— Это срочно?

— Императорская депеша.

Трибун тряхнул свитком и указал на печать. Секретарь, кивнув, стукнул в обитую медными пластинами дверь и, не дожидаясь отклика, вошел в кабинет. После непродолжительной паузы дверь снова открылась, и секретарь поманил Вителлия внутрь, жестом велев остальным оставаться на месте.

Вскоре из кабинета донесся сердитый голос, слов было не разобрать, но они походили на брань, потом в приемную вышел трибун. Бледный от гнева, он одарил Макрона яростным взглядом.

— Ступайте, вас ждут, — заявил секретарь, кивая центуриону и новобранцу.

Макрон промолчал, хотя в нем все кипело от злобы. Бестия, сукин сын, похоже, чует опасность хребтом. Теперь именно ему, Макрону, не имевшему к этой истории ни малейшего отношения, придется принять на себя гнев легата, взбешенного посягательством на его драгоценное время. Уж если он так орет на Вителлия, именитого римского гражданина, то от простого центуриона не оставит и мокрого места. А виноват во всем этот хренов щенок. Макрон покосился на новобранца, невольно отметив, что тот вроде не трусит, и шагнул через порог, хотя с куда большей охотой шагнул бы навстречу целой ораве диких, свирепо завывающих галлов.

Кабинет легата подавлял своими размерами, а доминантой в нем был монументальный с мраморной черной столешницей стол, за которым восседал сам Тит Флавий Сабин Веспасиан. Оторвав сердитый взгляд от лежащего перед ним письма, он ворчливо вопросил:

— Итак, центурион, что ты здесь делаешь?

— Виноват, командир?

— Что ты делаешь здесь, хотя должен быть на дежурстве?

— Я получил приказ, командир. Мне было велено сопроводить этого новобранца в штаб.

— Велено? Кем?

— Люцием Батиаком Бестией. Он подменил меня и будет исполнять обязанности начальника караула до моего возвращения.

— Так-так. — Веспасиан хмуро наморщил широкой лоб, потом перевел взгляд на юношу. — Ты Квинт Лициний Катон?

— Так точно, командир.

— Из дворца?

— Так точно, командир.

— Мягко говоря, это не совсем обычно, — произнес, словно бы вслух размышляя, легат. — Желающих перебраться из дворца в казармы находится не так уж много. Правда, моя жена пошла на это, но даже ей трудновато приспособиться к суровости армейского быта, хотя я пытаюсь скрасить ей жизнь, как могу. Не думаю, впрочем, что и тебя тут примутся с той же рьяностью опекать, однако деваться некуда. Теперь ты — солдат.

— Так точно, командир.

— Это, — Веспасиан накрыл свиток ладонью, — всего лишь сопроводительное письмо с приблизительным описанием твоих качеств. Обычно с такими мелочами разбирается мой секретарь, поскольку у меня, как правило, есть дела поважнее, ибо я как-никак командую легионом. Можешь ты хотя бы представить себе, насколько я сейчас раздосадован тем, что должен тратить свое время впустую?

Веспасиан выдержал паузу, сверля юнца суровым взглядом, потом, уже более снисходительным тоном, продолжил:

— Однако письмо это написано самим Клавдием, а у него безусловно есть право беспокоить своих легатов даже по пустякам, и я вынужден с этим считаться. Император пишет, что в благодарность за долгую и верную службу твоего батюшки он дарует тебе свободу и желает, чтобы я зачислил тебя в свой легион на должность центуриона.

— О, — отозвался Катон.

Макрон тоже внутренне охнул. И хотя он тут же взял себя в руки и вытянулся в струну, от легата его реакция не укрылась.

— Что-то не так, центурион?

— Никак нет, командир, — ухитрился процедить Макрон сквозь плотно сжатые зубы.

— Так вот, Катон, — мягко продолжил легат. — Право же, несмотря на пожелание императора, у меня нет ни малейшей возможности назначить тебя центурионом. Сколько тебе лет?

— Шестнадцать, командир. В следующем месяце будет семнадцать.

— Шестнадцать. Маловато даже для того, чтобы самому стать мужчиной, не говоря уже о том, чтобы командовать другими мужчинами, а?

— Прошу прощения, командир, но, когда Александр впервые повел свое войско в сражение, ему тоже было всего шестнадцать.

Брови Веспасиана изумленно взметнулись.

— Ты сравниваешь себя с Александром? Считаешь, что разбираешься в военном деле?

— Я изучал стратегию и тактику, командир. Знаком с трудами Ксенофонта, Геродота, Ливия и, конечно же, Цезаря.

— Вот как? И это, разумеется, ставит тебя в один ряд с великими полководцами? — Самонадеянность юноши явно забавляла легата. Он побарабанил пальцами по столу. — А вдруг и все остальные наши рекруты таковы? Что тогда будет, я не могу и представить. Армия, где каждый солдат занимается разработкой стратегических планов, а не думает лишь о том, как набить свое брюхо, это что-то невероятное. Не так ли, центурион?

— Так точно, командир, — отозвался Макрон. — У таких солдат небось и бурчало бы в лишь башке, а не в брюхе.

Веспасиан поднял брови.

— Это что, шутка, центурион? Я не терплю балагурства, особенно среди нижних чинов. Тут армия, а не театр Плавта.

— Так точно, командир. Чей театр, командир?

— Плавта, — со снисходительным видом заметил Катон. Он явно приободрился. — Этот великий драматург во многом заимствовал сюжеты своих пьес…

— Достаточно, сынок, — прервал его Веспасиан. — Прибереги это для римских салонов. Если, конечно, тебе посчастливится вернуться в столицу. А пока помолчи и послушай меня. Центурионом ты быть не можешь.

— Но, командир…

Веспасиан резко хлопнул рукой по столу, потом указал на Макрона.

— Видишь этого человека? Так вот, он — центурион. Центурион и тот командир, который привел тебя сюда из Авентикума. Как, по-твоему, они стали центурионами?

Катон пожал плечами.

— Не имею ни малейшего представления, командир.

— Ни малейшего представления? Ладно. Так вот, послушай. Этот человек, Макрон, был сначала солдатом. Сколько лет, центурион?

— Четырнадцать лет, командир.

— Четырнадцать лет. И за это время он прошел маршем через весь известный нам мир и обратно, приняв участие в одному Юпитеру ведомо скольких сражениях, битвах и мелких стычках. Он знаком со всеми видами оружия, хранящегося в арсеналах империи. Он способен пройти в день двадцать миль, причем с полной выкладкой, с пикой, с мечом. Он обучен плавать, строить дороги, мосты и форты. Но, помимо этих умений и качеств, у него есть и личные заслуги. Когда германцы обложили наш патруль на том берегу Рейна, он сумел вывести людей из окружения. Тогда, и только тогда его сочли достойным должности центуриона. А скажи, какими из перечисленных навыков обладаешь ты? Прямо сейчас, на данный момент?

Катон призадумался.

— Я умею плавать… немного.

— А ты не подумывал о карьере во флоте? — язвительно, но с некоторой надеждой вопросил Веспасиан.

— Никак нет, командир. У меня морская болезнь.

— О боги! Что ж, боюсь, одного умения плавать еще недостаточно для командования подразделением, но, поскольку у нас каждый человек на счету, я нахожу возможным зачислить тебя во Второй легион. А теперь, как у нас говорят, ты свободен. Пожалуйста, будь умным мальчиком и подожди снаружи — за дверью.

— Слушаюсь, командир.

Как только дверь за юношей затворилась, Веспасиан покачал головой:

— И куда только катится мир? Как, по-твоему, центурион, сумеем ли мы из него сделать солдата?

— Никак нет, командир, — не раздумывая, ответил Макрон. — Армия слишком опасное место для неженок.

— Рим, кстати, тоже, — со вздохом заметил легат.

Он вспомнил об участи тех, кто осмеливался высказывать свое мнение при Калигуле. Впрочем, и сейчас, при его преемнике, Клавдии, дела обстояли не лучше. Главный фаворит императора, вольноотпущенник Нарцисс, населил Рим шпионами, деловито строчившими доносы на всех, в ком видели хотя бы малейшую угрозу для новой власти. Самый воздух в столице был, казалось, отравлен ядом всеобщей подозрительности, особенно усилившейся после попытки государственного переворота, предпринятой Скрибонианом. Положение осложнялось тем, что среди недавно арестованных заговорщиков оказались и некоторые знакомцы его супруги. Сама Флавия тут, конечно же, ни при чем, однако Веспасиан в который раз пожалел о ее неразборчивости в знакомствах. Впрочем, чего еще можно ждать от женщины, выросшей в пронизанной политическими интригами атмосфере императорского двора. Как и от другого птенца, выпорхнувшего из того же гнезда, — юнца, дожидавшегося сейчас за дверью.

Веспасиан поднял глаза от стола.

— Что ж, центурион, посмотрим, что мы можем сделать для молодого Катона. Полностью ли укомплектована твоя центурия? Ты ведь, кажется, остался сейчас без помощника?

— Так точно, командир. Мой оптион умер сегодня утром.

— Хорошо. То есть хорошего тут мало, но это многое упрощает. Запишешь новичка в свою центурию и сделаешь его своим оптионом.

— Но, командир… — выдохнул изумленно Макрон.

— Никаких «но». Это приказ. Назначить мальчишку центурионом я не могу, но и пренебречь пожеланием императора тоже нельзя. Так что придется нам с тобой с этим стерпеться. Ты свободен.

— Слушаюсь, командир.

Макрон отсалютовал легату рукой, четко повернулся кругом и, печатая шаг, вышел из кабинета, хотя мысленно извергал потоки чудовищной брани. По армейской традиции центурионы сами подыскивали себе оптионов и не гнушались получать за протекцию хорошую мзду. Теперь эти денежки уплывали из рук Макрона, однако в его голове блеснула счастливая мысль. Можно ведь повернуть дело так, что мальчишка в центурии не задержится. Оступится раз-другой, потом заскулит. И запросит отставки, он ведь неженка, рохля. Слабак, которого вмиг обломает армейская жизнь.

Завидев центуриона, Катон искательно улыбнулся, и Макрон его чуть было не пнул.

— Что теперь будет со мной, командир?

— Заткнись и топай за мной.

— Слушаюсь, командир.


— Парни, я хочу представить вам нового оптиона.

Лица легионеров, находившихся в тускло освещенной немногочисленными оранжевыми светильниками столовой, ошарашенно вытянулись.

— Это… новый оптион, командир? — спросил после паузы кто-то.

— Верно, Пиракс.

— А он не слишком ли… ну, это… молод?

— Очевидно, нет, — с горечью ответил Макрон. — Император издал указ о новом порядке отбора и назначения оптионов. Теперь, чтобы получить этот чин, нужно быть долговязым, тощим и знать назубок труды греческих и латинских писак. Предпочтение отдается тем, кто сведущ в стишках или пьесках.

Солдаты недоуменно таращились на него, но Макрон был слишком сердит, чтобы снизойти до более вразумительных пояснений.

— В общем, вот он, Пиракс. Отведи этого грамотея к писцу. Пусть тот занесет его в список и выдаст опознавательный медальон. Выделишь ему место в спальне своего отделения.

— Но, кажется, новые имена в список состава центурии вносятся только рукой командира.

— Послушай, у меня и без того дел по горло, — вспылил Макрон. — Короче, это приказ. Делай, что тебе сказано, а не трепли языком.

Он стремглав вылетел из столовой и побежал по коридору к своей каморке, возле которой его дожидался Пизон с пачкой каких-то бумаг.

— Командир, это срочно надо бы подписать…

— Потом, — отмахнулся Макрон и, схватив сухой плащ, поспешил к выходу из казармы. — Я сейчас на дежурстве.

Когда дверь захлопнулась, Пизон пожал плечами и побрел дальше, недовольно бурча что-то себе под нос.


Через какое-то время прямой, как жердь, новобранец Катон сидел на верхней койке солдатского спального помещения. Задев макушкой соломенный мат, подложенный под черепицу кровли, он нервно поежился: нет ли там крыс? На груди юноши темнел медальон — небольшая свинцовая бляшка с его именем, номером легиона и имперской печатью. Эта вещица, подумал он горестно, всегда теперь будет с ним. До отставки или до гибели в одном из сражений. Тогда ее снимут служивые из похоронной команды, довольные тем, что труп удалось опознать. Уткнув подбородок в колени, Катон опечаленно размышлял, как ему выпутаться из этой кошмарной истории. Каморка, тесно заставленная солдатскими койками, если и отличалась от подсобных чуланчиков дворцовых конюшен, то далеко не в лучшую сторону.

А сами солдаты!

Просто животные, их по-иному нельзя и назвать. Пьяные, дурно пахнущие, непрерывно рыгающие. Катон с трудом сдерживал тошноту, когда ему их — одного за одним — представляли. Они, в свою очередь, по всей видимости, тоже не знали, как к нему относиться. С одной стороны, он был для них вроде начальником, с другой, каждый из них полагал, что справился бы с обязанностями помощника центуриона много лучше, чем какой-то столичный молокосос. Последнее явственно проступало во всех неприязненных взглядах.

А говорили эти скоты лишь о том, кто трахнул больше девиц, убил больше варваров, дальше всех плюнул или громче всех бзднул. Усилием воли Катон заставил себя слушать все это не морщась, потом, выждав достаточно приличное время, свесился с койки и вежливо поинтересовался, не покажет ли кто ему его комнату. Все разговоры мгновенно прервались, все лица в помещении обратились к нему, и только тут до него вдруг дошло, насколько он влип.

ГЛАВА 3

Ближе к вечеру, когда сумерки сделались гуще и легкий морозец начал пощипывать щеки, Катон притащился в казарму. Там было тихо, но, закрыв дверь, юноша понял, что он не один, и ощутил укол раздражения. Он так ждал конца этого невероятно долгого дня, и вот даже теперь не имел возможности хоть немного побыть в одиночестве. Пиракс сидел на своем лежаке и штопал форменную тунику. Когда Катон, не раздеваясь, вскарабкался на свою койку, он поднял голову.

— Нелегкий денек выдался, а, новичок?

— Да, — буркнул Катон, не желая вступать в разговоры.

— Дальше будет еще хуже.

— Да ну?

— Думаешь, справишься?

— Да! — решительно ответил Катон. — Справлюсь. Обязательно справлюсь.

— Сомневаюсь. — Пиракс покачал головой. — Ты слишком хилый. Я даю тебе месяц.

— Месяц? — сердито спросил Катон.

— Ага. Месяц, если ты не дурак. Если дурак, может выйти и больше.

— О чем вообще ты говоришь?

— Да о том, что в твоем присутствии здесь нет ни капли смысла. Не из того теста ты слеплен. Хилый слабак, вот ты кто. И тут ничего не изменишь.

— Мне скоро семнадцать.

— Это не в счет. Дело не в возрасте, а в крепости тела. Ахнуть не успеешь, как Бестия обломает тебя.

— Не обломает! Скорей я умру!

— Может, дойдет и до этого. — Пиракс пожал плечами. — Вряд ли кто-нибудь опечалится.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Да так, ничего. — Пиракс снова пожал плечами и вернулся к оставленному занятию, аккуратно — стежок за стежком — накладывая на разрыв ровный шов.

Катон, разалевшийся от волнения и стыда, невольно залюбовался сноровистыми движениями его рук. Конечно, некоторые рабы при дворце тоже в случае надобности занимались починкой одежды, но тем не менее штопка считалась преимущественно женской работой, и то, что мужчина умеет так ловко управляться с иголкой, казалось чем-то весьма необычным, похожим на фокус.

А намек Пиракса был ему очень понятен. Заняв должность оптиона, он, Катон, волей-неволей нажил себе кучу врагов. Да и центурион Бестия, похоже, его невзлюбил, и хуже того — даже кое-кто из новобранцев. В первую очередь это относилось к молодчикам из перуджийской тюрьмы, с ними Катон столкнулся еще в дороге. В их вожаки мало-помалу выдвинулся приземистый, бочкоподобный детина, отличавшийся столь редкостным безобразием, что сотоварищи тут же дали ему прозвание Пульхр. [Пульхр, pulcher (лат.) — красавчик.] Урод только скалился, обнажая огромные зубы. На одном из переходов Катон оказался непосредственно позади этого малого, и тот на привале вдруг обернулся и потребовал передать ему фляжку. Вроде бы мелочь, но в тоне Пульхра звучала такая угроза, что фляжка словно сама собой выскользнула у Катона из рук. Пульхр, смачно чмокая, сделал несколько энергичных глотков, а потом стал угощать вином приятелей.

— Ты хочешь пить? — осклабился он. — Тогда забери у меня свою баклагу.

— Отдай мне ее.

— Возьми сам.

Вспомнив об этом, Катон снова вспыхнул, и его совесть вновь потребовала ответа, как в этом случае повел бы себя настоящий мужчина? Надо полагать, настоящий мужчина без промедления наградил бы обидчика тумаком. Правда, этот поступок шел бы вразрез со здравым смыслом, ведь осмелиться выступить против этой гориллы мог только тот, кто сложен по меньшей мере из кирпичей. К тому же громила вдруг резко подался вперед, и Катон инстинктивно отпрянул, отчего все вокруг рассмеялись, а проходящий мимо легионер, оценив ситуацию, молча забрал у Пульхра фляжку и для острастки ткнул смутьяна тупым концом копья. Пульхр плюнул в его сторону, а Катону, растерянно вертевшему в руках пустую посудину, мрачно пообещал:

— Поквитаемся в лагере, парень. — Он выразительно позвенел кандалами. — Как только их снимут с меня.

Но по прибытии в крепость всех новобранцев взяли в ежовые рукавицы, и Катон стал надеяться, что Пульхр забыл про него. Он, правда, старался держаться от перуджийцев подальше, отворачивал от них голову, прятал глаза, а когда дневная муштра закончилась, тут же покинул плац, отчаянно сожалея, что не сумел обзавестись по дороге друзьями. Другие рекруты быстро разбились на приятельские кружки, а он в это время перечитывал вирши Вергилия. И дочитался до того, что остался один.

Один. Без поддержки, без помощи. Катон отвернулся к стене. Глаза его вдруг предательски защипало, он уткнулся носом в грубую, набитую соломой подушку, содрогаясь от беззвучных рыданий и кляня всех своих самодовольных наставников-греков со всей их дурацкой влюбленностью в пышные словеса. Зачем, скажите на милость, они столь рьяно ее ему прививали? Разве может поэзия защитить человека от всего этого скотства, от происков самодурствующего начальства и от кулаков наглого и безмозглого перуджийца? Нет, нет и нет.

Пиракс, склонив голову набок, прислушался, проворная игла в его руках застыла над швом. Он понял природу доносящихся сверху всхлипываний и сочувственно покачал головой. В армию, как правило, идут парни крепкие — уже закаленные, тертые, умеющие постоять за себя. Однако и им поначалу приходится нелегко, а что же взять с этого бедолаги? Совсем сопляк еще и вдобавок — неженка, куда ему до других? Правда, кое-кто все-таки полагает, что солдатчина может делать мужчин из маменькиных сынков, но чаще все оборачивается много хуже.

Паренек наверху всхлипнул снова.

— Эй! — хрипло окликнул Пиракс. — Что с тобой? Ты мне руку сбиваешь.

Катон пошевелился.

— Я что-то расчихался. Прости.

— Ага, — кивнул Пиракс. — Это бывает. Это немудрено в такую погоду.

Катон утер лицо уголком грубого солдатского одеяла, делая вид, что сморкается.

— Кажется, все.

— Стало малость полегче?

— Да, — отозвался Катон благодарно, потом спросил, чтобы поддержать разговор: — Где остальные?

— В столовой. Играют в кости. Я тоже пойду к ним, как только закончу с шитьем. Хочешь пойдем туда вместе? Посидим, поболтаем с парнями?

— Нет, спасибо. Мне нужно поспать.

— Дело твое.

— Скажи-ка… — Катон неожиданно повернулся и свесил голову вниз. — Этот центурион… Бестия. Он и впрямь такой скот, каким кажется?

— А ты как думаешь? Бестия всегда бестия. Его за глаза у нас так и зовут. Но будь спокоен, ты у него не один. Он всех новичков гоняет до полусмерти.