Сандра Мэй

Еще одна блондинка

1

Утренний сон был спокоен и окрашен в мягкие пастельные тона. Как всегда. Потом во сне взошло солнце, и это значило, что в реальной жизни Джеймс отдернул тяжелые шторы и распахнул окно, выходящее в сад. Сон аккуратно взмахнул бледными крыльями и улетел вслед за ночью. Настало утро. Приблизительно... двенадцать тысяч пятьдесят третье по счету. Согласитесь, цифра внушительная и потому вселяющая уверенность. Если и не в завтрашнем, то уж в сегодняшнем дне — точно.

Человек откинул одеяло с правого края постели и спустил ноги на пушистый ковер. Встал, расправил могучие плечи, обтянутые бледно-лиловым шелком пижамы. Подошел к окну. Через несколько секунд повернулся и отправился в ванную. Примерно на шестом шаге, не снижая скорости, попал босыми ногами в тапочки.

Через пятнадцать минут он уже был умыт, гладко выбрит, причесан, одет в элегантный домашний костюм, а тапочки сменились мягкими домашними туфлями-мокасинами. Свежий аромат цитруса и морского бриза овевал человека, и черные волосы лежали ровно и гладко, лишь слегка позволяя себе завиваться на кончиках, — там густая шевелюра человека была все еще чуть влажной.

Ровно в половине девятого человек сидел за столом, покрытым хрустящей и белоснежной скатертью, перед ним стоял изящно сервированный завтрак, кофе благоухал, а в руках человека почтительно шелестели страницы, пахнущие типографской краской. Разумеется, «Таймс».

Что-то потревожило идиллический покой столовой... Нет, не вздох, скорее, эхо вздоха, и человек с недоумением выглянул из-за газеты. Соболиная бровь слегка выгнулась в немом вопросе, и синие, словно Средиземное море, глаза нашли в углу комнаты виновника беспокойства.

— Джеймс?

— Простите, милорд. Я немного задумался.

— Ничего страшного. Будьте добры, скажите Мерчисону, что в десять меня ждут на Даунинг-стрит.

— Слушаюсь, милорд.

— Благодарю вас, Джеймс.

Газета, словно набежавшее облако, скрыла от лакея невозмутимое лицо его хозяина, и Джеймс Бигелоу бесшумно выскользнул из комнаты. Пройдя по коридору примерно двадцать три с половиной шага, Джеймс позволил себе куда больше, чем эхо вздоха.

— Черт, что за несчастный парень! Интересно, если я однажды опрокину на него кофейник, он хоть как-то на это прореагирует? МЕРЧИ!!!

Последнее восклицание относилось к шоферу, который мирно дремал на крылечке. После столь энергичного призыва он пробудился и вопросительно взглянул на опечаленного приятеля и коллегу.

— Что случилось, Джимми? Почему ты орал?

— Не обращай внимания. Захотелось услышать человеческий голос, а то страшно по дому ходить. Не поверишь, Мерч, я стал плохо спать. Прислушиваться к скрипам и шорохам. Вчера кухарка уронила нож — у меня чуть сердце из ушей не выпрыгнуло.

— Нервишки, Джимми.

— Какие нервишки, Мерч? Мне двадцать четыре года, я служил в кавалерии, откуда им взяться, нервишкам-то...

— С другой стороны, Джимми, а куда им деться? Молод ты еще, вот в чем дело. Папаша твой, дай ему Бог здоровья, прослужил в замке сорок пять лет, я служу уже тридцать восьмой год... Мы привыкли.

— Стало быть, ты понимаешь, о чем я?

— Само собой!

— Тогда скажи, как ему это удается?

— Ну... я не думаю, что в этом есть что-то особенное...

— Ему тридцать три года, Мерчи! Он — молодой мужик. Красивый, богатый, спортсмен, бизнесмен, умница, закончил аж два университета...

— И что?

— Да ничего хорошего! Он ведет себя так, как будто ему СТО тридцать три, и врачи пообещали ему еще столько же при условии, что он не будет вообще ни на что реагировать.

Мерчисон ухмыльнулся.

— Да, уж у него-то нервишки не шалят. Весь в папашу. Я как сейчас помню, едем это мы со старым лордом по трассе, вдруг нас подрезает какой-то придурок, и наша колымага плавно уходит в кювет. А кювет — не кювет, а овраг, и на дне камни и всякая дребедень. Так вот, с меня семь потов сошло, даром что я бывший танкист, а этот старый пень негромко так мне и говорит: «Мерчисон, если вас не затруднит, в следующий раз предупреждайте меня заранее, что собираетесь ехать проселочной дорогой. Немного трясет». Даже в лице не переменился.

— Во-во. Только твоему лорду было тогда уже под семьдесят, а этому всего тридцать три.

— Да что ты к нему привязался? Думаешь, лучше служить у какого-нибудь бездельника, который целыми днями и ночами шляется по увеселительным заведениям и летает на Ривьеру, чтобы перекинуться в картишки?

Джим Бигелоу в отчаянии махнул рукой.

— Сам не знаю, почему меня это так злит. Так и хочется сунуть ему в брюки булавку...

Деликатное покашливание, донесшееся сзади, заставило Джима подскочить и залиться багровым румянцем, а Мерчисона — поспешно встать по стойке «смирно». Их хозяин стоял в дверях, одетый в повседневный (страшно дорогой и безмерно элегантный) деловой костюм, и безмятежно глядел немного в сторону, явно стараясь не смущать своих слуг.

— Я был бы вам крайне признателен, Джеймс, если бы вы воздержались от подкладывания булавок в мою одежду. Я сегодня ужинаю в клубе. Вернусь в десять. Мерчисон, через пять минут выезжаем.

С этими словами молодой человек величаво спустился по ступеням и ушел в сад. Джим Бигелоу перевел дух и посмотрел на Мерчисона. Тот неопределенно хмыкнул и отправился в гараж. Утро продолжалось.

Молодого человека в безупречном костюме звали Джон Малколм Ормонд, граф Лейстер. Ему действительно было тридцать три года, и от отца, старого графа Лейстера, он унаследовал громадное состояние, старинный замок на юго-востоке Англии, особняк в Лондоне и невозмутимый характер. Старый граф Лейстер покинул сей мир десять лет назад, будучи весьма пожилым человеком. Джон был поздним ребенком, матери почти не помнил, смерть отца переживал очень тяжело, однако виду не подавал. Это было бы неприлично.

Джону Ормонду природа своих даров отвесила щедро и полной мерой. Он был высок, широкоплеч, атлетически сложен и удивительно красив. Его внешность так и просилась на очередной портрет в фамильной картинной галерее, украшавшей старинный замок Ормондов. Замок Форрест-Хилл располагался неподалеку от знаменитой реки Эйвон, построен был в четырнадцатом веке и с тех пор ни разу не менял владельцев.

Ормонды были знатным семейством, в родстве с королями, и Джон Ормонд считался одним из самых завидных женихов Англии. Великосветские красавицы кусали изящные локотки и тщетно бросали на невозмутимого графа пылкие взоры: Джон Ормонд был безукоризненно вежлив и... холоден.

Скажем прямо — хотя нам и неприятно об этом говорить, — некоторые несостоявшиеся невесты графа Ормонда настолько обозлились на него, что даже запустили слух (да, да, увы!) о якобы имеющей место не вполне, так сказать, традиционной ориентации интимных предпочтений красавца-графа. Однако репутация Джона была еще более незыблемой, чем его хладнокровие, и слухи умерли в зачатке, не успев отравить умы лондонского общества. А вскоре в «Таймс» появилась заметка о том, что граф Лейстер объявляет о своей помолвке с мисс Меделин Уайт, дочерью сэра Бартоломью Уайта, графа Эпсома. Домыслы злоязыких красавиц были окончательно забыты, свет успокоился, и все пошло по-прежнему.

Джон Ормонд действительно получил два диплома — Оксфорд и Сорбонна прекрасно уравновесили друг друга, дав ему экономическое образование и степень магистра по истории Средних веков. Молодой человек говорил на нескольких языках, прекрасно ездил верхом, в юности боксировал за Оксфорд, а затем участвовал в авторалли от Сорбонны. Его бизнес, связанный с высокотехнологичными производствами, процветал в мере достаточной, но не избыточной, позволяя ему заниматься делами семьи, замком и, в некотором роде, личной жизнью, хотя в наше время мало кто склонен относить к данной области собирание и изучение средневековых фолиантов и пополнение и без того гигантской библиотеки замка Форрест-Хилл.

В последнее время молодому графу Ормонду стали настойчиво предлагать заняться политикой, и в данный момент он ехал на Даунинг-стрит, чтобы встретиться с премьер-министром. Джон не любил поспешных решений и, хотя политика его совершенно не привлекала, не спешил сказать «нет». Стоило все тщательно взвесить, обдумать — и принять решение. Для того и дана человеку голова. В десять он будет у премьер-министра, в двенадцать — в офисе, а в два часа — ланч в клубе. Вечером их собирает старина Монтегю Спайк, однокурсник по Оксфорду, это утомительно, но необходимо. Часа вполне хватит. В десять он будет дома.

Как всегда. Никаких неожиданностей.

Беседа с премьером вышла на редкость увлекательной и полезной. Тепло прощаясь с главой кабинета министров, Джон уже точно знал, что политика не для него, зато во главе страны стоит человек, отлично разбирающийся в скаковых лошадях. Отказ Джона был принят с пониманием, и они расстались друзьями.

Визит в головной офис «Ормонд текнолоджи» был чистой формальностью. Все сотрудники Джона были прекрасными профессионалами, и его функции сводились лишь к выслушиванию возможных претензий и просьб личного характера. На этот раз ни того, ни другого не наблюдалось, разве что секретарша Мэгги попросила отгул в связи с помолвкой. Джон внимательно выслушал ее доводы, одновременно вполголоса бормоча что-то в телефонную трубку, — и через десять минут посыльный вручил заалевшейся и невыразимо хорошенькой Мэгги корзину белых и розовых лилий. Девушка прижала руки к груди и уже собралась пылко поблагодарить своего босса, но Джон Ормонд суховато улыбнулся и покинул офис.

Ровно в два часа Джону Ормонду подали карту вин, и он, как всегда, заказал «Шато-Лафит» пятьдесят девятого года. Потом были полтора часа полного покоя и безмятежного чтения газет, смакование кофе и непродолжительная беседа с престарелым герцогом Ланкастером, касавшаяся в основном сельскохозяйственных тем. Герцог был заядлым огородником и в Лондоне появлялся только на пару дней раз в полгода, когда палата лордов совсем уж никак не могла обойтись без его голоса.

Потом Джон сидел в библиотеке клуба в полном одиночестве, если не считать двух сладко спящих старичков-старожилов. Мягкие кресла библиотеки весьма располагали к легкому сну... Сам Джон взял из книжного шкафа старинное издание трудов Бернара Кемпийского, однако уже через четверть часа отложил книгу. Мысли лениво текли маленькими ручейками, постепенно сливаясь в общий поток...

Ормонды пришли из Франции. Переплыв Ла-Манш, сражались под английскими знаменами, получили из рук короля земли и золото, укоренились, и в тысяча триста девяносто шестом году неподалеку от Солсбери вырос белоснежный замок Форрест-Хилл. Стройные башенки, белые стены, облицованные известняком, — этот замок не походил на серые, приземистые, массивные замки Англии. Скорее, он напоминал о французских замках, в изобилии построенных на берегах Луары, таких же белых и легких, словно устремленных в небо...

Арман Бассенкур, первый из рода, взял, а вернее, украл в жены красавицу Гленис, а потом король произвел Армана в рыцари и пэры, и на свет появился лорд Арманд. Уже его сыновья, воспитанные на английский лад, стали Ормондами, ну а в пятнадцатом веке владельцы Форрест-Хилла стали графами, и маленькая золотая корона увенчала фамильный стяг — английский лев бережно сжимает в когтистой лапе хрупкую лилию.

Ормонды всегда были близки ко двору, однако, как ни странно, лишних почестей не жаждали. Из славного семейства вышли отличные полководцы и солдаты, а вот государственных деятелей не было. Странно — ведь в те времена большинство знати посвящало жизнь именно этому. Видимо, что-то в крови, лениво думал Джон, глядя на золотые язычки огня, скачущие по смолистым поленьям. Все Ормонды превыше всего ценили собственную семью. Известен случай, когда Ричард Ормонд отказался стать правой рукой короля Карла Второго, так как его жена должна была родить первенца. Капризный король разгневался и отослал строптивца в ссылку, в замок. Ричард Ормонд потом вспоминал, что это были лучшие несколько лет его жизни, хотя было ему тогда всего тридцать три...

Ормонды не изменили себе на протяжении веков. Прадед Джона, отличившись при королеве Виктории, просил о высшей милости — позволить ему не являться на заседания палаты лордов, потому что его супруга не переносит лондонского смога. Дед восемнадцать раз отказывался от поста в кабинете министров. И, наконец, отец...

Джон тяжело вздохнул при мысли об отце. Уже десять лет, как Артур Ормонд упокоился в мире на фамильном кладбище в Форрест-Хилле, а тоска по нему все не отпускает Джона.

Отец был его единственным настоящим другом, товарищем, хотя у них была громадная разница в возрасте. Джон родился, когда Артуру Ормонду было уже пятьдесят три года, а его супруге Джиллиан сорок пять. Несмотря на серьезные опасения врачей — еще бы, такие поздние роды! — мама не отказалась от единственной возможности родить ребенка после двадцати лет отчаяния и постоянных походов к врачам. Через год после рождения Джона ее не стало. Возможно, скептики не поверили бы ему, но Джон до сих пор помнил легкий запах лаванды и прикосновение удивительно мягких рук. Портрет леди Джиллиан, висящий в библиотеке Форрест-Хилла рядом с портретом отца, был для Джона чем-то вроде иконы. Хрупкая, очень красивая женщина с грустными и добрыми глазами...

Отец не женился во второй раз, не стал прибегать к услугам нянь. Кормилица из деревни, как предписывают классические романы, тоже не понадобилась, так как Джону был уже год. Его няней, матерью и служанкой стал отец. Кадровый военный, моряк, красавец-офицер Артур Ормонд, граф Лейстер. В пятьдесят четыре года он ушел в отставку и посвятил себя сыну. Джон никогда не грустил и не тосковал, как это случается с детьми, оставшимися без матери. Он с самого младенчества усвоил одну непреложную истину: вокруг него незримой и мощной стеной стоит Семья. Его семья. И что бы ни случилось в мире вне этой стены, внутри всегда будет безопасно и спокойно.

Отец был главным в системе мироздания маленького Джона, однако в Семью входили и другие. У отца был младший брат, «непутевый Гарри», а еще — тетушка Гортензия. Дядя, Гарольд Ормонд, был младше папы на два года, тетя — на девять лет. Гарри давно уехал из Англии, о нем разговор особый, ну а тетя...

Гортензия Ормонд славилась своей красотой до войны, беспримерной отвагой во время войны... и отвратительным характером после войны и по сию пору. Джон, впрочем, прекрасно знал, что последнее утверждение не слишком верно. Ведь тетя Гортензия жила в Форрест-Хилле вместе с ним.

Несмотря на свою красоту, юная Гортензия так и не вышла замуж. Злые языки утверждали, что жених бросил ее у алтаря, но сама тетя недвусмысленно прояснила эту ситуацию специально для юного Джона.

— Я его выгнала! Да, выгнала, потому что нельзя же связывать свою жизнь с человеком, который утверждает, что Ассигнация может выиграть у Реформы. Кто это? Стыдись, юный Джон! Впрочем, это было очень давно, можешь и не помнить. Ассигнация — это паршивая кобыла из паршивой конюшни самого паршивого заводчика в Аскоте. Согласна, у нее хорошие сухожилия, но на длинных дистанциях она сбоила. А Реформа — о, что за кобылка! Маленькая, бабки белые, а сама вся рыжая, словно огонек. Она легко обходила фаворитов в первый год своего участия в скачках, и я сразу поняла, что на нее можно ставить в ближайшие пять лет...

Юный Джон робко кашлянул и осторожно поинтересовался:

— Прости, тетя, а... твой жених, он...

— Он оказался форменным ослом! Сказал мне со снисходительной улыбкой, что после свадьбы подарит мне Реформу вместо пони. Ну я и... Ужасный вышел скандал, но ведь жизнь показала, что я приняла правильное решение!

— Твой жених оказался плохим человеком?

— Да я понятия не имею, кем он оказался! Нет, я про то, что Реформа взяла все призы, а потом еще три года побеждала на всех крупных скачках. В войну она погибла, бедняжка. Бомба попала прямиком в конюшню.

Со временем Джон заподозрил, что не только кобыла Реформа стала причиной разрыва тетки со своим женихом. Однако Гортензия всегда помнила, что девиз Ормондов — сдержанность, и больше они на эту тему не разговаривали. Собственно, скачки — вот единственное, что могло вызвать у Гортензии сильнейшее воодушевление. Во всех остальных случаях она была хладнокровна, сдержанна и в высшей степени невозмутима. Настоящая леди с головы до ног, что не помешало ей записаться в рядовые санитарки во время войны, а ко времени высадки в Нормандии уйти на фронт.

Теперь о боевом прошлом Гортензии напоминала лишь ее страсть к охоте, причем не на лис, как это водится у аристократии, а на уток. Тетя еще до недавнего времени била уток влет, причем не прекращала охоту до первого промаха. Судите сами — если в такие дни на кухню Форрест-Хилла поступало тридцать, а то и сорок тушек, хорошо ли ее научили стрелять?

Последние года три Гортензия оставила охоту — зрение сдавало, а проигрывать она не любила. Деятельная натура, бурлившая под прикрытием облика невозмутимой светской дамы, требовала выхода, и Гортензия занялась своими подружками. В рекордно короткие сроки она переругалась со всеми, кто еще помнил ее первый бал, потом перешла на более молодых приятельниц и к настоящему моменту тосковала практически в полном одиночестве, ибо единственным, кто сносил ее острый язычок с христианским смирением, был преподобный Аластер Хикс, викарий их прихода. Жена викария боялась тетки Гортензии как огня и все время сказывалась больной, чтобы не приходить по воскресеньям на чай.

Тетя была невысокого роста, очень подвижная седая старушка с ярко-синими, как у всех Ормондов, глазами. Узнав о помолвке племянника, она воспрянула духом, ибо с ранней юности терпеть не могла семейство Уайтов и с наслаждением предвкушала появление юной Меделин в качестве невестки. Уж она отведет душу... Впрочем, зная Меделин...

Джон вздохнул. Ему ведь тоже предстоит привыкать к своей будущей жене. Менять привычки. Уступать. Возможно, от чего-то отказаться...

Железный порядок — это от отца, военного моряка. Хладнокровие, сдержанность, безупречные манеры... А вот замкнутость, тяга к одиночеству, нелюбовь к шумным сборищам — это его, Джона, личное. Потому что одним из самых больших страхов широкоплечего красавца-графа был страх оказаться в дурацком положении. Джон Ормонд, синеглазый идол девушек и дам высшего света Лондона, понятия не имел, что делать, когда над тобой смеются. Ему казалось, что это — катастрофа. Конец света.

И еще: его страшно раздражало малейшее нарушение порядка. Джон понятия не имел, откуда берется это раздражение, но он физически не мог сидеть за столом, если одна из салфеток случайно загибалась не в ту сторону. Не мог читать, если замечал, что книги на полке стоят не в том порядке. Не переносил, когда кто-нибудь случайно ронял на себя (и не замечал этого) пепел от сигары или сигареты... Ведь в подобном случае неприлично делать замечание, а не делать невозможно.

Джон слегка поморщился, потому что вспомнил о вечерней встрече с однокурсниками. Вот и еще одно событие, которому лучше было бы не случаться. Конечно, традиции надо соблюдать, но...