Унора решила все это исправить. Ей бы встретиться с отцом, тогда вместе они найдут способ.

Весь двор считал Унору духом. Даже из собиравшихся на крыльце придворных дам, среди неизбежных бесед о красоте горы Ипьеда, лишь одна — добродушная поэтесса с округлившимся чревом — обращалась к ней прямо. Другие только косились, ожидая, когда она проявит свою силу.

Больнее всего одиночество ранило ее летними ночами. Дамы, сидя в коридоре, расчесывали волосы и тихо переговаривались. Их кожа горела от жара. Императрица Сипво часто манила Унору к себе, но та ее дичилась.

Просить о милости Купоза было нельзя. Поможет только император Йороду.

Настало и минуло лето. Осень выкрасила листья красным, позолотила. Унора ждала императора, редко выходившего из внутреннего дворца. Ей нужно было поговорить, а она лишь однажды мельком увидела его, когда он посещал супругу, — яркая полоска воротника под черными волосами; достоинство в осанке.

Унора терпеливо ждала.

Императрице Сипво девушка скоро наскучила. Не умела она вышивать на облаках или спрясть из морской пены прекрасного принца. Ее сила — дар Паяти — была неосязаемой. Ее отослали за внутренний дворец, в каморку с худым потолком. Слуги следили за жаровней, и все же Унору била дрожь.

В Афе люди, чтобы согреться зимой, танцевали, даже когда тела не хотели слушаться. Пришла пора вспомнить прошлое. На следующий день она поднялась до рассвета, вышла в крытую галерею, опоясавшую внутренний дворец. На севере с нее открывался вид на гору Ипьеда.

Встав перед ней, Унора принялась танцевать.

Великая императрица ушла в горы. О том же мечтала Унора. Если не сумеет добраться до императора, найдет другой способ помочь отцу — но она не представляла, с чего начать. А пока сбегала в свой зимний танец.

Перемены, раз начавшись, не прекращаются. Однажды ночью ей под дверь подсунули записку с двумя белыми невиданного совершенства листками листопадных деревьев.

Бессонный, блуждал до восхода
Без радости и надежды, пока не увидел
танец свитой из лунного света девы.
Очарованный, мечтаю
и спать не ложусь до полночи,
Дожидаясь первого света в надежде
вновь увидеть танец ее и услышать смех.

Кто-то ее видел. Ей бы смутиться, но Уноре было так одиноко, так холодно. Она попросила посланца вернуться с теркой для чернил, кистью и пипеткой воды.

В провинциях воду не растрачивали на чернила. Ей и сейчас было стыдно переводить капли, но писать отец ее научил, выводя буквы на земле. Ее кисть повторяла взлеты и падения знаков, и движения давались без труда.

Не зная покоя, танцую на каждом восходе,
Холод во мне, не заметила я ни разу,
кто смотрел на меня из теней, кто писал стихи.
В испуге ускользаю от зари, гадая, кто же видит,
но все же должна
танцевать под снегами и улыбаться.

Закончив, она протолкнула стихи под дверь, и посланец унес их.

Ответа не было долго. Унора решила не думать о нем, но тосковала — раз пробужденная тоска по тому, кто видит, не позволяла себя оттолкнуть. Стихи, вознаградившие ее терпение, появились в День Бессонных. Унора прижала записку к губам.

Над городом падал снег. Приходили новые стихи, часто с подарками: тонкими кистями; золотым, украшенным ракушками гребнем; ароматной мореной древесиной для жаровни. Когда две придворные девицы, проходя мимо, улыбнулись ее жалкому виду, Унора ответила их улыбкам без горечи, потому что знала, что пол ее каморки выстлан любовью.

Кода он пришел, она позволила ему войти. Одежда ничего о нем не говорила. Она провела его через комнату в пятно лунного света. Его тонкие, не знающие труда руки посрамили шелк ее пояса. Когда она вздрогнула от непроходящего озноба, он стал греть ей пальцы дыханием. Она улыбнулась, и он улыбнулся в ответ.

Тот раз стал первым из многих. Неделя за неделей он приходил к ней ночами, писал стихи пальцем на ее коже. Она учила его предсказывать погоду. Он читал ей сказки и записки путешественников, огонек светильника трепетал между ними. Она учила его шитью и ткачеству, пела песни сельских работников. Они жили в тени и при свете огня, никогда не видели друг друга ясно.

Он хранил в тайне свое имя. Она называла его Танцующим принцем, а он ее — Снежной девой. Он шептал ей, что это, верно, сон, потому что только во сне бывает так радостно.

Он был прав. В сказке Танцующий принц растаял по прошествии года, оставив Снежную деву в одиночестве.

Наутро в канун Ухода Зимы слуга поставил перед Унорой миску горячего супа. Она подняла посуду к губам и вздрогнула, еще не коснувшись. Пар донес запах чернокрыла — эта трава росла в полях ее провинции. Однажды случайно Унора ее попробовала.

Чернокрыл не давал ребенку приняться в чреве или опустошал лоно.

Унора обняла ладонями живот. В последнее время она чувствовала себя утомленной и слабой; скрюченную, ее тошнило над комнатным ящиком. Кто-то угадал правду раньше ее.

Она точно знала, чей ребенок угрожал порядку вещей. Она поняла слишком поздно, он уже удалился от двора. Поздно было просить его о помиловании отца. Для всего было поздно. Ей оставалось только спасать дитя — в тот сладостно-горький миг она уже решила оставить ребенка.

Женщина украдкой вылила суп в сад и улыбнулась пришедшему за миской слуге.

В ту же ночь Унора покинула дворец. Она ушла к священным горам, унося с собой только золотой гребень и свою тайну. Если бы кто ее увидел, принял бы за водяного духа, оплакивающего потерю.

Сабран

Ее назвали Глориан, чтобы упрочить династию. Аскалон, «корона Запада», прозывался так, пока Инис не поразило бедствие — три слабые королевы подряд.

Первой была Сабран Пятая. Со дня, когда ее вырезали из чрева матери, королева наслаждалась своим предназначением — не давать Безымянному пробудиться. В ее глазах жизнь должна была по справедливости вознаградить ее за службу.

Добродетели Рыцарства не имели над ней власти. Ее жадность не знала удержу, любовь к богатству не знала щедрости, беспощадность не знала милости. Она удвоила налоги, расточила казну, и королевство за десяток лет стало бледной тенью прежнего. Дерзнувших задавать вопросы разрывали на части лошадьми и насаживали их головы на колья у ворот замка.

Подданные звали ее королевой-кошкой, потому что она была грозой своих врагов, как черный кот — гроза мышей.

Восстания не случилось. Только шепотки и страхи. Как-никак весь Инис знал, что ее род — цепь, сковавшая Безымянного. Змеев сдерживала лишь кровь Беретнет.

Однако жители столицы, не видя иного примера, кроме гнусного, лишились всякой гордости. Собаки, крысы и свиньи бродили где хотели. Забитая отбросами река замедлила течение, и люди переименовали ее в Сонную.

На сороковом году жизни правительница вспомнила о долге перед королевством. Она обвенчалась с благородным искалинцем, чье сердце отказало вскоре после свадьбы. Советники королевы молились, чтобы та умерла в родах, но она победно выступила из родильной палаты, где хныкала пухлая новорожденная девочка — новое звено цепи, еще на одно поколение связавшее зверя.

Королева забавлялась, насмехаясь над ребенком, в котором видела бледное подобие самой себя, и Джиллиан в свой черед замкнулась, потом озлобилась и стала жестокой. Все, что получала от матери, она возвращала в равной мере, так что они походили на пару сварливых ворон. Сабран выдала ее за дурака и пьяницу, и вскоре Джиллиан тоже родила девочку.

Мариан была хрупка душой, не смела возвысить голоса громче шепота. Семья ее не замечала, и девочка благодарила за то Святого. Она тихо жила, тихо обвенчалась и тихо принесла дитя.

Третья принцесса родилась в обветшавшем доме.

Ее назвали Сабран в угоду самовластной королеве. Она не издавала ни звука, только морщила крошечный лоб и оттопыривала нижнюю губку.

— Святой, бедная овечка! — вздохнула повитуха. — Какой же у нее суровый вид.

Утомленная Мариан не ответила.

Вскоре после родов королева-кошка удостоила ее посещения, и с ней пришла наследная принцесса. Мариан при виде их сжалась.

— По мне назвали? — рассмеялась седовласая правительница. — Льстивая ты мышка. Но подождем сравнивать, пока не увидим, превзойдет ли тебя твое отродье.

Не впервые на своем веку Мариан Беретнет взмолилась, чтобы земля разверзлась и поглотила ее.

Сабран, как все женщины ее рода, выросла высокой и статной. Все знали, что каждая королева рода Беретнет рожает одну девочку, похожую на мать. У всех были черные волосы. У всех одинаковые глаза — зеленые, как яблоки юга. Бледная кожа и румяные губы. До меняющей лицо старости различить их бывало непросто.

Юная Сабран не унаследовала материнской робости, высокомерия бабушки и жестокости королевы-тирана. Она держалась обдуманно и достойно, никогда не доходя до насмешек.

Сколько могла, она чуждалась малознакомых людей, предпочитая общество своих дам, которым доверяла как никому другому. Наставники преподавали ей историю стран Добродетели, а когда она их усвоила, обучили ее живописи, пению и танцу. Все это делалось втайне, потому что королеве ненавистно было видеть других Беретнет счастливыми — и видеть, как те учатся править.