменышем.

— Я точно знаю, кто мой брат, — тихо сказала я, обращаясь больше к себе, нежели к бабушке, и поставила перед ней тарелку, наполненную до краев лапшой и луком. — Ешь.

— Тогда ты знаешь, почему Йозефу следует вернуться, — сказала Констанца. — Почему он должен прийти домой и жить.

В конце концов, мы все возвращаемся.

Подменыши не отходят далеко от Подземного мира; без него они чахнут и исчезают. Мой брат мог находиться за пределами досягаемости Эрлькёнига лишь благодаря силе любви. Моей любви. Моя любовь дарила ему свободу.

Затем я вспомнила ощущение длинных тонких пальцев, царапающих мою кожу, как ветки ежевики, сотканное из рук лицо и тысячи голосов, которые шипели и шептали: «Твоя любовь — это клетка, смертная».

Я посмотрела на письмо на столе. «Приезжай скорее».

— Ты собираешься ужинать или нет? — спросила я, демонстративно глядя на полную тарелку Констанцы.

Она надменно посмотрела на еду и фыркнула:

— Я не голодна.

— Ну, ничего другого ты не получишь, неблагодарная ворчунья. — Мама яростно ткнула вилкой в свою тарелку. — Удовлетворить твои особые запросы мы не в состоянии. Нам и на такую еду едва хватает денег.

Ее слова грозно прогремели посреди нашего ужина. Пристыженная Констанца взяла вилку и принялась за еду, вместе с лапшой пережевывая угнетающее заявление мамы. Хотя мы выплатили после смерти папы все его долги, на месте каждого уплаченного счета появлялся новый, подобно протечкам на тонущем корабле.

Когда мы закончили ужинать, Кете собрала тарелки, а я начала их мыть.

— Идем, — сказала мама, протягивая руку к Констанце. — Я отведу тебя в постель.

— Нет, не ты, — с отвращением ответила бабушка. — Ты никчемная, вот ты какая. Девчонка поможет мне подняться наверх.

— У девчонки есть имя, — сказала я, не глядя на нее.

— Разве я с тобой разговариваю, Элизабет? — резко ответила Констанца.

Ошеломленная, я подняла голову и увидела, что бабушка смотрит на Кете.

— Я? — удивленно спросила сестра.

— Да, ты, Магда, — раздраженно сказала Констанца. — Кто же еще?

Магда? Я взглянула на Кете, затем на маму, которая выглядела такой же озадаченной, как и мы. «Иди», — велела она сестре одними губами. Кете скорчила рожицу, но подала руку бабушке и поморщилась от боли, когда Констанца со всей своей злобой сильно ухватилась за нее.

— Клянусь, — тихо сказала мама, глядя, как они вдвоем поднимаются вверх по лестнице. — Она с каждым днем все больше сходит с ума.

Я вернулась к мытью посуды.

— Она стара, — сказала я. — Наверное, этого стоило ожидать.

Мама фыркнула:

— Моя бабушка оставалась в здравом уме до самой смерти, а она была старше, чем Констанца сейчас.

Я молча опускала тарелки в бадью с чистой водой, после чего передавала их маме, чтобы она их насухо вытирала.

— Лучше ее не осуждать, — сказала она скорее себе, чем мне. — Эльфы. Дикая Охота. Конец света. Иногда даже кажется, что она действительно верит в эти байки.

Отыскав на своем переднике чистый краешек, я взяла тарелку и вместе с мамой начала вытирать посуду.

— Она стара, — повторила я. — Подобные суеверия бродили в этих местах всегда.

— Да, но это просто сказки, — нетерпеливо возразила мама. — Никто в них не верит. Иногда я не знаю, понимает ли вообще Констанца, где мы живем — в реальном мире или в мире выдуманных ею небылиц.

Я промолчала. Мы с мамой высушили все тарелки, положили их на место, протерли столешницы и убрали грязь с кухонного пола, после чего по отдельности отправились в свои комнаты.

Что бы ни думала мама, а жили мы не в придуманной Констанцей сказке, а в жутком реальном мире. В мире жертв и сделок, гоблинов и Лорелеи, мифов и волшебства и Подземного мира. Я, выросшая на бабушкиных историях, я, побывавшая невестой Короля гоблинов и ускользнувшая от него, как никто другой знала, какие последствия ждут тех, кто преступит управляющие жизнью и смертью Древние законы. Грань между реальным и вымышленным была такой же ненадежной, как память, а я жила где-то посередине между ними, между красивой ложью и уродливой правдой. Но я об этом не говорила. Не могла говорить.

Потому что если Констанца сходила с ума, то и я тоже.

Игру мальчика называли волшебной, и люди с хорошим вкусом и туго набитыми карманами выстроились в очередь на улице у концертного зала, чтобы отправиться в путешествие по неизвестным мирам. Концертный зал был маленьким и уютным, количество мест около двадцати, но мальчику и его спутнику еще ни разу не доводилось выступать перед столь многочисленной публикой, и мальчик нервничал.

Его учителем был известный скрипач, итальянский гений, чьи пальцы давно сковали возраст и ревматизм. Во времена расцвета маэстро говорили, что Джованни Антониус Росси своей игрой заставляет ангелов плакать, а дьявола плясать, и любители симфонической музыки надеялись, что в его загадочном юном ученике смогут уловить хотя бы отблеск дарования старого виртуоза.

«Найденыш, подменыш», — шушукались любители симфонической музыки. Его обнаружили играющим на обочине дороги в баварской глуши.

У мальчика было имя, но оно затерялось среди всех этих перешептываний. Ученик маэстро Антониуса. Златовласый ангел. Прекрасный юноша. Его звали Йозефом, но этого никто не помнил, кроме его товарища, его аккомпаниатора, его возлюбленного.

У этого компаньона тоже было имя, но никто не считал его достойным упоминания. Темнокожий мальчик. Негр. Слуга. Его звали Франсуа, но никто не утруждал себя произнесением этого имени, кроме Йозефа, который хранил имя возлюбленного на своих губах и в своем сердце.

Этот концерт ознаменовал вступление Йозефа в культурное венское общество. С тех пор, как Франция обезглавила большинство представителей знати и выслала оставшихся за границу, маэстро Антониус обнаружил, что его чемоданы становились все более худыми в его неродном парижском доме, тогда как богатые патроны вливали все свои сбережения в армию Бонапарта. Поэтому старый виртуоз уехал из города революции и вернулся в город своих величайших триумфов, надеясь поймать золотую рыбку с помощью более юной и очаровательной наживки. Сейчас их приютила у себя баронесса фон Шенк, в салоне которой и должен был состояться концерт.

— Не подведи меня, мальчик, — сказал маэстро, когда они стояли за кулисами, ожидая своего выхода. — Наш заработок зависит от тебя.

— Да, маэстро, — ответил Йозеф осипшим от волнения голосом. Он дурно спал этой ночью, его желудок скрутился в нервный клубок, а сны то и дело прерывал наполовину забытый звук грохочущих копыт.

— Соберись, — предостерег его маэстро Антониус. — Никакого нытья и тоски по дому. Сейчас ты мужчина. Будь сильным.

Йозеф сглотнул и посмотрел на Франсуа. Юноша едва заметно подбадривающе кивнул, и это движение не ускользнуло от их учителя.

— Довольно, — прорычал маэстро Антониус. — Ты, — сказал он, указывая на Франсуа, — прекрати ему потакать, а ты, — указал он на Йозефа, — соберись с духом. Сейчас мы не можем позволить себе потерять голову. Мы начнем с нескольких подборок моего сочинения, затем, как планировали, перейдем к Моцарту, ça va [Хорошо? (франц.)]?

Йозеф сжался под взглядом учителя.

— Да, маэстро, — прошептал он.

— Если сыграешь хорошо — и только если сыграешь хорошо, — то на бис исполнишь Вивальди. — Старый виртуоз буравил своего ученика глазами-бусинками. — И никакой бессмыслицы вроде Эрлькёнига. Эта аудитория привыкла к музыке великих. Не оскорбляй их слух такой чудовищностью.

— Да, маэстро, — едва слышно повторил Йозеф.

Заметив, как покраснели щеки Йозефа и как он сжал зубы, Франсуа обнял своей теплой ладонью кулак возлюбленного. «Потерпи, mon coeur [Сердце мое (франц.).]», — как будто говорило это прикосновение.

Но юноша не ответил.

Маэстро Антониус раздвинул шторы, и мальчики вышли к публике, которая вежливо приветствовала их аплодисментами. Франсуа сел за фортепиано, пока Йозеф готовил скрипку. Они посмотрели друг на друга — мгновение, чувство, вопрос.

Концерт начался, как было запланировано. Под аккомпанемент юноши за клавишами ученик сыграл подборки авторства своего учителя. Но публика была искушенной и помнила, какой божественной была игра учителя, каким живым был звук. Этот мальчик был хорош: ноты звучали чисто, фразировка — элегантно. Но не хватало души, искры. Это словно слушать стихотворение знаменитого поэта, переведенное на другой язык.