Мама заметила меня, стоящую возле двери.

— О, Лизель! — хрипло произнесла она. — Я не слышала, как ты вошла. — Она наклонила голову и стала что-то искать в кармане фартука. Только когда луч позднего утреннего солнца упал на ее щеку, я заметила, что она плачет.

Меня как громом ударило. Мама, которая на протяжении двадцати лет страдала от эмоционального насилия со стороны Констанцы, ни разу не плакала в присутствии детей или свекрови. Она гордилась своим умением стоически переносить перепады настроения и непредсказуемые выходки моих отца и бабушки, но этот поступок ее сломал. Она рыдала над рассыпанной солью, проливала слезы отчаяния и боли.

Я не знала, какими словами ее утешить, поэтому достала из кармана носовой платок и молча протянула его ей. Единственным звуком был жалкий плач мамы, и этот звук пугал меня куда больше, чем любой, самый яростный крик. Мама была стойкой. Находчивой. Ее беспомощность пугала больше, нежели ее рыдания.

— Спасибо, Лизель, — сказала она с заложенным носом, промокнув глаза платком. — Не знаю, что на меня нашло.

— По-моему, Кете нужна помощь с гостями внизу, мама, — спокойно сказала я.

— Да, да, конечно, — согласилась она и ушла, не в силах выдержать более ни секунды в присутствии Констанцы. Мгновение мы стояли там, бабушка и я, глядя друг на друга, на соль и на грязь на полу.

— Девчонка, — просипела она.

Я вскинула руку.

— Не хочу ничего слышать, Костанца. — Я резко отворила дверь чулана в ее комнате и грубо всучила ей ведро и тряпку. — Или ты поможешь мне все убрать, или сейчас же отправишься вниз помогать Кете готовить завтрак.

Констанца поджала губы.

— И ты отпустишь старую слабую женщину одну спускаться по этим ветхим ступеням?

— Тебя это, очевидно, не беспокоило, когда ты тащила из подвала соль, — оборвала я ее. — Приступай, Констанца, или сделай что-нибудь еще полезное. Убери это, — я схватила веник и совок и принялась подметать.

— И оставишь нас беззащитными перед Охотой?

Я с трудом подавила в себе желание схватить бабушку за плечи и встряхнуть, чтобы хоть немного наполнить ее разумом.

— Зимние дни миновали. С нами все будет хорошо.

К моему удивлению, Констанца топнула ножкой, как капризный ребенок:

— Ты что, не помнишь истории, дитя?

Честно говоря, я не помнила. Мы с Йозефом восхищались ужасными кровавыми легендами нашей бабушки о гоблинах, но именно к рассказам об Эрлькёниге я возвращалась снова и снова. Моя рука потянулась к кольцу, которое я носила на шнурке на шее. Серебряное кольцо в форме волка с глазами из драгоценных камней, одним синим, одним зеленым. Король гоблинов всегда был для меня не просто мифом — он был другом, любовником, мужчиной. Я отпустила кольцо и опустила руку.

— Это… призрачные всадники, — сказала я. — Наездники, которые мчатся галопом, ведя за собой смерть, катастрофу и гибель.

— Да, — кивнула Констанца. — Предвестники разрушения и гибели Древних законов. Ты разве не видишь, девочка? Знаки и чудеса?

Я стала смутно припоминать, что она рассказывала мне о Дикой Охоте. Там говорилось, что во главе скакал сам Эрлькёниг. Я нахмурилась, поскольку полагала, что он поднимается в верхний мир только в зимние дни. Или с дьявольским войском? Чтобы найти себе невесту? Однако девушке приходилось приносить жертву, чтобы оживить мир весной. Каждый год? Один раз в поколение? Какими на самом деле были Древние законы, поддерживавшие равновесие между мирами?

— Беттина? — вымолвила Констанца, и я испуганно воззрилась на бабушку. Ее темные глаза были прикованы к моему лицу, но я знала, что мыслями она очень далеко. — Ты видишь?

Я сделала глубокий вдох, пытаясь успокоить свой скачущий разум, пытаясь ухватиться за настоящий момент.

— Вижу что?

— В углу, — каркнула она. — Оно смотрит на нас. Оно смотрит на тебя.

Я моргнула, не зная, кто из нас — моя бабушка или я — потеряли связь с миром. Я не могла уловить суть ее мыслей, не могла следовать за их ходом, не могла понять, кто из нас помешался: только Констанца или и я вместе с ней?

Я покачала головой и оглянулась.

— Я ничего не вижу.

— Потому что это твой выбор — не видеть, — упрямо возразила Констанца. — Раскрой глаза, Беттина.

Я нахмурилась. Констанца иногда называла меня по имени, Элизабет, но гораздо чаще я была просто девчонкой или дитем. Никогда она не называла меня Лизель и уж точно никогда Беттиной. Я с опаской поглядела на бабушку, не понимая, где она сейчас — со мной или в самом разгаре полета своей фантазии.

— Ну? — настаивала она.

Вздохнув, я снова обернулась. Как и прежде, угол пустовал, там не было ничего кроме пыли, грязи, соли и всякой всячины.

— Оно возле твоего плеча, — продолжала Констанца, указывая в направлении моего левого уха.

Клянусь, она с каждым днем все больше теряет рассудок.

— Странный карлик с волосами, похожими на пух чертополоха, и с мученическим выражением лица. — Она искоса посмотрела на меня. На ее тонких губах играла злобная улыбка. — Кажется, ты ему не больно-то нравишься.

Холодок пробежал по моей коже, и на кратчайшее мгновение я ощутила прикосновение крошечных черных коготков к спине. Колютик.

Я резко обернулась, но комната была по-прежнему пуста.

Констанца хрипло захихикала у меня за спиной.

— Теперь ты начинаешь понимать. Ты точно такая, как я. Берегись, Беттина, берегись. Прислушивайся к рогу и лаю гончих псов, потому что они предвещают беду.

Я вырвала ведро из рук бабушки и вручила ей веник и тряпку.

— Пойду, принесу воды из колодца, — сказала я, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — Тебе лучше начать наводить здесь порядок до моего возвращения.

— Тебе этого не избежать. — Лицо Констанцы расплылось в широкой ухмылке, и ее темные глаза удовлетворенно вспыхнули.

— Избежать чего?

— Помешательства, — просто сказала она. — Это цена, которую мы платим за то, чтобы принадлежать Эрлькёнигу.

Джованни Антониус Росси был мертв. Чума или яд, жители Вены точно не знали, но обнаружив, что ученик и его слуга исчезли, стали подозревать последнее. Когда лакей баронессы нашел труп, оказалось, что ничего не тронули. На ногах — ботинки с золотыми застежками, в кармане — серебряные часы, на потрепанных и скрюченных пальцах — перстни с драгоценными камнями. Ворами эти юноши точно не были, но их исчезновение изобличало в них преступников, потому что зачем бежать, коль они невиновны в смерти учителя?

Городская стража пришла за телом, вынесла его и бросила в безымянную могилу, как и все остальные тела. Жители Вены больше не хоронили мертвых в черте города из страха, что болезнь распространится: и знатные, и люди из низов, и богатые, и бедные, все гнили вместе. За похоронным фургоном, выехавшим из городских ворот вниз по улице к кладбищу Святого Марка, не следовала процессия. При жизни маэстро Антониус был знаменитым виртуозом, а после смерти стал еще одним бедным музыкантом.

Из темных переулков Франсуа наблюдал за тем, как сосновый ящик становится меньше, растворяясь вдали. Когда он пришел в комнату старика, чтобы одеть его, и наткнулся на мертвое тело маэстро Антониуса, он сразу понял, что ему придется исчезнуть. Он видел, что происходит с другими людьми его цвета кожи, когда их хозяева умирают при загадочных обстоятельствах. Бесполезно было делиться своим ви́дением произошедшего. Юноша знал, что цвет кожи сделает его мишенью и смерть учителя принесет ему погибель.

Франсуа жил в ожидании этого дня с тех пор, как его вырвали из рук маман и запихнули как багаж на корабль, который перевез его из Санто-Доминго во Францию. У него никогда не будет своего убежища, он никогда не будет в безопасности — таков удел черных жемчужин среди груды обыкновенных. Поэтому, оказавшись на суше, он стал прятаться в норах, стремясь слиться с тенями и отбросами Подземного мира. Так бы он и провел всю жизнь в обществе любовников, мужчин и женщин, в борделях и притонах, если бы не одна его слабость: его сердце.

Он всегда знал, что Йозеф не предназначен для этого мира. Торговля телом, грубость, плотские утехи, грязь, пошлость — от всего этого его друг слабел, увядал и чахнул, но это было не просто отвращение к пошлому и низкому. Любовь, которую Франсуа испытывал к другому юноше, была сладкой и нежной, горячей и свирепой одновременно, но Йозеф никогда не проявлял к Франсуа ничего кроме вежливой заинтересованности. Франсуа знал, что любовь Йозефа к нему носит скорее метафизический, нежели физический характер и что их союз является не плотским, а союзом разума и души.

Вот почему отношение их прежнего учителя к ним было таким невыносимым. И когда Франсуа нашел в то роковое утро Йозефа, стоящего над телом их учителя и глядевшего на него остекленевшим взглядом, он испытал не чувство вины, а один только страх.

Сбежав из Вены, Франсуа и Йозеф нашли пристанище у Одалиски, одной из великих дам Подземного мира. В отличие от работающих на нее девушек она не была турчанкой, но с помощью дешевого шелка и опиума торговала фантазиями на тему Востока. Впоследствии Франсуа пожалел о том, что они остановились у Одалиски. На то было несколько причин, но самой главной из них стал опиум.