— Chào. Tôi tên là Sanford Williams. Здравствуйте, меня зовут Сэнфорд Вильямс. — Он произнес по-вьетнамски эту простую фразу со всей тщательностью, на какую был способен, — словно только так мог удостоверить всю серьезность своего отношения к невесте.

Молоденькие кузины Моники прыснули.

— Здорово, правда? — воскликнула Моника. — Теперь скажи им, как ты называешь меня.

— Ban gài, — сказал Сэнфорд. — Моя девушка.

Родственники явно смягчились и стали поглядывать на него с бо´льшим интересом, поощряя приветливыми улыбками. «Неужели ветер переменился?» — подумал Сэнфорд.

— А теперь скажи им, как я называю тебя.

Сэнфорд тревожно огляделся:

— Как, прямо здесь?

— Скажи, какое прозвище я тебе придумала.

— Но это неприлично.

— Им нравится, как ты говоришь по-вьетнамски. Это так пикантно. — Моника посмотрела на родственников: — Правда, Траны? — Не ожидая ответа, она снова повернулась к Сэнфорду: — Ну, давай.

— Ты уверена?

— На сто процентов.

Она ущипнула Сэнфорда за щеку, отчего тот заметно покраснел.

— Нам нравится, как белый парень говорит на нашем языке.

— Ладно, — согласился Сэнфорд и откашлялся. — Bu yonghu con ngua.

Глаза Моники округлились от ужаса, она вспыхнула до корней волос. У тети перехватило дыхание, у детей открылись рты. Семейство Транов отреагировало так, словно возле них взорвалась граната со слезоточивым газом. Сэнфорд беспокойно огляделся.

Отец Моники встал, взял его под руку и рывком поднял с дивана.

— Вам пора уходить, — заявил он. Это были первые произнесенные им слова.

Моника и Вильямс едва ли не бегом выбрались из маленького чистенького домика, спустились с крыльца и торопливо пошли к машине Сэнфорда.

— Ты спятил? — спросила Моника.

— Ты же сама этого хотела.

— Я имела в виду совсем другое прозвище.

— Но…

— Ты же врач. Я положилась на твой ум.

— Я же сказал, что это плохая идея.

Нажав кнопку на пульте, Сэнфорд открыл свою «хонду». Траны стояли на крыльце и бросали на него злобные взгляды. Пока Моника усаживалась в машину, молодой врач тревожно смотрел на эту толпу. Не хватало только вил и факелов. Потом он поспешно обошел машину и сел за руль.

— Я имела в виду не bu yonghu con ngua, — сказала Моника.

— Но… — нерешительно попытался возразить Сэнфорд. Не оглядываясь, он повернул ключ зажигания и рванул с места так, как будто спасался от лесного пожара или от грабителей. В квартале от дома Тран снова заговорила:

— Тупица, кто же говорит, что он «ненасытный жеребец» в присутствии родителей невесты? — Она улыбнулась, а потом, не выдержав, рассмеялась. — У вас в Алабаме так принято?

Сэнфорд попытался улыбнуться в ответ, но испытанное потрясение парализовало мимическую мускулатуру.

— Но какое прозвище ты имела в виду?

— Gâu tráng. Белый медведь.

— Но ты же меня так не называешь.

— Иногда называю.

Пару кварталов они проехали молча. — Тупой осел! — смеясь, произнесла Моника и ударила Сэнфорда в плечо. На этот раз он тоже засмеялся. — Теперь у тебя новое прозвище: Тупой Осел.

Глава 25

Тай Вильсон призывно взмахнул рукой, увидев, что Эллисон Макдэниел появилась в дверях ресторанчика Анджело, уютного заведения, известного своими французскими вафлями с черникой и сухариками с изюмом. По телефону Эллисон сказала, что отвлечься может утром в воскресенье, потому что по воскресеньям не сидит с племянниками. Ожидая ее за столиком, Тай сам толком не понимал, что делает. Вернее, умом понимал всю неуместность этой встречи. Он был уверен, что ни Хардинг Хутен, ни юрист, ни любой другой сотрудник больницы не одобрил бы его поведения. Но что-то буквально толкало его изнутри. Может быть, желание себя наказать? Но он ведь и без того наказан. Или это что-то другое? Стремление искупить вину?

Тай испытывал нечто вроде раздвоения личности, словно со стороны наблюдая, как его пальцы нажимают кнопки, набирая номер Эллисон. К его удивлению, она сразу согласилась с ним встретиться.

— Доброе утро, мисс Макдэниел.

— Эллисон, — поправила она, садясь за столик.

Подошла официантка.

— Кофе? — спросил Тай.

— Конечно.

Тай пил чай без кофеина. Он так и не приобрел склонности большинства своих коллег к кофе — чем крепче, тем лучше. А в данный момент он и без кофе волновался, как старшеклассник перед первым свиданием. «Да еще таким свиданием», — думал он.

Эллисон сделала глоток черного кофе и посмотрела на Тая.

— Так зачем вы хотели со мной встретиться? — спросила она деланно небрежным тоном.

— Если честно, то я и сам не понимаю. — Он помолчал, потом продолжил: — Можно мне спросить, почему вы согласились со мной встретиться?

— Вы — последний, кто видел моего сына живым. Вы — моя связь с Квинном, — ответила Эллисон. — Мне хотелось бы знать еще одну вещь. Ведь наверняка Квинн был не первым, кто умер во время операции. — Она сделала паузу. — Честно говоря, я не понимаю, зачем один из лучших хирургов Челси ищет со мной встречи.

Отбросив со лба волосы, она быстро оглядела свою одежду:

— Господи, на кого я похожа! — Вздохнув, она отхлебнула кофе. — Наверное, мне не следовало бы этого говорить, но знаете, после того, как я потеряла Квинна, я почти убедила себя в том, что все это сон, что я просто сплю и мне непременно надо проснуться. Я уговаривала себя, что еще минута, и я пойму, что я права, что это — всего лишь дурной, страшный сон. — Голос Эллисон становился все более сдавленным. — Временами я принималась считать. Один слон, два слона, три слона. Я была уверена, что не успею досчитать до десяти, как залает собака, посигналит машина, включится радио.

Голос Эллисон задрожал, как флажок, прикрепленный к спице детского велосипеда. Она закрыла глаза. По веснушчатым щекам скатились две безмолвные слезы.

— В глубине души я понимала, что это не сон, но в те секунды я была свободна. — Она усмехнулась, но смех был не радостным — женщина смеялась над собой. Она быстро вытерла глаза обеими руками. — Я совершенно пала духом, перестала спать по ночам, потеряла работу, я потеряла единственный свет моей жизни. — Эллисон вздохнула и пристально взглянула на Тая: — Что вы от меня хотите, доктор Вильсон? Вы боитесь, что я подам на вас в суд?

— Нет, Эллисон, нет, дело не в этом, — поспешно возразил Тай.

— Хорошо… что вы хотите от меня услышать? Что вы хотите узнать, чего вы еще не знаете? Может быть, вы хотите что-то сказать мне. Зачем я здесь, доктор Вильсон?

Тай ломал голову над этим вопросом с того момента, как уселся за столик. Потом он заговорил, с трудом подбирая слова:

— Никто, ни один из моих больных не задел меня так, как ваш сын Квинн. После того как он умер, я стал сомневаться в правильности принятых в ту ночь решений. Да что там, я стал сомневаться во всех моих решениях.

Эллисон сделала еще один глоток кофе. Она смотрела на Тая, как смотрят на бездомных собак.

— Мне очень жаль… Но чего вы ждете от меня?

— Не знаю. Не знаю, — ответил Тай. В этот миг сама идея этого звонка Эллисон показалась ему ужасной. — Может быть, я просто хотел сказать, что я виноват и мне очень жаль, что так получилось.

— Я знаю, что вам жаль. Я никогда в этом не сомневалась.

Тай непроизвольно представил себе, как юрист больницы сжимает виски, чтобы, как Оби-Ван Кеноби, избавиться от боли, насланной потревоженной Силой. Мог ли он даже вообразить, что где-то врач больницы Челси вымаливает прощение? Врачи Челси не должны просить прощения у больных, и уж в особенности у матерей, потерявших детей. Юристы Челси не поощряли извинений и даже молчаливого признания вины, какими бы благими намерениями ни диктовалось такое признание. По их просвещенному мнению, извинения неуместны не только в любви, но и в медицине. Врачи Челси не извинялись — по крайней мере вне стен больницы. Единственное подходящее для этого место — комната 311 в шесть утра в понедельник.

В других больницах извинения считались допустимыми, и руководство поощряло врачей к признанию ошибок и извинениям за неудачный исход лечения. Считалось, что извинения не только оправданны с моральной точки зрения, кроме того, позволяют сэкономить на судебных процессах. В то время как некоторые другие больницы присоединились к кампании «извинений и признания ошибок», юрист Челси, так же как юристы других адвокатских контор, к чьим услугам прибегала администрация Челси, искренне считал, что извинения допустимы только по решению суда. Кампанию извинений эти юристы считали бездарным веянием нового времени, недопустимым отказом от самозащиты.

Принесли еду. Эллисон — вафли с клубникой, омлет из белков со шпинатом — Таю. Они молча принялись за еду. За окнами начался дождь.

— Хорошо, что не снег, — проговорил Тай, желая нарушить неловкое молчание.

— Что вы обычно делаете по воскресеньям? — спросила Эллисон.

Тай уцепился за этот вопрос, чтобы сбивчиво рассказать сразу обо всем — о поездках на новом мотоцикле, играх в баскетбол и последнем увлечении — медитации. Когда он смущенно умолк, оба рассмеялись.

— Но главное — по воскресеньям мы готовимся к утру понедельника, — сказал Тай, сознавая, что Эллисон едва ли поймет глубинный смысл сказанного.

— Я хочу спросить у вас кое-что, — смущенно улыбнувшись, неуверенно произнесла Эллисон.

— Да?

— Если бы вы не сделали операцию, то Квинн все равно бы умер, да? — Было видно, что ей очень больно спрашивать, выказывая этим свою беззащитность.

— Да, — тихо ответил Тай. — Он прожил бы еще шесть или восемь месяцев, но в конце концов опухоль убила бы его, если бы мы не стали ничего делать.

В этом заключалась разница между хирургами и терапевтами. Если бы Тай решил, что опухоль неоперабельная, то Квинн умер бы от опухоли мозга. В терапии множество болезней часто осложнялись другими болезнями, и вместе они приводили больного к гибели. Больной, например, умирал от сердечной недостаточности и диабета, возможно, осложненного ожирением. Терапевты лечат болезнь, стараясь остановить ее прогрессирование. Если терапевтам везло, то они могли замедлить это прогрессирование, смягчить или устранить какие-то симптомы. Излечить болезнь им удается крайне редко. Другое дело — хирургия. Каждая операция — это вызов, заключение пари. Проявлениям болезни хирург противопоставляет свое умение, свои навыки — будь это опухоль, поврежденный сердечный клапан или распухшее колено. Если операция оказывается безуспешной, если опухоль продолжает расти, если клапан продолжает пропускать кровь, если колено продолжает болеть, то все это означает, что хирург проиграл пари. В таких случаях никто не говорит, что больной умер от рака или недостаточности митрального клапана — пациент умер из-за операции или несмотря на сделанную операцию. А это уже совсем иное дело.

— Видите ли, Эллисон, мне приходилось терять близких людей, но я не смог простить… — Он не закончил фразы.

— Вы ищете прощения, доктор Вильсон?

Тай молча уставился в тарелку, не зная, что ответить.

Они закончили завтрак, похвалив достоинства еды. Когда они шли к выходу из ресторана, Тай поблагодарил Эллисон за встречу. Женщина сделала было движение, чтобы обнять Вильсона, но потом передумала и просто протянула ему руку.

— Спасибо, вафли были просто изумительны. — Все еще держа его руку, она добавила: — Я не совсем поняла, что вы искали, но надеюсь, вы смогли это найти.

На улице они расстались, и у Тая осталось грызущее ощущение чего-то незаконченного. Он смотрел вслед уходящей женщине, испытывая страшное желание окликнуть ее по имени. Но он удержался, понимая, что сначала должен понять, чего он от нее хочет. — Эллисон, — произнес он, но так тихо, что она не смогла его услышать.

Глава 26

Хардинг Хутен взял со стола в прихожей ключи и направился к двери. Старые дедовские часы только что отбили полчаса: было двенадцать тридцать.

— Я скоро вернусь, Мар, — сказал он.

— Ты скоро вернешься? — недоверчиво спросила Марта.

Хутен приходил домой на обед — он поел салат и полчасика поспал, а потом они с Мартой поиграли в криббидж. С треском, как обычно, проиграв партию, Хутен встал, и Марта была уверена, что сейчас он возьмет книгу или газету и отправится на крыльцо, чтобы почитать там, задрав ноги на перила. Было воскресенье, и она рассчитывала, или по крайней мере надеялась, что муж побудет дома. Даже молодые врачи позволяли себе отдых по воскресеньям.

В июле Хутену исполнилось шестьдесят семь, и Марта все время пыталась убедить его меньше работать и больше отдыхать, хотя и перестала уговаривать выйти на пенсию. Сдалась она после того, как муж ее подруги, общительный и жизнерадостный директор небольшой компании, ушел от дел после того, как отпраздновал шестидесятипятилетие, промучился дома от скуки в течение месяца и умер от инфаркта.

В отличие от коллег Хутена Марта знала, что ее мужу вообще можно было не работать, так как он унаследовал четверть громадного семейного состояния. Коллеги, правда, тоже могли бы догадаться, что Хутен много богаче, чем им кажется, если бы потрудились поближе приглядеться хотя бы к картинам Одюбона. Они убедились бы, что это подлинники, а не репродукции. Правда, едва ли какому-нибудь врачу удалось бы надолго задержаться в предбаннике его кабинета. Он сделал бы лентяю выговор за пренебрежение своими обязанностями, прежде чем посетителю удалось бы рассмотреть подпись Одюбона — завитушку с заглавной буквой фамилии, перечеркнутой изогнутым, как у Кецалькоатля [Кецалькоатль — пернатый Змей, главное божество ацтекского пантеона.], хвостом.

Отец Хутена, Мэйхью, был врачом. Пик его карьеры пришелся на время, когда в моду вошли судебные иски против врачей. Мэйхью повесил на гвоздь белый халат, переоделся в костюм в тонкую полоску и занялся страхованием на случай преступной халатности медиков. На этом деле Хутен-старший сделал очень большие деньги за первые послевоенные годы. У него было три брата, и теперь они сообща владели большим участком на берегу озера Макинак с огромной белой усадьбой, опоясанной широкой террасой, со стрельчатыми слуховыми окнами третьего этажа.

Марта познакомилась с будущим мужем, когда он заканчивал резидентуру в Нью-Йорке в конце шестидесятых годов. Как-то раз он пригласил ее провести выходные в семейной усадьбе. Для Хутена это был отдых от больничной мясорубки, а для Марты первой возможностью познакомиться с его родителями.

Хардинг купил билеты, и они отправились в путь из аэропорта Кеннеди, который — за недавностью переименования — многие продолжали называть Айдлуайлдом, и приземлились в Детройте, где их уже ждал автомобиль. Когда Харди, садясь в машину, не повел даже бровью, Марте стало ясно, что у этого серьезного, добросовестного и уважаемого человека есть за душой кое-что еще, кроме галстуков-бабочек и привычки, целуясь, нежно гладить ее по щеке.

По дороге в богатое поместье Марта, кроме того, поняла: то, что двигало Хутеном, не имело ничего общего с деньгами. Страна сотрясалась в судорогах после убийства Мартина Лютера Кинга и негритянских волнений, после убийства Роберта Кеннеди; на улицах бушевали протесты против вьетнамской войны, в Чикаго сотрясали воздух ораторы демократической партии… Хутен же интересовался только своей учебой. Единственной отдушиной была Марта. И орнитология… Харди почти никогда не спал. Марта поняла, что его трудовую этику не могут поколебать ни родительские деньги, ни общественные страсти, бушевавшие в Колумбийском университете, буквально под окнами его квартиры. То, что эта беспощадность к себе сохранилась, когда он перешагнул пятидесяти— и шестидесятилетний рубеж, говорило о его неподдельной любви к медицине.

Прошло сорок лет после их встречи, и Марта знала, что все это время больница и медицина были главным смыслом жизни мужа, и она опасалась, что, выйдя на пенсию, он умрет от скуки, как умер его приятель. Оставаясь дома одна, она утешала себя, что лучше пусть Харди будет дома лишь часть дня, но живой.

— Надо сделать одну неприятную вещь, — сказал он Марте, стоя в дверях, пока она поправляла ему галстук.

Придя в больницу, он велел оператору отправить сообщение на пейджер Мишель Робидо и попросить ее подняться в его кабинет на двенадцатом этаже.

Она пришла, все еще переживая события того дня, когда сумела отменить диагноз смерти мозга. Может быть, думала Мишель, медицинский журнал заинтересуется Эрлом Джаспером как случаем из практики. Ей приходилось читать сообщения о таких случаях в «Медицинском журнале Новой Англии». От одной мысли, что в этом уважаемом журнале может появиться ее фамилия, у Мишель кружилась голова. Она даже придумала название: «Недостаточность шкалы Глазго для определения минимального уровня сознания — случай из практики». Конечно, над статьей придется основательно потрудиться, но зато этот расистский убийца поможет в ее дальнейшей карьере. Это будет прорыв, которого она так давно ждала.

Секретарь Хутена жестом пригласила Мишель войти в кабинет шефа, и через мгновение девушка уже стояла перед этим великим человеком. До сих пор она лично встречалась с ним всего один раз, когда ее принимали в резидентуру. «Теперь же он знает меня по имени, — думала Мишель. — Это тот самый резидент, который помешал тому, чтобы живого человека разделали, как говяжью тушу». От одной мысли о том, как из живого человека изымают органы, ей стало нехорошо.

— Доктор Робидо, спасибо, что пришли, — сказал Хутен.

— Не стоит благодарности, — ответила Мишель. Она переминалась с ноги на ногу в предвкушении похвалы. Она не заметила даже сурового выражения лица шефа, которое не предвещало ничего хорошего. С таким взглядом не поздравляют с успехом молодого коллегу. Но Мишель не знала, что ее ждет.

— Уверен, что вы не знаете, по какой причине я вас вызвал.

— Думаю, что по поводу Эрла Джаспера.

Хутен недоуменно взглянул на Мишель.

— Нет, я вызвал вас по поводу резекции менингиомы, которую вы делали больной Мэри Кэш.

Теперь в недоумение пришла Мишель. Имя Мэри Кэш было настолько далеко от ее чаяний, что она растерялась.

— Вспомните, — сказал Хутен, — у мисс Кэш было серьезное осложнение. Она потеряла обоняние. Как для повара это было для нее равнозначно утрате трудоспособности.

Радостное настроение Мишель мгновенно испарилось. Желудок скрутило спазмом, подкожные капилляры расширились, и лицо залил яркий румянец.

— Да, да, я помню этот случай. Я помню, сэр.

Теперь Мишель поняла, зачем ее вызвали в кабинет легендарного Хардинга Хутена. Отнюдь не для того, чтобы поздравить с тем, что она спасла больницу от позора — убийства находящегося в сознании больного. Ее вызвали сюда, чтобы напомнить об операции, которую она сделала плохо. Об ее операции. Мишель показалось, что из помещения выкачали воздух. Ей стало нечем дышать.

— Как вам известно, женщина подала на больницу в суд. В самом этом факте нет ничего необычного. Но в данном случае мы обязаны отреагировать. Того же мнения придерживается наш юрисконсульт. — Хутен сделал паузу. Какая же у него отвратительная должность! — Сожалею, но я должен немедленно аннулировать наш договор и уволить вас.

Смысл этих слов не сразу дошел до сознания Мишель. Ей казалось, что она лежит на дне бассейна — слова Хутена доходили до нее медленно и как будто издалека.