Льюису очень это не нравилось. И он презирал техасцев. Чуяло его сердце, затянется эта история на долгие месяцы и кончится ничем, знакомая перспектива. Еще один мыльный пузырь.

Но приходилось мириться с выкрутасами «Сферы»: после четырех месяцев каторжной работы пока не было заключено ни одного официального договора.

Дрю Джонсон всем своим видом оскорблял Льюисово бостонское чистоплюйство. На устроенном специально для него просмотре он присутствовал с супругой, ее звали Билли. Она блистала платьем от Живанши; зато на муженьке была стетсоновская широкополая шляпа, ковбойские башмаки и башмачный шнурок вместо галстука. Льюис, сидевший сзади, взирал на него с гневным презрением.

После фильма он и чета Джонсон отправились ужинать в «Гран Февур». О фильме ни звука. Потом перекочевали в кабаре «Бешеная лошадь», прославившееся на всю Европу своими ядреными шуточками. Дрю Джонсон кутил напропалую. Он гикал. Он радостно бил в ладоши. Он лакал шампанское без передыху. Льюис с пуритански-постной физиономией молча пялился на голых танцовщиц, испытывая непривычную брезгливость. Ни их замечательно увесистые груди, ни стройные ляжки, ни соблазнительные позы совершенно его не возбуждали.

За техасцем и его женкой прикатил черный «Роллс-Ройс Фантом» — отвезти их за город; они остановились у друзей; стиснув на прощание руку Льюиса в своей огромной лапе, весельчак Джонсон пригласил нанести ему с утречка визит на борту личного самолета.

Вернувшись в гостиницу, Льюис, по обыкновению, написал письмо Элен, а потом… потом им овладела такая безысходность, что он чуть не бился головой об стену. На следующее утро Льюис, уже не сомневаясь в том, что патрону «Партекса» фильм не угодил и все теперь летит к черту, тащил себя в аэропорт Орли.

Личный самолет оказался «Боингом-707», ни больше ни меньше. Стены салона были обтянуты уникальной старинной тканью. К обивке были намертво привинчены две рамки, в них красовались холсты Ренуара и Гогена, которыми мог бы гордиться и луврский Jeu de Paumes [Часть Лувра, где размещены картины художников-импрессионистов (фр.).].

Льюис с отвращением пробежал взглядом по салону и уселся на кушетку, сработанную в XVIII веке, к которой присобачили еще пристежные ремни, потом попросил томатного сока.

— Томатного сока? — белые кустистые брови техасца поползли вверх. — Что это вдруг? Билли, дорогая, брякни в колокольчик. Пусть нашему другу подадут что-нибудь стоящее.

— Спасибо, не беспокойтесь, — с безупречным до омерзения английским выговором поблагодарил Льюис. — Сейчас только девять утра, и, похоже, мне нечего праздновать. — Он вежливенько помолчал, но потом его прорвало: — Охота вам водить меня за нос и попусту отнимать у меня время? Вам неприятен наш фильм? Верно?

— Прямо-таки и неприятен? — техасец улыбнулся. — Откуда вы взяли? Вы ошибаетесь.

— Неприятен. Не понравился. Или вы его просто не поняли. В любом случае неясно, чего ради я здесь торчу, не отправиться ли мне восвояси…

Поставив стакан, он поднялся и пошел к выходу. Да ну их на фиг со всем их антиквариатом, Ренуарами и прочими штучками. У двери он резко обернулся:

— А фильм-то стоящий, — сказал он. — Может, даже шедевр. Это видно невооруженным глазом, мне по крайней мере. И я лягу костьми, но дам Тэду возможность снять новую ленту. Захотите вы нам помочь — не захотите, это дело десятое.

Воцарилось молчание. Техасец посмотрел на жену и почему-то расплылся в улыбке. Потом вдруг откинул голову и разразился мощным гоготом.

— Представляешь, я было принял тебя за скопца.

Ты представляешь? Нет, все же бостонские ребята не промах.

С этими словами великолепный экземпляр бронзового громилы в шесть футов пять дюймов протянул руку и направился к двери. Не менее великолепный, но чуть более компактный экземпляр лощеного бостонского питомца с опасливой брезгливостью смотрел на его лапищу.

С лица техасца куда-то делась пьяная ухмылка, он был совершенно серьезен. Голубые глаза пытливо вперились в светло-карие глаза гостя.

— Не горячись, парень. Сдается мне, что даже в твоем Бостоне не возбраняется скрепить сделку рукопожатием. — Он выдержал паузу. — Вчера вечером я дал добро на финансирование вашего фильма. Юристы не очень вас пощипали, и практически все деньги вы получите целенькими.

Льюис недоверчиво на него посмотрел, потом пожал протянутую лапищу и наконец улыбнулся:

— Знаете, я думаю, мне пора менять свои привычки. Сейчас бы я выпил что-нибудь покрепче томатного сока.

— Откупорь нам виски, Билли! — завопил Джонсон.

Договор со «Сферой» был подписан первого мая. Льюис с гордостью поглядывал на папку с полестней убористо напечатанных страниц. Из договора следовало, что они с Тэдом открывают собственную студию. Они назвали ее «Мираж» — изыски Тэда — и именовались теперь «содиректорами», что было засвидетельствовано их подписями: неказистой едва заметной закорючкой Тэда и старательно выведенной черными чернилами — Льюиса.

В тот знаменательный день он перво-наперво набрал телефон Элен, потом — отца. Ох и долго Льюис ждал этой минуты. Пункт за пунктом он излагал отцу итоги своей кинодеятельности: каждое слово было снайперски рассчитано. В обороте миллионов шесть. Видимо, можно надеяться на долгосрочное сотрудничество. Студия «Сфера», «Партекс Петрокемикалз». Дрю Джонсон.

Сначала отец раздраженно его перебивал, потом слушал молча, чуть погодя стал задавать вопросы — проверил: Льюис был во всеоружии, так и сыпал цифрами по трансатлантическому кабелю, и в конце концов он услышал в отцовском голосе то, о чем мечтал годами, — уважение.

Льюис улыбнулся.

— Да, кстати, я женился, — как бы между прочим добавил он и повесил трубку.

Льюис надеялся, что рождение их студии совпадет с рождением ребенка. Но не сбылось. Младенец не собирался пока появляться на свет. «Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — успокаивал мистер Фоксворт. — Первородящие матери частенько перехаживают срок».

Льюис нервничал; только шестнадцатого мая, уже к ночи, у Элен начались схватки. Льюис домчал ее на такси на Сент-Джонс-Вуд. В клинику тотчас прибыл доктор, экипированный своим жемчужно-серым костюмом и любезной улыбкой.

Льюис метался по приемному покою. Он уже извел две пачки сигарет. В четыре утра — то есть уже семнадцатого мая — в дверях появился мистер Фоксворт, развязывающий тесемки зеленого хирургического халата. Льюис не сводил с него глаз, почему-то ощущая себя зрителем в кинотеатре. Действительно похоже на кино. Только интересней — и страшнее. Мгновение, когда он в ужасе ждал слов доктора, показалось ему вечностью. Сквозь клубы сигаретного дыма он разглядел на лице доктора снисходительную улыбку. Мистера Синклера можно поздравить. У него прелестная дочурка, просто красавица.

Льюиса проводили к Элен. От волнения его знобило. Доктор и сиделка деликатно удалились. Элен держала на руках аккуратный, обернутый белой вязаной шалью сверточек.

Элен подняла глаза, и Льюис подошел к постели. Заглянув под ажурный шалевый уголок, он увидел крохотное точеное личико. Глаза девочки были закрыты, она деловито насупила невидимые бровки, будто изо всех сил старалась спать. Когда Льюис к ней наклонился, девочка состроила сердитую гримаску, маленький рот требовательно приоткрылся, и она беспокойно завертела головой, потерлась щечкой о шаль. Что-то ей не нравилось. Она поднатужилась и высвободила кулачок. Очень пухлый, в ямочках, перетянутый у запястья, игрушечные пальчики сжимались и разжимались, и Льюис заметил, что у нее есть даже ногти, похожие на перламутровые ракушки. Они успели отрасти.

К глазам Льюиса подступили слезы. Едва дыша, он прикоснулся к шелковистой младенческой коже. Девочка снова стала крутиться с недовольным кряхтением; шаль соскользнула с ее головки. Она тут же открыла глаза, будто и впрямь не хотела расставаться с теплой шалью. У Льюиса упало сердце. На голове оказалась шапка густых, черных как смоль волос. А глаза были синие-синие, невероятно синие.

— Правда красавица? — с чуть заметной тревогой спросила Элен.

— Прелесть.

Льюис хотел потрогать черные шелковистые волосы, но отдернул руку, увидев, что ребенок таращится на него широко открытыми, еще не умеющими видеть глазами. Он так мечтал, чтобы волосы у ребенка были светлые, как у него или у самой Элен, так надеялся… Льюис готов был убить себя за эти мысли и внезапное чувство горечи. Если его задела такая ерунда, что же ждет его дальше? Стараясь себя не выдать, он поспешно обернулся к Элен и накрыл ладонью ее пальцы.

— Какие чудесные глаза, и сама она… я… мне… — Он и сам слышал, как фальшиво звучит его голос.

Слава богу, Элен ничего не заметила. Оторвав глаза от дочери, она доверчиво и нежно улыбнулась ему.

— Синеглазка. Такого цвета бывает спинка у зимородка.

Льюис еще раз внимательно пригляделся. Нет, у зимородка совсем другой оттенок. Элен внезапно сжала его руку.

— Хорошо, если они останутся такими яркими, — выдавил из себя Льюис.

Они решили назвать ее Катариной. Потому что у нее была треугольная, похожая на кошачью мордашка, а широко расставленные ярко-голубые глаза напоминали Льюису глаза сиамского котенка, который жил у его матери. Очень скоро Катарина превратилась просто в Кэт, в Киску.

Как и все кошки, Кэт была существом очень независимым и требовательным. Когда Элен или Льюис держали ее на руках, она глазела по сторонам, не обращая никакого внимания ни на их ласки, ни на агуканье. Но стоило уложить ее в кроватку — накормленную перед сном, вымытую, сухую, — она принималась блажить.

Она кричала все громче, все пронзительней, пока ее снова не брали на руки. Она замолкала, покуда не оказывалась в кроватке. В первое время Льюиса это даже развлекало, но чем больше он не высыпался, тем больше свирепел. Зато Элен стойко переносила бессонные ночи, при первом же писке послушно вылезая из кровати. Дни стали походить на какой-то бесконечный конвейер: бутылочку прокипятить, бутылочку наполнить, перепеленать, промокнуть, присыпать… Иногда он готовил молочную смесь или кормил Кэт из бутылочки, в те редкие минуты, когда она не капризничала, но пеленки… нет, это совсем не мужское занятие.

Через пару недель он попытался завести речь о няне, ведь все равно им скоро нужно будет уезжать в Париж. Элен категорически отказалась. Тогда они в первый раз и поссорились. Льюис кричал, что ей нужен только ребенок, а на него ей плевать, в довершение приятной беседы он уговорил полбутылки виски, после чего, естественно, заснул, «зато выспался», огрызнулся он на следующее утро.

Еще через день, окончательно оправившись от похмелья, он почувствовал раскаяние. Если бы хоть любовью можно было заниматься, вздыхал Льюис, он не ощущал бы себя лишним. Но врач запретил, на целый месяц, а тонкие намеки Льюиса на то, что имеются иные способы облегчить его страдания, Элен пропускала мимо ушей. Забравшись вечером под одеяло, она мгновенно засыпала; он лежал рядом, изнемогая от жгучей обиды и желания, нервы его были натянуты до предела. Лежал и ждал, когда начнется младенческий крик. Часом раньше, часом позже — все равно ведь начнется; обычно ждать приходилось недолго.

Между тем к концу второй недели участились звонки Тэда, пора было собираться в Париж; Льюис часто ловил себя на том, что с непростительной укоризной всматривается в треугольное личико Кэт. Какая несправедливость. Он не чувствовал, что это его дочь, хотя так ждал ее рождения. И теперь он должен был делать вид, что любит ее, он дал себе обещание заботиться о ней — а что получает взамен? Кто оценит его жертву, его великодушие? Никто!

Он решил пока не выяснять отношений. Лучше промолчать. Тем более что в тот день они ждали няню, а через три дня должны были ехать в Париж. Только вдвоем.

И вот наступил долгожданный день. Льюис втайне ликовал. Не только потому, что они побудут наконец вдвоем и ему дадут выспаться после бессонных ночей, главное — он настоял-таки тогда на своем. Хотя Элен ни в какую не хотела уезжать без дочери. Изводила до самой последней минуты.

Но Льюис был неумолим, перечисляя в ответ на уговоры столь веские аргументы, что Элен нечего было возразить. Турне затеяно ради рекламы их фильма. А зачем тащить с собой такую крошку? Ведь все равно у Элен не будет свободной минуты — интервью, фотографы, встречи со зрителями; ведь на ней же держится фильм. Льюис не сомневался, что Тэд сказал бы ей то же самое, и с легкой совестью повторял это снова и снова. И вообще, какие-то несчастные три недели, Элен утром и вечером будет звонить сюда, няня у них опытная, гораздо опытней самой Элен, ввернул Льюис, а если что, и Энн Нил всегда выручит. По правде говоря, эта Энн надоела Льюису хуже горькой редьки, типичная лесбиянка, чует его сердце, неспроста она такая добренькая, небось хочет совратить Элен. Но в качестве аргумента ему сгодилась и она. Вдвоем они наверняка справятся, твердо сказал Льюис.

— И потом, ты не только мать Кэт, ты еще и моя жена, — веско заключил он. Немного подумав, добавил: — И актриса.

На самом деле Льюиса не трогала ни премьера, ни свора журналистов, которые, по словам нанятого Тэдом рекламщика, умирают от любопытства. Он мечтал о номере в «Плаза Атене», о полюбившемся ему балкончике, где они вдвоем будут завтракать, греясь на первом весеннем солнышке; он мечтал о широчайшей двуспальной кровати, где можно будет неторопливо, со вкусом, предаваться с Элен любви, не боясь, что по нервам вот-вот полоснет надсадный плач Киски.

Какой радостью — давно забытой — было вести Элен к черному лимузину, который должен был домчать их в аэропорт. Как легко вдруг стало на душе. А Элен все тянула. В дверях стояла Мадлен с Кэт на руках, за ее спиной Энн, которая почему-то смотрела на небо; Элен никак не могла заставить себя уйти. Льнула к дочери. Целовала ее. В тысячный раз твердила Мадлен, что и как нужно делать. Льюис, уже в машине, барабанил пальцами по колену. Уже девять. Он высунул голову из окошка:

— Элен! Поторопись. Мы опоздаем на самолет. Элен пришлось оторваться от дочери. Она забралась на заднее сиденье. Молча. Только щеки ее горели.

Как только автомобиль тронулся, Льюис сжал в ладонях ее руку. На полдороге к Хитроу он уже забыл о своей досадной неприязни к малышке. На расстоянии Кэт снова казалась ему чудным ребенком. Он провел пальцами Элен по своему бедру, потом притиснул их к паху.

— Это будет наш второй медовый месяц, — тихо сказал он.

Как только черный лимузин скрылся за поворотом, Энн и Мадлен переглянулись. Энн посмотрела на часы, потом на спящую Кэт. Задержавшись еще немного у открытой двери, они вернулись в дом. Чуть погодя Мадлен покормила девочку и, перепеленав, уложила в кроватку. Стараясь не шуметь, на цыпочках спустилась в гостиную.

Энн курила у камина, задумчиво глядя на огонь. Женщины опять переглянулись и выжидающе прислушались. Так прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Ни звука.

Мадлен, которая родилась в Ландах [Местечко на Атлантическом побережье Франции.], образование получила в элитарном английском Нортлендском колледже, которая четыре года успела проработать няней в яслях, между прочим три из них вместе с сестрой Энн, от нее она и получила отличные рекомендации, «очень опытная няня». Мадлен вздохнула и тоже села у камина. Чуть пожав плечами, она взглянула на Энн:

— Incroyable [Невероятно (фр.).]. Она будто знала.

Ничего ей не ответив, Энн потушила сигарету. Посидев еще немного, отправилась к себе в студию взять портрет Элен, законченный ею месяц назад. Вернувшись, она с досадой посмотрела на холст: нет, ей все-таки не удалось передать то, что она хотела. Не удалось схватить нечто важное в этом прекрасном лице. В последний раз с раздражением взглянув на портрет, она принялась осторожно его упаковывать. Это занятие отвлекло ее от угрызений совести. Она любила Элен, и ей не слишком нравилась вся эта затея.

В десять Мадлен, которой тоже было не по себе, пошла на кухню варить кофе. В десять тридцать, секунда в секунду, раздался телефонный звонок. Женщины вскочили и молча переглянулись. Энн не спеша затянула последний узелок на веревке и сняла трубку.

Старинный ее друг, Кристиан Глендиннинг, она знала его с детства, сообщал, что Льюис и Элен десять минут назад поднялись по трапу. Самолет только что улетел.

— Никакой паники, — твердо сказал Кристиан, когда Энн кинулась что-то ему объяснять. — Я сейчас позвоню на Итон-сквер. Он будет у вас через пятнадцать минут. Если не раньше.

Черный «Роллс-Ройс» плавно подкатил к коттеджу уже через десять минут. Энн пошла открывать, а Мадлен встала у окна. Она сразу его узнала, и неизменный черный его костюм… вот он идет по тротуару, подходит к двери… Радостный возглас Энн, потом дверь в прихожей отворилась.

Мадлен залилась румянцем. Он здесь, тот, кто был так добр к ней и ее сестричке, и к маленькому Грегуару, ради него она взошла бы на костер…

Увидев его, она сделала неловкий реверанс.

— Мадлен.

— Monsieur le baron…

Ему не пришлось задавать вопросов, женщины все поняли по его глазам и вдруг затвердевшим скулам. Энн затворила дверь.

— Она наверху. В комнате справа. Спит. Эдуард мягко коснулся руки Энн.

— Не волнуйтесь. Я недолго, обещаю вам.

Они слышали, как он поднимается, и вот шаги замерли. Скрипнула дверь, потом — не сразу — захлопнулась.

Мадлен, девушка очень романтичная, чего никак нельзя было предположить, взглянув на это суровое смуглое личико, опять со вздохом опустилась на стул. Энн Нил, к романтизму абсолютно не склонная, была настолько потрясена лицом Эдуарда, что тоже села, очень прямо, отсчитывая минуты, в которые она рискнула пожертвовать своей новой дружбой ради дружбы старой. Ей вспомнилось, когда она впервые увидела Эдуарда, как раз в день его шестнадцатилетия, и тот ужасный поход в театр, затеянный Жан-Полем. Ради Изобел, ради нее одной она решилась на сегодняшнее, она так ее любила, и ради Эдуарда, конечно, он всегда ей был симпатичен, хотя она не понимала его. Все-таки мужчины кошмарные мазохисты. Ну кому, кому нужны эти муки? Энн пожала плечами и нервно затянулась новой сигаретой.

Тем временем Эдуард, боясь пошевелиться, склонился над кроваткой. Девочка уже не спала; молча размахивая перед собой стиснутым кулачком, она бессмысленно смотрела на Эдуарда. А он не мог отвести глаз от этой миниатюрной копии его самого. Элен передала ей свои безупречные черты и бледно-золотистую теплоту кожи, но эти черные как смоль волосы, как у него и у его отца, но эти темные, неповторимого оттенка синие глаза, опушенные темными ресницами, — это, конечно, глаза рода де Шавиньи. Тут девочка моргнула, как бы молча с ним соглашаясь, и он наклонился ближе. Ведь у него так мало было времени.

Эдуарду очень редко приходилось держать на руках младенцев, и он очень нервничал. Дрожащими руками он распеленал маленькое тельце и осторожно подсунул ладонь под круглый затылок. Он боялся, что она расплачется, но она молча смотрела на него томно-пьяным взглядом, неопределенным, как у всех новорожденных. Эдуард поднял девочку. Сердце его сжалось от боли, как только он ощутил у себя на руках хрупкое невесомое тельце. Еще раз посмотрев на маленькое личико, он осмелился прижать ее к своему плечу. Шелковистые волосы слабо щекотали ему щеку. Он вдохнул теплый молочный запах младенческой кожи. Потом ее головка наклонилась, и она чуть слышно рыгнула, видимо, это доставило ей удовольствие. Эдуард легонько ее шлепнул, и она вдруг ткнула сжатым кулачком в самые его губы.