Она всегда хотела быть первой, незаменимой, надежной, самой лучшей из всех врачей нейрохирургического отделения. Почти все коллеги были вынуждены отвлекаться на жен, мужей, детей — но Сидни не была обременена ничем и считала, что в этом ее сила. Когда начальство начнет искать замену уходящему на пенсию Боссу, Сидни хотела, чтобы ее имя фигурировало в начале списка возможных кандидатов. Пусть даже не повезет с первого раза, но рано или поздно ее все же заметят и не посмеют обойти.

Сидни бежала со скоростью, которая свалила бы с ног менее опытного бегуна. Обычно она пробегала милю за семь минут. В каком-то смысле занятия бегом противоречили ее трудовой этике. Она хотела превзойти всех в больнице, а бег отрывал время и силы, отвлекая от этой задачи, как бы быстро она ни бегала. Но с другой стороны, Сидни страшно хотелось придумать какую-нибудь свежую, нетривиальную идею. Из курса психологии в колледже она помнила слова профессора Квотлбома, стареющего хиппи, о том, что самые блестящие озарения посещают нас в те моменты, когда наш ум ничем не занят, — когда мы косим газон, принимаем душ, бегаем. Это было одно из немногих противоречивших интуиции знаний, в которое Сидни твердо уверовала. Если бы только на профессора Квотлбома снизошло озарение и он сменил бы свои протертые до дыр вельветовые брюки. Сидни невольно улыбнулась этому воспоминанию.

Она посмотрела на часы. Она бегает уже пятьдесят шесть минут пятнадцать секунд. Пошла восьмая миля из десятимильной дистанции, и чувствует она себя превосходно. Воздух был чист и свеж после прошедшего недавно дождя, и Сидни чувствовала, что могла бы бегать всю ночь. Осталось три мили. Она свернула на Уоштеноу-авеню, пробежала мимо дома 555, отметив про себя, что на четырнадцатом этаже в окнах Тая Вильсона темно. Припомнив расписание, Сидни поняла, что Тай в операционной.

Потом она пробежала мимо дома Тины Риджуэй — большого двухэтажного особняка с высокой остроконечной крышей и черными ставнями. Во дворе стоял мини-вэн Риджуэя, но машины Тины на месте не было. Значит, коллега на работе. Сидни нравилось все время быть в курсе того, что происходит в больнице. Но сейчас она отвлеклась и задумалась о том, что происходит между Таем и Тиной. Они все время вместе, а у Сидни было шестое чувство на такие дела. Между двумя врачами явно намечалась близость.

Мысль о работе заставила Сидни остановиться и взглянуть на пейджер. Ничего. Ничего удивительного не было и в том, что за последние два года Сидни ни разу не ужинала с мужчиной и не ходила на романтические свидания. Как только в ее кармане начинал пищать пейджер, она тотчас бросала все, чем бы ни занималась, и читала сообщение. Ее последний друг, Росс, зашел так далеко, что даже купил кольцо, которое хотел подарить ей в честь помолвки. Он положил кольцо в карман, когда они отправились в лучший ресторан города — «Путевой обходчик». Росс специально выбрал вечер, когда Сидни могла не дежурить у пейджера и, собственно говоря, не обязана была иметь его при себе. После того как она в седьмой раз ответила по пейджеру и один раз вообще исчезла на полчаса, парень решил, что кольцу лучше остаться в кармане. Сидни так и не поняла, почему вдруг их отношения с Россом безнадежно испортились, но уже прокомпостированные билеты к станции «Замужество» остались в ресторане вместе с пустыми кофейными чашками.

Энергично работая ногами, она сбежала вниз по склону холма, в сторону от домов ценою в миллион долларов. Теперь путь лежал в другой квартал — квартал ранчо и обшарпанных домов, квартал, в котором жил Сун Пак. Теперь, став полноправным нейрохирургом, Сун продолжал жить в скромном домике, который когда-то купил на зарплату резидента. Однажды она даже спросила, не хочет ли Пак купить более просторный дом — ведь у него теперь трое детей и хорошо оплачиваемая работа. Пак посмотрел на Сидни долгим удивленным взглядом, а потом спросил: «Зачем?» Пейджер Сидни наконец запищал, отчего сильнее забилось сердце. Она на бегу отстегнула пейджер от пояса и посмотрела на дисплей: 311.6. «Бедный Тай, — подумалось ей. — Чем выше взлетаешь, тем больнее падать». Тай был блестящим хирургом, лучшим хирургом больницы, но никто не может уклониться от утра рокового понедельника.

Тай стоял в операционной, склонившись над раскрытым мозгом двадцатипятилетней женщины. Теперь он знал, что ее зовут Шейла, она учительница и ехала домой после велосипедной прогулки по дорожкам Кенсингтон-парка. Все эти подробности ему рассказал отец Шейлы, пока ее мать, рыдая, сидела рядом с ним, но только когда Тай предложил родителям подписать бланк согласия на операцию, до них в полной мере дошел весь ужас случившегося. Тай положил руки им на плечи и просто сказал: «Не волнуйтесь, я буду работать с ней, как с членом моей семьи». Мать Шейлы вытерла слезы, встала и обняла Тая. Отец тем временем подписал разрешение, которым позволял нейрохирургу работать с мозгом своей дочери любыми инструментами — сверлами, пилами и скальпелями.

Выбритая голова была покрыта светло-голубой тканью, прорезь в которой обнажала серое вещество, видневшееся сквозь круглое трепанационное отверстие, высверленное в теменной кости. Таю потребовалось двадцать пять минут, чтобы сделать трепанацию, аккуратно рассечь внешние слои мозга и расширить естественную борозду между лобной и височной долями. Это была одна из труднейших в нейрохирургии операций, но в операционной никто не нервничал. Когда сюда входил Тай Вильсон, все быстро успокаивались, словно этот врач приносил с собой уверенность и порядок. Сейчас синие глаза Тая внимательно рассматривали в микроскоп красно-серую ткань мозга. Ему предстояло удалить аневризму, которая едва не убила сегодня эту молодую женщину и которая убьет ее в течение нескольких дней или недель, если хирург сейчас ее не обезоружит.

В операционной было холодно, из невидимого магнитофона доносились звуки гранжа «Просто дыши». Музыку выбрала анестезиолог Микки Мейсон, худенькая, субтильная женщина. Она стояла у головы больной рядом с Таем и следила по многочисленным мониторам за состоянием больной. Обычно хирурги сами выбирали музыку, которая звучит во время операций. Вильсон вообще ничего не слышал и не воспринимал, кроме операционного поля, и поэтому предоставлял право выбора человеку, подающему газ, — так Тай ласково называл анестезиологов. Справа от него стояла операционная сестра перед лотком с инструментами. У противоположного края стола, напротив Тая, стоял ассистент, ловивший каждое движение хирурга, считавшегося лучшим специалистом из всех, когда-либо здесь работавших.

Тай рассек плотную, толстую фиброзную оболочку, окружающую мозг, dura mater, машинально произнеся ритуальную шутку: «Ох уж эта твердая мать!» Название наружной оболочки мозга с традиционной латыни переводится на английский действительно как «твердая мать». Шутке этой Тай научился у одного коллеги, старшего резидента, который произносил ее всякий раз, рассекая твердую мозговую оболочку. Этот резидент был теперь профессором Калифорнийского университета в Сан-Франциско. С тех пор Тай выполнил не меньше тысячи операций, но каждый раз говорил: «Ох уж эта твердая мать!» Это был ритуал и дань уважения бывшему наставнику.

В микроскоп Тай видел зрительный нерв, толстый белый тяж которого уходил назад, скрываясь в толще мозга, рядом с нервом пролегала сонная артерия — один из самых крупных сосудов, снабжающих кровью головной мозг. По другую сторону артерии проходил тонкий, как ниточка, нерв, такой тонкий, что казался незаметным даже под микроскопом. «Вот он», — прошептал Тай. Между сонной артерией и тонким нервом он нашел то, что искал, — выпячивание стенки артерии, которое лопнуло, приведя к столь катастрофическим последствиям. Теперь аневризма была похожа на большой кровавый пузырь. Как и подозревал Виллануэва, аневризма была настолько велика, что сдавливала этот тонкий глазодвигательный нерв, отчего возбуждение передавалось на ствол мозга, в результате чего расширился один зрачок.

Иногда Таю казалось невероятным, как может мозг, такой сложный орган, безошибочно и без сбоев работать у большинства людей, которые за всю жизнь не испытывают с ним никаких проблем. Удивительно, ведь так много разных вещей могут привести к пожизненным катастрофическим последствиям, вывести из равновесия деликатную и нежную структуру мозга, поразить его тончайшие функции. Может лопнуть кровеносный сосуд, и излившаяся из него кровь, залив губчатое вещество, может поразить центры, которые контролируют все функции организма — от дыхания до сознания. Какая-то одна клетка может начать бесконтрольно расти и лишить человека зрения, памяти, а то и жизни. Попадание в кровь плода свинца — от контакта матери с тюбиком старой масляной краски — может на всю жизнь нарушить способность ребенка к обучению. Нехватка серотонина вызовет депрессию, которая может сделать больного инвалидом. Удар по голове может закончиться ушибом ткани мозга и нарушить равновесие, лишить пострадавшего речи или способности к суждению. Если мозгу не хватит допамина, то возникнет дрожательный паралич паркинсонизма. Тяжелая недостаточность витамина В12 может привести к слабоумию. Этот список можно продолжать до бесконечности. Защищенный костным шлемом мозг — это обладающий невероятными способностями орган непостижимой сложности.

Однажды, когда Тай учился в резидентуре, один из старших коллег спросил его и еще двух резидентов, выбравших нейрохирургию: почему они решили, что им под силу оперировать «на самой сложной во вселенной структуре»? Эта фраза тоже на всю жизнь запечатлелась в мозгу Тайлера Вильсона: «Самая сложная во вселенной структура».

В самом деле, почему? Мысленно он вернулся к сообщению, полученному ранее. Комната 311. Шесть часов утра.

…Мать Квинна Макдэниела не спрашивала, почему он решил, что ему хватит квалификации оперировать на мозге ее сына. Она видела перед собой уверенного красивого хирурга, мало того, хирурга такого, каким он должен быть. И это был нейрохирург из базовой больницы с высокой международной репутацией. И она была уверена, что все будет в порядке. Когда Вильсон направился в операционную, миссис Макдэниел окликнула его: «Доктор, будьте с ним осторожны. Он… для меня все». Она произнесла эти слова с улыбкой и гордым выражением лица.

Тай внимательно рассматривал аневризму.

— Прямую клипсу.

— Прямую клипсу, — повторила операционная сестра, вложив в правую руку хирурга небольшой металлический предмет.

Женщина, лежавшая перед ним на операционном столе, тоже была для кого-то «всем» — дочерью, женой, матерью. Тай снова вспомнил мать Квинна Макдэниела и вдруг ощутил неведомое ему прежде в операционной чувство — сомнение. Почудилось даже, что здесь появился призрачный незнакомец и склонился над его плечом. Тай вздрогнул. Он никогда не сомневался в своих хирургических навыках, принимал за нечто вполне естественное свое техническое мастерство, спокойствие в критических ситуациях и способность представлять себе развернутую трехмерную конфигурацию мозга. Он видел мозг так, как многие представляют себе кубик Рубика. Тай благодарил судьбу за этот дар и считал, что он всегда будет с ним — вечный и неизменный. Сейчас он впервые задумался: не обманывал ли он себя и других? Может быть, он и не обладает никакими особенными талантами? Об этом можно спросить у Эллисон Макдэниел.

Его задумчивость и бездействие нарушили ритм работы операционной бригады. Операционная сестра недоуменно посмотрела на хирурга. Случилось что-то непредвиденное, что-то необычное, а все необычное и неожиданное всегда вызывает тревогу у сестер и ассистентов. Ассистировавший Таю резидент оторвался от своего микроскопа и вопросительно посмотрел на оперирующего хирурга, не понимая, что собирается делать маэстро.

— Нэнси, я думаю, что лучше наложить окончатую клипсу. — Тай вернул операционной сестре клипсу и получил взамен другую.

— Как думаете, Джейсон, окончатая здесь будет лучше? — Вопрос застал резидента врасплох. Это было приблизительно то же самое, как если бы капитан команды спросил сидящего на скамье запасных желторотого мальчишку, как спасти игру, до конца которой осталось две минуты.

— Да, Тай, я уверен, что окончатая клипса здесь подходит больше.

Тай помедлил, потом кивнул. Операционная сестра подала ему инструмент, и Тай мысленно перевел дыхание. Пока он считал до десяти, его правая рука установила клипсу на аневризме. Все остальные движения большим и указательным пальцами слились в одно неуловимое, молниеносное действие. Клипса встала на место идеально. Дальше операция прошла без особенностей. Тай вышел из операционной, ощущая усталость, которой не должен был чувствовать после такой в общем-то заурядной операции. На психику давили два фактора: испытанное в операционной сомнение и полученное на пейджер сообщение. Сомнение беспокоило его, но не сильно, и он попытался отогнать это докучное, но, в сущности, глупое и неуместное чувство. Это какая-то случайность, прихоть. Он никогда не испытывал сомнений и, вероятно, не будет испытывать впредь. Вот с сообщением все гораздо хуже. Завтра придется отвечать за Квинна Макдэниела, а к этому надо подготовиться. Самое главное — это хорошо выспаться. Но, снимая операционный костюм и бросая его в корзину с грязным бельем, Вильсон понимал, что даже давившая на плечи усталость не сможет заставить его уснуть. О том, чтобы выспаться, не может быть и речи. Комната 311. Шесть часов утра.

Глава 4

В комнате 311 было полутемно. Верхний свет горел только над узкой площадкой перед рядами стульев, расставленных в этой небольшой аудитории. В пятне света стоял Тай Вильсон. Одетый в голубую операционную форму и накрахмаленный белоснежный халат, сцепив за спиной руки, Тай был, казалось, совершенно спокоен — как будто в это раннее утро понедельника он пришел сюда поболтать с хорошим приятелем. На левом нагрудном кармане халата были аккуратно вышиты его имя и фамилия, а ниже значилось: «Отделение нейрохирургии». В карманах ничего не было.

На самом деле ни о каком спокойствии не могло быть и речи. Тая тошнило от адреналина, гулявшего в крови и сжимавшего артерии, несущие кровь к желудку. Он изо всех сил старался выровнять дыхание: вдох — носом, выдох — ртом. Но дышал все равно часто и, еще не начав говорить, вспотел. Крупные капли выступили на лбу. Это была тысячи раз описанная реакция, свойственная всем без исключения животным, в том числе и людям, реакция борьбы или бегства.

«Апокринный пот», — подумалось вдруг Таю. Этот термин из студенческого прошлого вдруг непостижимым образом всплыл в памяти. Да, есть два типа потовых желез: экзокринные — выделяющие благотворный, охлаждающий пот физического труда, и апокринные — выжимающие из организма пот под действием гормонов страха. Сейчас у него работали именно апокринные железы.

Собаки издалека чуют запах страха и отчаяния. Женщины тоже обладают этой способностью — это Тай знал не из книг, а из личных наблюдений. Ему приходилось видеть своих друзей, соучеников, университетских однокашников — умных, здравомыслящих людей — источавшими запах отчаяния, и женщины чуяли этот запах, прежде чем друзья успевали открыть рот. Тай был уверен, что сейчас и от него исходит этот душок страха и обонятельные луковицы коллег, сидящих в первых трех рядах, буквально купаются в этом аромате апокринного пота. Он впервые был здесь не хладнокровным наблюдателем, а главным героем под горячим светом софитов.

Тайлером Вильсоном овладело безумное, иррациональное желание вылететь за дверь, опрометью сбежать по лестнице, повернуть налево, пробежать мимо аптеки и магазина подарков, пересечь выложенный мрамором вестибюль и рвануть через вращающиеся двери выхода прочь от двенадцатиэтажного здания больницы, оторваться от него, как отрывается от Земли ракета, преодолевшая силу земного тяготения. Прочь отсюда, от кладовых, от курящих больных онкологического легочного отделения с их капельницами и кислородными приборами, от комнат ожидания с застывшими в тревоге родственниками и случайными сочувствующими. Он пробежит мимо дремлющего за столом охранника Стэна, мимо женщин с тележками, развозящих по больнице все на свете — от пончиков до китайской лапши. Вперед, вперед, в гараж. Там он заведет «астон» и, не оглядываясь, поедет по федеральной трассе на юг. Наверняка в Мексике, Коста-Рике или Чили найдется больница, где оценят его квалификацию и не обратят внимания на плохой испанский. Тай почти явственно увидел себя работающим в другом месте. Не важно в каком. Но это смутное видение так и не стало отчетливым. Он никогда не будет играть в игры неудачников.

Пальцы непроизвольно сжались в кулак, мышцы набухли от прилива крови. Вильсон принялся нетерпеливо постукивать ногой об пол. Как бы ни хотелось убежать, такой возможности у него не было. Он сам выбрал Челси, потому что здесь регулярно, по утрам в понедельник, разбирали неудачные полеты. Тай окинул взглядом комнату 311. Она была заполнена врачами хирургических отделений, коллегами, собратьями по цеху. В амфитеатре было не меньше шестидесяти человек. На разборы ходили все, кто имел на это право. Многие отхлебывали кофе из больших картонных стаканов, но все смотрели на него не отрываясь. Наверное, коллеги не верили своим глазам: Тай Вильсон стоял там, где не хотел бы оказаться ни один врач больницы, и ждал своей очереди объяснить допущенную ошибку. Это место перед рядами стульев было предназначено только для тех, кто по трагическому недосмотру совершил непоправимую ошибку.

В первом ряду сидели Тина, Сидни и Пак. Лицо Тины было хмурым, она изо всех сил пыталась ободряюще улыбнуться Таю, но улыбка выходила кривой и неестественной. Конечно, был здесь — в середине первого ряда — и главный хирург больницы, Босс, доктор Хардинг Л. Хутен. Выглядел он строго и официально — в узких бифокальных очках и при галстуке-бабочке. Хутен, видимо, специально назначил такое неудобное время для разборов — в шесть утра — только для того, чтобы показать, кто здесь босс. Самому Хутену сегодня пришлось встать еще раньше, чтобы приготовиться к назначенной на сегодня операции по разделению сиамских близнецов.

Убранство комнаты 311 едва ли заслуживает отдельного описания. В отличие от нейрохирургического отделения здесь не было никакой роскоши. Ковер был во многих местах вытерт едва ли не до дыр, многие стулья жалобно скрипели под тяжестью сидевших на них хирургов. Но именно этот небольшой зал, о существовании которого не догадывались многие работавшие в больнице врачи, притягивал к Челси первоклассных хирургов. Вероятно, это было то же чувство, которое притягивает ортопедов с красными дипломами к больницам Рочестера, Миннесоты или к клинике Мэйо. Хирурги тянулись в Челси, а не в другие клиники, где не слишком строго спрашивали за ошибки и платили более щедрую зарплату.

Комната 311 была тем местом, где им напоминали о высочайших стандартах. Спрашивать врачей о том, почему они выбирают суровость нелицеприятных разборов всех случаев осложнений и смертей, — это все равно что спрашивать настоящих солдат, почему они стремятся попасть в школу рейнджеров. Жизнь полна компромиссов, можно выбирать и удобные пути. Можно размывать грани и срезать острые углы. Почему и в самом деле не выбрать место, где с тебя не спросят за недосмотры и лень? Зачем стремиться туда, где не удовлетворяются просто хорошей работой? Именно это и привлекало к Челси лучших врачей. Эта больница не была комбинатом, напичканным техникой. Здесь не было избытка украшений и свистков — новейших сканеров и лазеров, о которых горделиво пишут в своих рекламах другие больницы. Не прельщал Челси и местоположением. Чем он прельщал, так это комнатой 311.