Сандра Мэй
Срывая маски
Пролог
Ник Картер
Невыносимо, когда жмут ботинки.
Еще очень противно, когда ноют суставы, особенно к дождю.
Все паршиво… Денег, как таковых, не осталось, зато дома ждут счета и квитанции, половина которых — от дорожной полиции, а это прямо даже как-то и несерьезно.
И сам этот дом…
Вечный запах вареной капусты с первого этажа, вонь дешевых сигар из квартиры справа, детский плач из квартиры слева. На лестнице — невысыхающая лужа подозрительного происхождения.
И каждый день — ощущение того, что жизнь, в сущности, закончилась.
Всего каких-то пять-семь, пусть десять лет — и сослуживцы скинутся на часы с дарственной надписью, начальство покряхтит, приведет в пример молодым, молодые сочувственно и немного брезгливо проводят взглядом, потом ты в последний раз распишешься в ведомости, сдашь все, что положено сдать, выйдешь на улицу…
И задохнешься от ощущения громадного, бескрайнего, вселенского одиночества.
Пройдет еще совсем немного времени — и ты начнешь звонить на работу, приходить навестить сослуживцев, потом тебе из жалости позволят заняться бумагами или, скажем, сходить за пиццей в итальянскую забегаловку на угол.
Ты и сам не заметишь, как начнешь надоедать молодым в курилке, рассказывая бесконечные истории из своего славного прошлого, и первое время они будут слушать, потом начнут посмеиваться, а потом и вовсе разбегаться.
Потом тебе тактично намекнут, что нечего отрывать ребят от работы, и ты уйдешь, оскорбленный в лучших чувствах.
Шахматы в парке, пиво, потом ром. Одинокие вечера. Одинокие дни.
И в конце всего — малочисленная процессия на кладбище, человек пять-шесть, и узкий гроб с искусственными лилиями, которые воняют резиной, и черная ленточка, и торопливые комья глины по крышке…
А еще через месяц никто и не вспомнит, что был такой полицейский, Ник Картер. Ну а про человека Ника Картера и вспоминать особо некому.
Он был очень широк в кости. Неимоверно широк в плечах. Довольно высокого роста — но из-за плеч всегда казался каким-то приземистым. Длинные руки, косолапые ноги.
И удивительно дрянной характер.
Нику Картеру было сорок три года, двадцать пять из лих он служил полицейским. Никаких громких дел за ним не числилось, мошенников с мировым именем он не ловил, золотой запас, украденный каким-нибудь гением преступного мира, родине не возвращал.
Он был обычным копом, каких тысячи. Косолапым копом, которому до пенсии всего ничего.
И именно ему в это хмурое осеннее утро судьба готовила такой сногсшибательный удар под дых, какого он не получал даже в молодые годы, разнимая дерущихся в портовой пивной ирландских моряков.
Однако все по порядку. Началось это все совсем не здесь и намного раньше…
Глава 1
Аманда
Дядюшка Карло склонился над колыбелью и с умилением воззрился на гневное красное личико величиной с его, дядюшкин, кулак. Потом протянул руку и осторожно пощекотал ворох кружев и батиста. Оттуда немедленно высунулся малюсенький кулачок и накрепко вцепился в дядюшкин палец. Дядюшка Карло шмыгнул носом и провозгласил:
— Хватка наша! Будет толк.
Так или примерно так должна была звучать семейная легенда, которую я могла бы рассказывать своим детям, внукам и прочим малолетним оболтусам. Умора — да и только. Я сама себе это все придумала, потому что уж больно тошно было спать под открытым небом, стуча зубами от холода, и точно при этом знать, что завтра на завтрак, он же обед опять будут слипшиеся макароны, жидкий чай и вчерашняя пицца.
Мне всегда доставалась именно ВЧЕРАШНЯЯ пицца. В детстве я вообще считала, что сегодняшней пиццы не бывает.
Ворох кружев и батиста — это потому, что до десяти лет у меня в гардеробе были только джинсы, футболка, куртка и драные кроссовки. В принципе, я против ничего не имела, потому что особенно наряжаться было некогда и ни к чему.
Дядюшка Карло был мне такой же дядюшка, как и еще половине малолетних бандитов, сшивавшихся в нашем лепрозории. Просто есть такая традиция — для всего остального мира мы как бы родственники.
И уж разумеется, никаких растроганных слез он не ронял, скорее всего буркнул что-то типа «Опять девка, чтоб ей пусто было!».
Поясняю для тех, кто все еще пребывает в растерянности и не понял, о чем речь.
Меня зовут Аманда, мне приблизительно восемнадцать лет, я состою в цирковой труппе Карло Моретти, кручу сальто на трапеции, изображаю куклу в АБСОЛЮТНО не смешной репризе нашего клоуна Тото и гребу навоз из-под разнообразных и несомненно экзотических животных.
Так уж получилось, что я родилась в самый разгар сезона, тем самым сорвав наиболее удачный номер программы. Моя мать, воздушная гимнастка и наездница, держалась, сколько могла, но в жизни каждой женщины наступает такой момент, когда становится не до работы и карьеры.
Я родилась на заднем дворе нашего шапито, под рев тигра и двух львов; повитухой во время этого смертельного номера выступала Сиятельная Жози (силовая гимнастка и нижняя в пирамиде акробатов Солейль), а первыми моими пеленками стали старые трико моих родителей.
Мама умерла через три дня после моего рождения от острого сепсиса. Отец… с ним сложно, потому что, хотя он, несомненно, в природе имелся, я его и в глаза не видела. Дядюшка Карло выгнал его из труппы примерно за восемь с половиной месяцев до моего рождения.
Только не подумайте, что я давлю на жалость или пытаюсь раздуть из собственной жизни этакий романтический пожар. Ничего подобного. За все свои условные восемнадцать лет я практически ни разу не чувствовала себя несчастной сироткой. В цирке сироток вообще не бывает.
Кроме меня на заднем дворе шапито подрастали еще несколько чумазых бесенят, и все наши гимнастки, акробатки и наездницы, а также дрессировщица собачек фрау Штюбе кормили, мыли и укачивали нас по очереди.
Примерно в три года я уже шлепала по манежу и училась щелкать шамберьером — тяжеленным кнутом для дрессуры лошадей. В пять — на этих самых лошадях ездила, а еще улетала под самый купол в финале номера «Акробаты Солейль на подкидных досках». В десять у меня был свой номер, в пятнадцать мои успехи достигли таких высот, что дядюшка Карло окончательно смирился с тем, что я не мальчик, зато в шестнадцать я начала расти, как на дрожжах, и вся моя цирковая карьера пошла льву под хвост.
Дело в том, что ежели акробатка ростом гораздо выше того, кто ее непосредственно подкидывает и ловит, то поймать он ее сможет раз пять от силы. И я ушла из воздушной гимнастики.
Клоун Тото справедливо сделал вывод, что во время его АБСОЛЮТНО не смешной репризы зрители пялятся исключительно на куклу, а не на него (кукла — это я, метр восемьдесят рост, пепельные локоны, зеленые глаза, ноги от шеи и все прочее в ассортименте). И я ушла из репризы клоуна Тото.
Лошади у нас в цирке малорослые, не какие-нибудь арабские жеребцы, и если с наездниками Моретти на спине они еще сходили за скакунов, то со мной рядом выглядели словно пони-акселераты. Таким образом, и конные трюки оказались для меня закрыты.
В восемнадцать лет я оказалась совершенно не у дел, хотя в цирке это практически невозможно. Здесь все всегда чем-то заняты. Но одно дело — готовить свой номер или участвовать в чужом, и совсем другое — грести навоз и подметать арену. В принципе, я спокойно относилась и к тому, и к другому занятию, но смутно подозревала, что это не то, чем мне хотелось бы заниматься всю свою жизнь.
Дело шло к тому, чтобы впасть в отчаяние, но в этот самый момент Судьба очнулась и начала спешно наводить порядок в своем хозяйстве. В результате чего жизнь моя сделала такой кульбит, какой не снился и мамаше Солейль в ее молодые годы…
Глава 2
Ницца, месяц назад
Высокий, очень изящный человек с равнодушным красивым лицом подал руку стройной, в высшей степени эффектной блондинке, выходящей из открытой машины. На солнце блеснули бриллианты.
Швейцар не удивился и не восхитился. Просто распахнул перед прибывшими гостями дверь.
Удивляться в Ницце бриллиантам — все равно что каждую ночь смотреть на небо и орать «Ну надо же, опять звезды!».
А между тем удивиться стоило бы. Изящный мужчина со скучающим лицом находился в международном розыске, и один только перечень его вымышленных имен занимал несколько страниц в полицейском досье. Под стать ему была и эффектная блондинка.
Мошенница, известная полицейским всей Европы, артистичная и неуловимая воровка драгоценностей и антиквариата, Манон Дюпре умела взломать любой сейф и управиться с любой системой сигнализации, однако вершиной ее карьеры оставалось ограбление в Монако, когда она во время танца с хозяином замка ухитрилась свистнуть у него ключ от сейфа, потом буквально на секундочку уединилась в дамской комнате, чему были свидетели, а вскоре уже снова танцевала с совершенно очарованным ею старичком. Во время этого танца ключ благополучно вернулся на место, и никто даже не подумал обвинить красавицу Манон в краже семейных сапфиров на сумму более миллиона франков…
Ее спутник, мсье Жорж, действовал менее артистично, но не менее эффективно. Его специальностью были банковские счета бездельников, проматывающих миллионы на курортах.
Красавица Манон отвлекала внимание, Жорж крал чековую книжку — и дело было в шляпе.
В Ницце эти двое гастролировали уже не впервые, и простая логика должна была бы подсказать им, что не стоит дергать за усы спящего тигра, однако на самом деле Жорж и Манон не замышляли ничего недоброго. Они приехали передохнуть и набраться сил перед новым делом.
Три восхитительных дня в роскошном отеле, рестораны и пляжи, рулетка по вечерам — многие считали бы такую жизнь раем, однако красавица Манон раскапризничалась уже к концу третьих суток.
— Мне скучно, Жорж!
— Да? Жаль.
— Я видеть не могу все эти надутые рожи.
— Не смотри на них.
— Жорж!
— Да, любимая?
— Я хочу в цирк.
— Хорошо, поедем. Сейчас в Монако идет Всемирный цирковой фестиваль…
— Я хочу обычный, паршивый цирк-шапито.
С рахитичными медведями, пожилыми наездницами и худосочными силачами.
— Манон, детка…
— Свози меня в цирк! Наверняка их сейчас полно по всей округе. Сезон в разгаре.
— Хорошо, я узнаю, но…
— Жоржик, ты прелесть! Я тебя обожаю.
Жорж пожал плечами. На самом деле Манон просто играла роль — капризной и взбалмошной девицы. В жизни — и особенно в работе — эта молодая женщина была решительна, немногословна и отчаянно смела. Иными словами, она имела право на капризы.
Шапито долго искать не пришлось. В первой же забегаловке за городом им указали место, где всего два дня назад развернул свой шатер цирк Моретти. Жорж поблагодарил хозяина кафе, и они с Манон отправились на представление — время приближалось к полудню.
Сегодня двое мошенников выглядели совершенно иначе, чем во все предыдущие дни пребывания в Ницце. Манон была одета в простое полотняное платье, на голове — косынка. Темные очки в поллица и минимум макияжа — никто не смог бы узнать покорительницу чужих сердец и сейфов.
Жорж был в светло-голубых джинсах и яркой рубахе навыпуск. Соломенная панама, легкомысленные сандалии, легкий налет жеманства — рядом с Манон ехал в машине абсолютный и несомненный гей, изнеженный и лощеный.
Шапито раскинулся в небольшой долине, и его яркий купол напоминал кувшинку, распустившуюся на поверхности лесного озера. Манон засмеялась от радости и захлопала в ладоши.
Жорж улыбнулся краешком рта. Он знал об этой непонятной любви Манон к цирку, не разделял ее, но относился с пониманием. У всех у нас должны быть маленькие слабости…
Представление было ужасным — с точки зрения Жоржа. Манон веселилась от души, ела эту кошмарную сахарную вату ядовитого цвета, хлопала и свистела, кричала «Браво!», а после представления изъявила желание пройти за кулисы.
Жорж был занят в основном тем, чтобы не попасть ногой в навоз, и потому не сразу заметил, что Манон замолчала на полуслове. Когда же, удивленный ее молчанием, он поднял голову, то увидел, что лицо боевой подруги стало жестким и серьезным. Манон явно обдумывала нечто, касающееся работы, а не развлечений.
— Что с тобой, красавица?
— Так, ничего. Пока — ничего. Расскажи мне еще раз про эту Галерею Сокровищ.
— Манон, мы уже обо всем договорились. Есть вещи, которые украсть нельзя. Хороший вор — это вор, который это понимает.
— Не правда. Хороший вор — это вор, который может украсть все.
— Манон!
— Жорж.
— Хорошо. В конце концов, это невозможно до такой степени, что даже ты это поймешь.
Итак, Галерея Сокровищ принадлежит одному английскому придурку-графу. Там масса побрякушек с камнями и без, но единственной по-настоящему ценной штуковиной можно считать только одну — ожерелье из звездчатых сапфиров и бриллиантов одинакового размера и огранки.
Камней в ожерелье восемнадцать, изготовлено оно в восемнадцатом веке и тянет приблизительно на пару миллионов зеленых. С учетом инфляции и того, что продать его невозможно, — раз в пять дороже.
— И ты говорил, что через месяц с небольшим оно будет…
— Оно вместе со всей коллекцией будет в Париже. Потом в Риме. Потом в Лондоне. И мы с тобой даже близко там не появимся, потому что…
— Мы его украдем.
— Манон!
— Жорж.
— Манон, я редко повышаю голос, но…
— Жорж, заткнись и посмотри сюда. Да не пялься! Посмотри КАК БУДТО на тигров. Так.
Хорошо. А теперь на девицу, которая сейчас гребет дерьмо…
— Боже правый!
— Я еще во время представления думала — что не так? Этот идиот-клоун с живой куклой…
— Проклятье! Да ведь она…
— Да! И мы тоже будем идиотами, если не используем этот шанс.
— Ты думаешь, она согласится?
— Нет, если ты подойдешь и спросишь: «Девушка, хотите поучаствовать в ограблении века?»
Мы должны все продумать. Все детали. Собрать ребят. Подготовиться. И только в самый последний момент подключить ее.
— В этом что-то есть… Но посвящать ее…
— Нет. И на крайний случай — она вообще не должна понимать, в чем дело. Так что предложение будет исходить от тебя.
— И где ты планируешь…
— Там видно будет. Нельзя затягивать, но и торопиться тоже нельзя. Это как в рыбной ловле.
— Манон.
— Да, Жорж?
— Чтоб я сдох, если ты не самая хитрая баба в мире!
Глава 3
Аманда
Из Ниццы мы смотались в этом году довольно быстро. Там хорошо тому цирку, что побогаче, к тому же рядом, в Монако, проходил международный цирковой фестиваль. Одним словом, акробатам Солейль и наездникам Моретти, не говоря уж о придурке Тото и дылде Аманде, ловить здесь было нечего.
Мы потихонечку тащились по благословенной Франции, давали представление то там, то здесь, и все было вполне мило и хорошо, только вот я все чаще задумывалась о том, что же мне делать дальше.
Учиться — таких денег не набралось бы и у всей труппы, даже впади она полным составом в белую горячку и реши мне эти деньги отдать.
Работать? С цирковым опытом меня оторвали бы с руками на любой ферме, а также, к примеру, в такелажной мастерской, но зачем ради этого уходить из цирка? Еще был вариант поработать нянькой, с малышней обращаться я, как и всякая цирковая девочка, умела. Кроме того: стриптиз, официантка в баре, посудомойка и объездчик лошадей. Прелестно, не правда ли?
Поймите меня правильно, чужой хлеб я не ела. Я честно отрабатывала свою долю и могла бы делать это и впредь, но…
Но мне было восемнадцать лет. И мучительное ощущение, что надо спешить, надо лететь вперед — не оставляло меня ни во сне, ни наяву.
К тому же все чаще, выходя после представления гулять по улицам того городка, где мы останавливались, глядя на девушек и юношей, мамаш с колясками и папаш с газетами, почтальонов, полицейских и молочников, старух со спицами, женщин с сумками — глядя на весь этот большой НЕЦИРКОВОЙ мир, я все острее чувствовала себя чужой. И мне не нравилось это чувство.
Загнав зверей в клетки, я остервенело мылась в душе, соскребая с себя едкий запах хищников, потом выливала на себя пузырек духов, натиралась дезодорантом даже в таких местах, которые сроду не потели, — и уходила на прогулку.
Пила кофе в маленьких открытых кафе, ела горячие булочки и воображала себе, что я обычная девушка восемнадцати лет, живущая в этом городке. Сейчас я допью кофе и пойду к себе домой. А в этом доме у меня есть своя комната, а еще душ и туалет, настоящие, фаянсовые, а не из досок…
И еще у меня есть семья.
Нет, не подумайте, что я не люблю всех своих в цирке. Они замечательные. И Мамаша Солейль, и фрау Штюбе, и дядюшка Карло, и Клод, и Тос, и Мими, Рико, Санта, Марселла, Жюль, Огюст, Пьер… Они — моя семья, потому что другой у меня нет. Но где-то глубоко в душе мне очень хотелось, чтобы у меня были мать и отец, как у всех.
И я сидела и пила кофе, изо всех сил оттягивая тот момент, когда мне нужно будет возвращаться в цирк.
За месяц неспешного пути, к середине августа, мы доползли до Труа, откуда до Парижа час на электричке, и здесь на нас навалились несчастья.
Сначала пали две лошади из пяти. Потом у тигрицы Беллы случился приступ ревности, и она вышибла глаз своему муженьку, тигру Малю.
Собачки фрау Штюбе удрали за местной течной сукой и почти все погибли в неравном бою с местными могучими и лохматыми кобелями.
Клоун Тото пришел к дядюшке Карло и сообщил, что ему предложили очередной выгодный контракт в местном кабаре.
Честно говоря, последнее являлось наименьшей потерей для труппы, потому что клоун из Тото был отвратительный. К тому же выгодные контракты ему предлагали и раньше, после чего Тото неизменно возвращался — иногда побитый, иногда пьяный, но всегда без денег.
Однако звери — вот это было уже серьезно.
Именно они привлекали в наш маленький цирк зрителей.
На третий или четвертый вечер в Труа я отправилась в кафе. Сидела себе тихонечко в углу, думала о всяком разном — и тут возник этот человек.
Именно возник — потому что я могла бы поручиться, что в дверь он не входил.
Высокий, стройный, весь какой-то узкий, словно лезвие стилета. Волосы темные, усики тонкие, изящные. Одет… да обычно одет, в костюм, рубашку светлую, хорошие башмаки.
Одним словом, встреть я его через час на улице — не узнала бы.
Узкий прошел к стойке, заказал себе чего-то, а потом повернулся и отправился прямехонько ко мне. Уселся напротив, уставился на меня и молчит. Только головой качает, да бормочет что-то про себя. Взгляд у него… не то чтобы неприятный, но уж неласковый — это точно.
Наконец принесли ему кофе с коньяком, он сразу расплатился, сделал глоток, дождался, когда отойдет официантка, и ко мне.
— Мадемуазель извинит меня, если я посмею сделать ей некое деловое предложение?
Понятно. С предложениями ко мне часто подкатывают. Всех, видимо, вводит в заблуждение моя блондинистость. Раз, думают подкатывающие, у этой крали блондинистые волосы и ноги от у, ей, значит, она ничего другого все равно не умеет. И потому позвать ее потрахаться — это все равно что спросить у дорожного регулировщика, как проехать до Нанси.
Бояться я сроду никого не боялась, слов разных знала много, однако применять не спешила.
Так меня учила Мамаша Солейль. Поэтому сказала я Узкому нежно и корректно, как Жорж Санд:
