Ник смутился.

— Я пошутил, сынок, — добавил Виллануэва, похлопав сына по плечу и едва не свалив его на тротуар.

— Я понял, — сказал Ник, вымученно улыбнувшись и потирая плечо.

Они вышли на маленькую площадь, где белые растаманы, «Мертвые головы» и юные попрошайки клубились вокруг стареющих хиппи, игравших на самых разнообразных ударных инструментах. Виллануэва мог бы поклясться, что чувствует запах травки, смешанный с резким запахом пачули. «Дурь они продают вон под тем деревом».

— Что это за дурацкий цирк? — спросил Виллануэва.

— Здесь всегда так, — ответил Ник.

— Ты часто здесь бываешь? Зачем ты сюда ходишь? — Гато изо всех сил старался говорить спокойно, но в голосе его прозвучало обвинение.

— Иногда, — ответил Ник. — Не очень часто.

Виллануэва на мгновение задумался. Как многого он не знает о собственном сыне. Из задумчивости его вывел женский голос:

— Отпусти меня. Не трожь меня своими грязными лапами!

Вокруг парочки собралось несколько человек. Молодая негритянка старалась вырваться из рук какого-то парня, который, видимо, считался ее дружком. Это был мрачного вида мужчина лет двадцати с небольшим, одетый в камуфляжную куртку. Каждый раз, как только девушка пыталась вырваться, он еще сильнее хватал ее за рукав и запястье, и с каждым разом его хватка становилась грубее.

— Пожалуйста, Кей-Си, отпусти меня.

— Никуда ты не пойдешь. — Между делом он ударил ее в лицо, по скуле. Она перестала сопротивляться.

Виллануэва и Ник замедлили шаг, проходя мимо. Парень вдруг перехватил взгляд Ника.

— Что уставился? — В голосе его прозвучала угроза. — Я тебя спрашиваю!

Ник потерял дар речи.

Виллануэва протиснулся сквозь кольцо зевак и подошел к парню вплотную. Когда Ник понял, что собирается делать отец, он снова обрел голос:

— Папа!

Но было уже поздно.

И мужчина, и женщина страшно удивились, увидев перед собой Виллануэву. Щека женщины распухла, глаз начал заплывать.

— Ты не слишком много о себе вообразил, толстяк? — спросил парень Виллануэву.

— Она хочет уйти. Отпусти ее, — ответил Виллануэва таким тоном, словно объяснял недоростку прописную истину.

— Понятно, ты — доктор Фил. То-то я с утра хочу попинать чью-нибудь задницу.

Женщина испуганно повернулась к Виллануэве:

— Ты бы лучше отвалил, он же тебя прибьет.

— Ты же хочешь уйти? Так уходи, — сказал Виллануэва. Он сделал шаг вперед и встал между ними, глядя мужчине в глаза. Его подружка — если можно так ее назвать — несколько мгновений ошарашенно пялила глаза на неожиданного защитника, потом резко повернулась и пошла прочь. Протолкавшись сквозь толпу зевак, она не оглядываясь пустилась бежать.

Парень уставился на Виллануэву горящими глазами. На щеках его заходили желваки.

— Не лезь в мои дела, ублюдок, — процедил он сквозь зубы. — Ты сейчас дождешься.

Он откинул полу куртки и положил ладонь на рукоятку пистолета.

— Папа, идем! — раздался откуда-то сзади голос насмерть перепуганного, плачущего Ника.

Послышался вой полицейской сирены, и на площадь въехал патрульный автомобиль с включенной мигалкой. Мужчина убрал руку с пистолета и сильно ударил Виллануэву в грудь. Джордж был готов к удару и напряг мышцы, вспомнив, как останавливал рвущихся вперед линейных игроков соперников. Он даже не пошатнулся. Не веря своим глазам, мужчина злобно уставился на него, из последних сил стараясь напугать. Однако было видно, что он испугался сам. Виллануэва продолжал спокойно и насмешливо смотреть ему в глаза.

— Ну, все? А теперь убирайся!

Завидев приближавшегося патрульного полицейского, мужчина суетливо отвел взгляд и начал бочком уходить. Виллануэва посмотрел ему вслед, а потом нашел Ника в расходящейся толпе.

— Папа, ты сумасшедший.

— Я вырос среди таких тварей.

— Об этом я и говорю.

Виллануэва потер грудь:

— Ударил он меня сильнее, чем я ожидал.

— Он мог тебя застрелить.

— И мы не попали бы на вегетарианский обед, да, Ник?

— Папа, я серьезно.

Они свернули за угол и вошли в маленький ресторанчик.

Глава 23

Из операционной Пака привезли в неврологическое отделение интенсивной терапии, где вокруг наставника тотчас сгрудилась разноликая и разноплеменная толпа его верных резидентов. Рядом с кофейником и микроволновкой на сестринском посту кто-то из них положил коробку с разными сортами чая. Черный «Эрл Грей» — для пакистанцев и индусов, зеленый — для корейцев, рейбуш — для африканцев. Молодые люди пили чай, суетились и ждали пробуждения учителя. Разнообразно коверкая английский язык, они обсуждали возможные варианты послеоперационного сценария, волнуясь за человека, который твердой рукой вел их по нелегкой жизни на новой родине.

— Хорошо, что опухоль оказалась далеко от полей Бродмана сорок четыре и сорок шесть, — профессорским тоном изрек один из них.

— Да, но что будет с тонкими движениями, без которых он потеряет квалификацию? — возразил голос с резким британским акцентом.

— Это зависит от того, насколько радикально оперировал доктор Хутен — удалил ли он всю опухоль или постарался сохранить функции мозга? — произнес другой голос с рубленым, как у Пака, акцентом.

Дело кончилось тем, что сестры выпроводили их из палаты.

Проведя в операционной почти двенадцать часов, Хутен вышел из больницы и сел в свой «вольво». Он страшно устал, но был очень доволен, что сумел удалить глиобластому почти целиком. Еще недавно после такой операции он вернулся бы в свой кабинет и занялся делами, но сейчас он был измотан до предела. Он пытался утешить себя тем, что его выбила из колеи необходимость оперировать друга и коллегу, но в глубине души понимал, что это неправда. Во время любой операции — как только включалась лампа, как только он начинал смотреть в рану сквозь увеличительные стекла микроскопа на обложенную голубоватым бельем опухоль — больной для него как человеческое существо исчезал. Оставалось только операционное поле, маленький прямоугольник живой ткани, чисто медицинская проблема — опухоль, которую надо было резецировать, аневризма, которую следовало клипировать. Правда заключалась в том, что он постарел и сдал. Теперь он уже не мог без устали тянуть весь этот воз круглые сутки, как это было, когда он стал главным хирургом больницы.

Но что греха таить, сегодняшней операцией он мог гордиться. Глядя в микроскоп на небольшое трепанационное отверстие, он рассек твердую мозговую оболочку и раздвинул сильвиеву борозду. Для того чтобы войти в среднюю мозговую ямку, он приподнял и отвел в сторону височную долю. Обнажив опухоль, отделив ее от окружающих здоровых тканей биполярным электрокаутером и обложив шариками, он принялся с помощью ультразвукового аспиратора мелкими порциями удалять опухоль из мозга коллеги. Для того чтобы ориентироваться в массе мозга, Хутен пользовался стереотаксическим зондом, похожим на тонкий электронный термометр. На конце зонда помещались два отражательных шарика, два своеобразных глаза — они фиксировали и выдавали изображения, которые Хутен сравнивал с трехмерным МРТ-изображением на экране, укрепленном у ножного конца операционного стола. Наблюдая положение зонда относительно исходных границ опухоли, Хутен понимал, где находится в данный момент. Это было что-то вроде глобальной системы навигации Джи-пи-эс — только внутри головного мозга. Опухоль и визуально отличалась от окружавшей нормальной ткани более интенсивным серым и пурпурным цветом. Когда Хутен — визуально и по приборам — убедился, что удалил ее настолько, насколько это было возможно, он передал инструменты операционной сестре. «Игры головы» — так называли резиденты эту трехмерную навигационную систему. Поначалу Хутену не нравилась эта новомодная технология — электронная игрушка, замаскированная под операционный инструмент. Однако за пару лет он освоился с этой игрушкой. «Оказывается, даже такой старый пес, как я, может учиться новым фокусам», — подумал Хутен. В течение пяти минут он молчал, сосредоточенно глядя в рану и тщательно орошая ее через тонкий катетер. Сейчас он пытался разглядеть те кусочки опухоли, которые могли ускользнуть от электронного ока приборов и которые он мог теперь обнаружить непосредственно. Хутен искал также мелкие красные капельки — участки возможного кровотечения. В течение этих пяти минут в операционной стояла мертвая тишина. Убедившись, что все в порядке, Хутен сделал знак резиденту: можно зашивать рану.

Несмотря на все это, он прекрасно понимал, что просто физически не мог удалить все клетки глиобластомы. У этой опухоли не было четких контуров и ясных границ, как у некоторых других доброкачественных и злокачественных новообразований. Злокачественные клетки глиобластомы прятались от Хутена в складках и бороздах ткани, определявшей ум и характер упорного, стойкого человека, которым главный хирург искренне восхищался. По пути домой, слушая выпуск Си-эн-эн, Хутен с горечью думал, что, даже сделав все, что было в человеческих силах, он не избавил Пака от опухоли. Иногда остатки опухоли начинали бунтовать тотчас после операции, словно обидевшись на непрошеное вторжение. Иногда же оставшиеся клетки до поры до времени дремали, чтобы потом взорваться яростным ростом.

По радио передавали новости из Афганистана, где шла война с террором, и Хутен вдруг подумал, что глиобластома похожа на законсервированные ячейки «Аль-Каиды». Клетки, как невидимки, прячутся в глубинах мозга и ждут своего часа. Даже после облучения и химиотерапии вероятность рецидива достигала ста процентов. Речь всегда шла не о «если», а о «когда». К несчастью, у подавляющего большинства пациентов опухоль рецидивировала — причем практически в том же месте — в течение нескольких месяцев. Больные могли считать себя счастливчиками, если год после операции проходил без рецидива. Шансов выжить в течение года было не больше тридцати процентов. Пятилетняя выживаемость составляет два процента, да и то Хутен считал, что этим больным был поставлен неверный диагноз.

Но врачи и медицинская наука не опускали руки. Появлялись новые препараты, с помощью которых можно было продлить жизнь больных, и Хутен уже включил Пака в программу клинических испытаний новой вакцины. Образцы ткани опухоли были собраны и отправлены в лабораторию для изготовления индивидуальной вакцины. С ее помощью собственную иммунную систему Пака можно будет мобилизовать на борьбу с опухолью. Вакцина станет опознавательным знаком для лимфоцитов Пака, которым предстоит бороться с опухолевыми клетками. Первую дозу Пак получит через три месяца.

Вакцина была оружием, призванным противостоять еще одному злокачественному свойству глиобластомы — способности подавлять активность иммунной системы больного и бесконтрольно размножаться. Рассказывая студентам о глиобластоме, Хутен, заядлый любитель птиц, всегда сравнивал ее с кукушкой. Кукушка откладывает яйца в гнезда других птиц, заставляя их высиживать своих птенцов. Обман облегчается тем, что яйца кукушки обычно похожи на яйца тех птиц, которые становятся невольными родителями кукушат. Мало того, они вылупляются из яиц раньше, чем птенцы хозяев, превосходят их размерами и скоростью роста. В конечном счете кукушата выбрасывают из гнезда яйца родных птенцов хозяев или их самих, окончательно захватывая чужое гнездо.

Уничтожая белые кровяные клетки своего хозяина, глиобластома ведет себя так же беспощадно, как кукушонок. Правда, в отличие от случая с кукушками, это не доведенный до крайности дарвинизм. Но это доведение организма до такого состояния, при котором он позволяет чужеродным клеткам бесконтрольно размножаться в святая святых — в собственном мозге.

Оперируя глиобластому, Хутен всегда испытывал искушение расширить область резекции, удалить больший объем ткани, чем тот, который отображен на МРТ. Да, возможно, таким путем можно удалить больше злокачественных клеток. Но Хутен понимал, что это не выход. Да, расширенная резекция, наверное, позволила бы уменьшить количество раковых клеток, но зато повысила бы вероятность того, что вынырнувший из анестезиологического тумана Пак перестанет быть прежним Паком. Где-то в глубине тканей его мозга живет невероятно сложная сеть связанных между собой нейронов, определяющая память, личность и способности Суна Пака. К тому же радикализм не уменьшал вероятность рецидива глиобластомы.

Хутен все же надеялся, что операция, облучение, химиотерапия и индивидуальная вакцина — все это вместе даст Паку дополнительный шанс. Может быть, эта вакцина вообще станет прорывом в лечении глиобластомы. А Пак станет первым из тех, кого новое лечение убережет от преждевременной смерти.

Пэт приехала в больницу после обеда и села в кресло в комнате для посетителей. Она вязала серый шарф, ожидая, когда мужа вывезут из операционной. В четыре часа она ушла, чтобы отвезти дочь на урок музыки, а потом вернулась на свою вахту.

Когда Суна перевезли в послеоперационную палату, резиденты осмотрели его, вдоль и поперек изучили историю болезни и, спустившись в комнату ожидания, успокоили Пэт, сказав, что с ее мужем все в порядке. Она была очень удивлена и одновременно тронута, что так много людей проявляют о нем заботу. Пэт тихо плакала, когда к ней вышел Хутен.

Перед отъездом из больницы он решил поговорить с Пэт Пак. Увидев ее плачущей, подошел и обнял ее, забыв, что едва знаком с этой женщиной. Паки никогда не посещали праздничных вечеров, потому что в праздники Сун всегда брал дежурства. Даже тогда, вспоминал Хутен, Сун хотел произвести на него впечатление своим мастерством, даже за счет Пэт и детей. Хутен ощутил укол совести. Собственно, ему было нечего сказать, кроме того, что операция прошла наилучшим образом. Он решил не рисовать слишком розовую картину, хотя и понимал, что Пак со свойственной ему прямотой наверняка рассказал жене о своем состоянии и мрачном прогнозе.

Хутен, правда, сказал, что коллеге повезло — опухоль располагалась не в доминирующем полушарии, поэтому Сун едва ли потеряет способность говорить и понимать речь. Операция прошла безупречно, и он уверен, что у Пака хорошие шансы на сохранение мозговых функций.

— Если вам что-нибудь понадобится, не важно что, звоните, — сказал Хутен. Он записал на оборотной стороне визитки номера своих телефонов, домашнего и сотового, и отдал ее Пэт. После этого он наконец вышел из больницы. Такой свинцовой усталости Хардинг Хутен не испытывал никогда в жизни.

Глава 24

Придя в себя после наркоза, Сун Пак увидел в палате жену и двух дочерей. Видел он не вполне четко, мысли немного путались, но он был страшно рад их видеть. Вглядевшись в их улыбающиеся лица, он глубоко и облегченно вздохнул. Им овладело чувство удивительного умиротворения, редкого покоя.

— Gahm-sah-hahm-ni-da, — хрипло произнес Пак по-корейски. «Спасибо». В горле пересохло, голос прозвучал едва слышно, но слова он произнес отчетливо. Он и сам не понимал, за что благодарит жену и детей и почему говорит по-корейски. Дома они говорили по-английски, переходя на корейский, только когда были наедине с женой или хотели что-то скрыть от детей. Но так вышло само собой: спасибо вам. Он, правда, хотел сказать нечто другое, но почти то же самое — «Я благодарен судьбе».

Голос был слабый и хриплый. Слабый — из-за операционного стресса, а хриплый — из-за интубационной трубки, подумалось Паку. Тем не менее он понял, что сохранил способность думать, формулировать мысли и выражать их. У его отца в восемьдесят лет случился инсульт, и старик потерял способность называть предметы. Сун помнил слезы отчаяния в его глазах. Кажется, операция не нарушила основные функции мозга и не изменила состояние сознания. Операции на мозге — это всегда такой риск! В конце концов, мозг так сложен. «Значит, надежда есть», — подумал Пак.

— Папочка! — воскликнула пятилетняя Эмили. — Ну наконец-то ты проснулся.

— Привет, папочка! — услышал он голосок Натали.

Жена взяла его за руку. В глазах Пэт стояли слезы.

— Сун. — Она произнесла это имя так, словно оно звучало как чудо. — Сун, — повторила она.

— Какой сегодня день? — хриплым шепотом — как наждаком по дереву провел — спросил Пак по-английски.

— Суббота.

Он слабо улыбнулся, закрыл глаза и тотчас уснул.

В доме маленького квартала в Энн-Арборе, населенного по преимуществу выходцами из Азии, в небольшой гостиной рядышком сидели Моника Тран и Сэнфорд Вильямс. На Сэнфорде были джинсы и тщательно отутюженная, застегнутая на все пуговицы белая рубашка. Моника была в туфлях на платформе, джинсах, пестрой рубашке и свободной курточке с капюшоном. Руки она засунула в карманы куртки. Они с Сэнфордом сидели, зажатые между родителями Моники, которые вырядились так, будто собрались в церковь. В комнату набились восемнадцать человек — младшие сестры, бабушки и дедушки, тети, дяди, двоюродные братья и сестры — и все не стесняясь внимательно рассматривали Сэнфорда. На не тронутом морщинами лице молодого врача застыло затравленное выражение человека, страдающего острым кишечным расстройством. Моника ободряюще похлопала его по колену.

— Что с тобой, дорогой? Ты выглядишь так, как будто тебя лишили сладкого. — Моника обратилась к своему многочисленному семейству: — Люди, это неприлично — так пялиться на человека!

Люди на мгновение опустили глаза, но потом снова уставились на Сэнфорда, вызывавшего у них острое любопытство.

— Все пришли? Мама, ты никого не забыла? Не хочешь пригласить Нгуенов? — Мать Моники тотчас встала, но дочь остановила ее: — Я пошутила. — Мать вернулась на диван.

— Ну, слушайте. Это Сэнфорд. Мы с ним работаем в больнице Челси, и… мы помолвлены.

Моника вытащила из кармана левую руку и показала всем недорогое кольцо с бриллиантом. Она демонстрировала кольцо со всех сторон, вертясь, как модель в телевизионном рекламном ролике:

— Красивое, правда?

Родственники зашептались, обсуждая услышанную новость и восхищаясь кольцом. Судя по всему, они были шокированы. Сэнфорд тревожно огляделся, посмотрел на папу Моники, сидевшего с непроницаемым мрачным лицом. Тщетно ожидал молодой врач хотя бы пары дружеских рукопожатий и ободряющего похлопывания по плечу. Улыбалась только сидевшая в кресле-каталке бабушка, выздоравливавшая после протезирования. Сэнфорд попытался понять, что все говорят, но Траны говорили по-вьетнамски.

— Что они говорят? — шепотом спросил он у Моники.

— Не бери в голову, — ответила она, снова похлопав Сэнфорда по колену, отчего кишки его свернулись в еще более тугой узел.

— Мама и папа, — обратилась к родителям Моника, посмотрев сначала на мать, а потом на отца. Семейство затихло. — Должно быть, вы заметили, что он не вьетнамец. Но как и мы, он тоже приехал из-за границы — из Алабамы. — Увидев растерянные взгляды, она рассмеялась: — Шутка. Я знаю, что вы хотели бы выдать меня за милого вьетнамского мальчика. — Она снова посмотрела на родителей. — Сэнфорд, между прочим, врач. Правда, дорогой? И что я могу сказать? Сердцу не прикажешь. — Моника помолчала и рассмеялась: — Все это не важно. Между прочим, я немного научила его вьетнамскому. Сэнфорд, представься.

Сэнфорд откашлялся. Его и без того бледное от долгих часов пребывания в больнице лицо побледнело еще больше.