Рис был засохший, холодный: сухие рисинки царапали глотку; ничем не лучше того, чем кормили в тюрьме. Но Азар продолжала есть, торопливо и жадно, хватая рис и бобы руками и засовывая в рот, с трудом пережевывая, не ощущая вкуса. Ела так, словно в любой момент еда может исчезнуть, испариться — и она вновь вернется в реальность, где ничего ей не принадлежит. Так и было: в любой миг могла войти Сестра и отобрать тарелку. Однако эти драгоценные секунды принадлежали Азар. В эти секунды она по-настоящему жила.

Женщина-врач в белом халате улыбнулась Азар, проверяя ее кровяное давление. Лицо у нее было круглое, добродушное, и странно выглядели на нем темные синяки под глазами. Сестра стояла по другую сторону кровати; кажется, ей совершенно не мешала черная чадра. Да и никому из них не мешала. Никому из Сестер. Все они ходили, жестикулировали, разносили по камерам обед, отпирали и запирали двери, надевали на заключенных и снимали наручники, завязывали глаза так легко и ловко, словно не было на свете одежды удобнее этих тяжелых слоев ткани, обвивающих тело крыльями летучей мыши. Много раз Азар хотела спросить Сестру о своей дочери — и много раз останавливала себя. Заметив ее волнение и радость, Сестра может отказаться принести ей ребенка — просто так, чтобы помучить. Азар придется быть послушной, быть терпеливой.

— Внутри разрывы, могла попасть инфекция, — проговорила женщина-врач, снимая с руки Азар аппарат для измерения давления. — Придется оставить ее здесь на два дня, не меньше.

Сестра смерила врача взглядом с ног до головы, явно стараясь выглядеть «начальницей». Получилось так себе. Слишком ясно в глазах Сестры, в складке ее толстых губ, в нечастой улыбке, обнажавшей отсутствие переднего зуба, просвечивала провинциальность. Бедная, пыльная деревушка в глуши, ленивые послеобеденные сплетни соседок, мальчишки, в пыли гоняющие мяч, мечты о цветном телевизоре. Образование не выше пяти классов. Но эта деревенская баба сделалась королевой революции, распростерла свою черную чадру над городом. И училась гордиться бедностью и невежеством — так же, как уже научилась гордиться чадрой.

— У нас есть все, что нужно, — холодно и безапелляционно ответила Сестра. — Мы о ней позаботимся.

Азар протянула под одеялом иссохшую руку, нащупала ногу врача и ущипнула, что было сил.

— Необходимо уничтожить бактерии у нее внутри, — ответила врач, глядя Сестре в лицо. Щипка она словно не заметила. — Потребуется несколько дней.

— У нас тоже все есть. Врачи. Больница. Лекарства.

«Неправда! — хотела закричать Азар. — Она врет, в тюрьме ничего нет, меня просто бросят в камеру и оставят гнить!» Но не издала ни звука — лишь снова ущипнула врача, изо всех сил, почти что вцепилась ногтями ей в ногу.

— Говорю вам, она нуждается в профессиональном медицинском уходе! — настаивала врач. Как видно, смысл щипков Азар был ей понятен. — Нужно следить за ее состоянием. У нее разрывы.

Сестра бросила на Азар сердитый взгляд, как будто в своих разрывах та была виновата сама. Азар бессильно уронила руку на край кровати. Сестра кивнула врачу на дверь, приказывая выйти, и пошла к дверям сама. Но прежде, чем врач отошла прочь от кровати, Азар схватила ее за руку.

— Ребенок?.. — прошептала она.

Врач накрыла ее стиснутую руку своей.

— Все хорошо. Не беспокойтесь. Вам скоро ее принесут.

Азар сидела на кровати, не сводя глаз с двери, и гадала, когда же ей принесут ребенка. Сидела, сцепив руки, дрожа от волнения, страха и гнева. Текли часы — и она начала терять терпение. Девять долгих месяцев дочь жила с ней вместе, росла внутри нее, Азар защищала малышку и выживала вместе с ней — и теперь казалось немыслимым, что ее здесь нет, что Азар не может взять ее на руки, прижать к груди, сказать, на кого она похожа больше — на маму или на папу.

Мучительно ползли минуты: Азар смотрела на дверь — и желание увидеть дочь росло в ней, вздымалось, как гора, распирая грудь и мешая дышать.

Солнце клонилось к закату; по стенам бежали длинные тени. Ухватившись за подоконник, Азар сумела встать и выглянуть в закрытое окно. Ей хотелось узнать, где она. Сквозь жидкую сероватую листву сикоморы виднелся мост, плотно забитый машинами. Сизый смог заволакивал небо, и еле слышно доносились через стекло автомобильные гудки. Стая птиц в небесах сделала широкую петлю и, опустившись, рассеялась по ветвям деревьев. Город изменился. Яркие краски поблекли, как будто огромная рука торопливо расплескала по бетонным стенам пятна побелки, стараясь скрыть… Копоть? Кровь? Историю? Войну, которой не видно конца? Беду, что дышит каждому в спину?

Азар родилась не здесь, однако Тегеран стал ей домом. Стал родиной. Она любила этот город — неумолчный шум машин, белые, испещренные пятнами стены, многолюдность и суету. Любила так, что однажды поверила, что способна изменить его судьбу. Так она сказала Исмаилу, объясняя, почему хочет продолжить борьбу. «Не за это мы боролись, не за это рисковали жизнью. Нельзя допустить, чтобы у нас все отняли».

И, куда бы она ни шла, Исмаил шел с нею — рука в руке. «Все, что мы делаем, будем делать вместе», — сказал он. Любую судьбу они разделят пополам. Быстро, с готовностью он воспламенился ее жаром. Тоже ходил на подпольные собрания в душных, битком набитых комнатах, помогал печатать листовки и писать лозунги на пачках сигарет, говорил о будущем со студентами у себя в университете. Когда начались преследования и стало слишком опасно поддерживать контакты с родными, оба они отрезали себя от семей — перестали звонить и отвечать на звонки, перестали их навещать. Вместе плакали — в горе, в растерянности, не понимая, правильно ли поступают. Идти вперед больше не было сил; поворачивать назад — поздно. Дверь в их дом превратилась в зияющую рану: родители приходили под дверь и упорно стучали, наполняясь горем и чувством вины. Тогда Исмаил и Азар решили переехать. Исчезнуть, не оставив следов. Так будет легче, говорили они друг другу. Вдали от родных мест можно хотя бы притворяться, что все позади.

«Стоило ли оно того?» Азар откинула с лица пряди волос. Простит ли Исмаил когда-нибудь, что свою борьбу она поставила превыше всего на свете? Выше их любви, выше ребенка, растущего в ее чреве? Даст ли им судьба еще один шанс?

Поставив острые локти на подоконник, Азар прижалась лбом к нагретому стеклу. Автомобили черепашьим шагом двигались через мост. Даже издалека Азар видела крохотные недовольные физиономии водителей и нетерпеливые позы мотоциклистов, тоже застрявших в пробке — здесь не было места и для мотоциклов. А над мостом огромной низкой тучей навис черный плакат с изречением Верховного Вождя, выведенным изящным курсивом: «Революция стала взрывом света». И с изображением взрыва света, похожего на фейерверк.

На тротуаре под плакатом, рассеянно глядя на дорогу, стоял мужчина — усталый, прежде времени постаревший. Солнце ярко освещало его изможденное землистое лицо. Когда Азар его увидела, сердце ее пропустило такт. Рот раскрылся в изумлении, лицо осветилось улыбкой. Она не верила своим глазам.

— Педар! [«Отец!» (фарси) — здесь и далее прим. пер. // Кажинский Бернард Бернардович (1890–1962) — инженер-электрик, первый советский исследователь массированной телепатии (биологической радиосвязи). // Дуров Владимир Леонтьевич (1863–1934) — знаменитый дрессировщик, автор уникальных методик. // Бехтерев Владимир Михайлович (1857–1927) — психиатр, невропатолог, физиолог, психолог, основоположник рефлексологии и патопсихологического направления в России; академик. Загадка его смерти до сих пор не раскрыта.] — закричала она и стукнула ладонью по стеклу.

Отец ее не услышал. Не обернулся. Рядом с ним стояли на земле несколько сумок; достав из кармана носовой платок, он утирал пот со лба. На сгорбленных плечах, на опущенной голове лежал тяжкий груз — не возраста, чего-то иного.

Лицо Азар искривилось, губы задрожали. Ни разу за все месяцы в тюрьме не чувствовала она, что отец так далек от нее, так недосягаем. Никогда не была она так одинока, никогда так не страшилась будущего.

— Педар! — крикнула Азар снова, из последних сил. Однако крик обернулся бессильным стоном, едва ли способным прорваться сквозь толстое стекло.

Отец не слышал. Не поднимая головы, подхватил он свои сумки и зашагал прочь. Тяжело дыша, широко раскрытыми глазами смотрела Азар, как удаляется в дымке жаркого летнего дня высокая сутулая фигура. Вот он оседлал мопед и скрылся.

Пробка на мосту понемногу рассасывалась — а Азар все стояла, бессильно уронив ладонь на оконное стекло, глядя на серые листья, пустые птичьи гнезда и на черный плакат, говорящий о свете.

В следующий раз, когда отворилась дверь, вошла Сестра — одна. Ребенка с ней не было. Не было ни врача, ни акушерок. В руках Сестра несла одежду Азар. Изумленно, по-прежнему дрожа, Азар смотрела на нее: перед глазами еще стоял отец, его усталое лицо и сгорбленные плечи. Сестра положила одежду на кровать. Азар слабым голосом спросила, где ребенок.

— Заберем по пути на улицу, — ответила Сестра, и Азар поняла: все усилия врача были тщетны. Сестра победила. Пора возвращаться в тюрьму.

Сестра пнула ногой пустую тарелку.

— Мейсама не видела?

— Мейсама?

Азар знала, кто такой Мейсам. Тот Брат, что утром в кабине грузовика рассказывал что-то забавное, вызывая у Сестры приступы смеха. Азар уже случалось видеть их вместе: Сестра, заметно старше Мейсама, хвостом ходила за ним и по темным коридорам тюрьмы, и по бетонированному дворику. Громко смеялась его шуткам. Приносила ему угощение и подарки — например, шерстяные перчатки, связанные ею самой. Обхаживала этого молодого Брата в отчаянной надежде купить его любовь.