Когда Тай был подростком, родители на короткое время встретились. В отделении скорой помощи, где их свела следующая семейная трагедия. Обоим было уже под пятьдесят, но выглядели они старше своих лет. Несмотря на то что оба состояли в новых браках, родители обнялись и долго стояли, тесно прижавшись друг к другу. Теперь их связывали странные и страшные узы — общее горе утраты уже двоих детей. Тай с матерью приехал в больницу, когда сестра Кристина была уже в операционной. Все случилось незадолго до этого в продуктовом магазине, где Кристина стояла в очереди за кока-колой и жвачкой. Друзья ждали на улице и нетерпеливо махали ей руками, когда в магазин торопливо вошел какой-то человек.

— Прошла всего секунда. Мы увидели вспышки и услышали громкие хлопки, — рассказывали потом оставшиеся на улице друзья. Стрелка так и не нашли. Он оставил на месте преступления двоих убитых и Кристину — живую, но с пулей в голове. Прогноз был неблагоприятный.

К ним вышел молодой нейрохирург и сухо сообщил, что Кристина осталась жива, но до конца дней будет находиться в вегетативном состоянии. Врач говорил буднично, по-деловому, как слесарь в автосервисе, равнодушно предлагающий клиенту поменять резину. В тот миг в родителях угасла последняя искра жизни. Они продолжали дышать, их сердца продолжали биться, но души их в тот момент умерли.

Но теперь на Тая эта страшная новость оказала совсем другое действие, чем весть о смерти брата. Трагедия с сестрой заставила его собраться и обрести ясную цель. В свое время смерть брата вызвала у Тая приступ ярости; он возмутился равнодушием врача, озлобился на несправедливый и бесчестный мир, стал своенравным и неуправляемым подростком. Он легко приходил в бешенство, плохо учился. Но бедственное положение сестры преобразило Тая до неузнаваемости. Он решил во что бы то ни стало стать нейрохирургом и делать для спасения больных то, что не могут делать другие. С этого момента вся его жизнь была подчинена одной-единственной цели. Он стал первым учеником в школе, затем лучшим студентом в университете, а потом одним из лучших в стране нейрохирургов. Но Тай не забыл, как в обоих случаях отнеслись врачи к его родителям. Они уклонились от встречи с матерью. Тай не забыл, что именно равнодушие врачей сделало горе матери еще более невыносимым. Не было поэтому ничего удивительного в том, что он — хотя мог быть порой нетерпимым и высокомерным в отношениях с коллегами — неизменно проявлял смирение и сочувствие в беседах с больными и их родственниками.

Стоя перед Эллисон Макдэниел и готовясь сообщить ей самую страшную новость, какую только можно сообщить матери, Тай вспомнил те калифорнийские больницы: вспомнил больничного чиновника, буднично сказавшего о смерти брата, сестру, долгие годы находившуюся в отделении для тяжелых хронических больных, вспомнил и свою клятву спасать больных в самых безнадежных случаях. Тай почувствовал, как нестерпимо горячая слеза покатилась по его щеке.

— Все очень плохо? — тихо спросила Эллисон.

Тай откашлялся, прежде чем смог заговорить.

— Да, мэм, — так же тихо ответил он. — Мы потеряли вашего сына.

Эллисон зарыдала, и Тай взял ее за руки.

— Я знаю, что вы сделали все, что могли, — сказала она. Таю перехватило горло, и он не смог ничего ответить. Эллисон Макдэниел подошла к нему и обняла. Это объятие немного успокоило и одновременно поразило до глубины души. Лучшего хирурга больницы Челси успокаивает мать больного, которого он только что убил, — Тай понимал это так, сознавая меру своей вины. Эллисон медленно собрала свои вещи и пошла к выходу. В дверях она обернулась, смахнула слезу, посмотрела на Тая и сказала — Я понимаю, как вам было тяжело.

Рядом, за стеной, глотая слезы, стояла медсестра Моника Тран, звонившая из пустого коридора своему другу. — Я решила оставить ребенка. — Она не могла больше говорить и нажала кнопку отбоя.

Глава 5

Митчелл С. Томпкинс по прозвищу Хапуга [Как это принято в США, прозвище часто дается усечением имени. Прозвище этого персонажа «Митч», от англ. Mitch — «хапуга».] заглянул в разлинованный желтый блокнот и провел пальцами по массивному, инкрустированному бриллиантами золотому браслету на правом запястье. Потом он одернул безупречный итальянский пиджак и фальшиво улыбнулся Тине Риджуэй, обнажив нестерпимо белые зубы. Тина сидела напротив, неестественно выпрямив спину и положив ногу на ногу. Руки она непринужденно сложила на коленях, стараясь не показать, насколько неприятна ей эта ситуация. На ней был хирургический костюм, кроссовки и свежий, хрустящий от крахмала белый халат.

— Итак, доктор Риджуэй, до операции вы говорили Мэри Кэш, что собираетесь лишить ее обоняния?

Тина, не отводя взгляд, слегка поморщилась и глубоко вздохнула.

— Конечно, нет. Мы не собирались этого делать.

— Тем не менее вы это сделали, не так ли? — настаивал Томпкинс.

Тина помолчала, тщательно подбирая слова.

— Не бывает операций без риска.

Разговаривая с Тиной, Томпкинс мерил шагами конференц-зал двенадцатого этажа больницы. Как и весь этаж, зал был невероятно элегантен — дубовый стол с вишневыми вставками, обитые кожей стулья с высокими прямыми спинками. На стенах любимые картины Хутена, на потолке светильники с золотыми плафонами. Не самое подходящее место для допросов с пристрастием, но Томпкинс настаивал, и больничные юристы сдались. Тина закрыла глаза, стараясь сохранять спокойствие. Если Хапуга Томпкинс решил вывести ее из себя, то преуспел в этом. Фамилия Томпкинса была Тине знакома. Это имя красовалось на обороте телефонного справочника больницы — под фотографией юриста — Томпкинс с озабоченным лицом, окруженный встревоженными пациентами. «Вам нанесли ущерб? Вас не устраивает результат лечения?» В жизни Томпкинс, правда, выглядел хуже, чем на фотографии. Со снимка он смотрел, самоуверенно улыбаясь. И на фото выглядел высоким, хотя на самом деле был среднего роста и довольно хрупким. Красивое лицо было несколько одутловатым, бледным, а под глазами отчетливо виднелись синие круги. Но важности и чванливости ему было не занимать, и он не стесняясь ими пользовался.

Томпкинс остановился под дорогой люстрой.

— Вы говорите, что всякой операции сопутствует риск. Естественно, перед операцией вы предупредили Мэри Кэш о возможном риске?

— Да.

— Вы, лично…

— Все наши больные подписывают согласие на операцию…

— Вы лично видели ее подпись? Вы видели, как она подписывает согласие?

Тина бросила взгляд на юриста больницы, который в этот момент читал какое-то сообщение на экране своего айфона. Стенографистка смотрела на Тину, ожидая ответа.

— Обычно предупреждением больных о риске и подписанием согласия занимаются резиденты.

— То есть вы даже не знаете, подписывала Мэри Кэш согласие или нет.

— Я уверена, что она его подписала.

— Но вы сами этого не видели. Как же вы можете быть в этом уверены? Может быть, там чужая подпись.

Юрист поднял глаза к потолку, словно желая найти там кого-нибудь с подмоченной репутацией и взять на карандаш, а потом снова скосил глаза на экран айфона.

— Да, но…

— Для протокола. — Томпкинс повернулся к стенографистке. — Значит, вы утверждаете, что не имеете ни малейшего понятия о том, предупреждали ли Мэри Кэш о возможном риске хирургического вмешательства?

— Мы можем спросить…

— Да или нет? Лично вы знаете о том, была ли Мэри Кэш предупреждена о возможном риске до операции?

Тина еще раз посмотрела на больничного юриста. «Он что, онемел? За что ему платят четыреста долларов в час? Что делать — возражать или нет? Сколько можно проявлять это идиотское смирение?»

Томпкинс наклонился к Тине. Он получал истинное наслаждение от каждой минуты этой милой беседы. Заученным движением сложил руки на груди — как актер бродвейского театра, уверенный, что этот эффектный жест не пропустит публика в задних рядах и на галерке.

— Я никуда не спешу, доктор Риджуэй. Да или нет?

— Нет, — устало ответила Тина. — Лично я не слышала, что говорили Мэри Кэш перед операцией.

Она старалась представить себе, как повел бы себя на этом месте ее отец, знаменитый терапевт Томас Риджуэй, или дед — доктор Натаниэль Риджуэй, грубоватый врач общей практики в Вермонте, как бы они обращались с этим адвокатом истца. Тина вообще не могла представить их в таком положении. Они бы встали и вышли из зала, не задумавшись ни на минуту.

Она мысленно вернулась в детство, в Массачусетскую центральную больницу. Самое лучшее воспоминание детства: они с отцом и старшим братом играют в прятки в Эфирном доме, в полукруглом, построенном в виде амфитеатра хирургическом корпусе, где впервые был проведен эфирный наркоз. Отец всегда водил. Они с братом разбегались по закоулкам, прячась за деревянными панелями, стараясь не хихикать, заслышав его нарочито громкие шаги. Потом, когда начинало темнеть, отец вел их в свой кабинет, находившийся в здании, построенном еще Булфинчем. При своем росте — шесть футов четыре дюйма — Риджуэй был вынужден пригибаться, входя в кабинет, — в восемнадцатом веке американцы, как правило, были ниже ростом, а в больницу людей доставляли на лодках. В кабинете знаменитый доктор Томас Риджуэй открывал громадный лабораторный холодильник и доставал оттуда для детей мороженое, хранившееся среди образцов замороженных тканей.

Сотрудники охотно возились с детьми — Тиной и ее братом. Брата они всегда спрашивали, не хочет ли он стать таким же важным доктором, как его отец. Со временем Тину стало страшно раздражать, почему медсестры, лаборанты и врачи не задают этот вопрос ей. Наверное, решение стать врачом пришло к ней именно тогда. Но даже и без этого побуждения ей все равно пришлось бы взять на себя бремя продолжения династии после того, как брат бросил колледж. Тогда отец и дед решили, что Тина должна поступить на медицинский факультет, чтобы стать следующим в семье доктором Риджуэем…

Этот допрос продолжался уже второй час, и конца ему не было видно. Все было ясно как божий день, но адвокату надо было довести Тину до полного изнеможения, чтобы заставить ее ляпнуть что-то необдуманное. Потом он мог бы заставить ее произнести это вслух на суде. Тина видела множество таких драм по телевизору и знала, как, впрочем, и Томпкинс, что будет, если она потеряет самообладание.

Мэри Кэш поступила в больницу с диагнозом менингиомы, доброкачественной опухоли, которую почти всегда можно удалить хирургически. Одно из возможных осложнений операции — повреждение обонятельного нерва, проходящего вблизи опухоли. При повреждении или случайном пересечении нерва человек может утратить чувство обоняния. Больные, когда им говорят об этом риске, соглашаются на него не задумываясь, справедливо полагая, что опасность опухоли в голове куда выше опасности потери обоняния. Потом, правда, выясняется, что в жизни мы, как правило, недооцениваем важность этого чувства. Для тех немногих, кто лишается обоняния, жизнь драматически теряет значительную часть своей прелести. Люди перестают чувствовать аромат цветов, свежеиспеченного хлеба и свежескошенной травы. Самое неприятное открытие — это осознание того, что при утрате обоняния ослабляется и чувство вкуса. Многие теряют аппетит, начинают меньше есть, худеют, и вообще у них пропадает интерес к жизни.

Вот в этом-то пункте Хапуга Томпкинс и оседлал своего конька. Он вчинил иск больнице Челси, доктору Тине Риджуэй, резиденту Мишель Робидо и всем врачам, сестрам и санитаркам, которые имели несчастье хотя бы один раз видеть Мэри Кэш. Если бы не сумасшедшая сумма, заявленная в возмещение вреда, то больница давно забыла бы об этом деле, но Томпкинс потребовал уплаты двадцати двух миллионов долларов. Миллион за то, что персонал внятно не предупредил больную о возможном риске, миллион за повреждение обонятельного нерва, десять миллионов за снижение ее заработка и десять миллионов за утрату «гедонистических удовольствий». Под «гедонистическими удовольствиями» адвокаты обычно разумеют любые радости жизни. Адвокаты истцов используют этот термин, если их клиенты теряют способность ходить, видеть, играть в гольф и заниматься сексом. Назвать можно все, что угодно. Одна женщина, у которой врач «Скорой помощи» не заметил застрявшую в горле косточку, подала на больницу в суд, обвиняя врачей в том, что из-за причиненной косточкой раны она не может теперь заниматься оральным сексом, доказав этим, что любое удовольствие может быть выставлено в суде как вещественное доказательство правоты истца.

Если руководство откажется выполнить эти требования, то Томпкинс пообещал довести дело до суда и, сыграв на симпатиях присяжных к Мэри Кэш, размазать больницу, как масло по ломтю хлеба. У него был и козырной туз: Мэри Кэш была шеф-поваром, лауреатом премии Джеймса Берда. Чувство обоняния необходимо ей для работы. Шеф-повар, не чувствующий запахов, — это все равно что слепой художник. Такие случаи выпадают страховой компании один раз в десять лет.

— Если я доведу это дело до конца, то люди, умирающие от кровотечения, будут объезжать Челси десятой дорогой, — пообещал он юрисконсульту больницы, подавая иск в суд графства Окленд. — И забудьте о бонусах руководству. Деньги пойдут на оплату штрафа. И помните, жюри этим не ограничится.

Треть суммы в двадцать два миллиона — это семь миллионов с какой-то мелочью — доля Томпкинса. Беспроигрышный вариант, все равно что ловить рыбу в бочке.

Томпкинс продолжал расхаживать по конференц-залу, с трудом сдерживая радость. Он остановился и провел пальцем по тисненым обоям ручной работы.

— А теперь, доктор Риджуэй, расскажите мне, как именно вы поставили крест на карьере Мэри Кэш. Просветите меня. Как вы смогли перерезать ей обонятельный нерв?

Когда Тина росла, врачи были самыми уважаемыми людьми в общине. Они были целителями, гражданскими лидерами, мудрецами — и в подавляющем большинстве они были мужчины. Они зарабатывали не так много, как сегодняшние специалисты, но для пациентов каждое их слово было едва ли не евангельским откровением. Тогдашние пациенты не могли найти в Гугле симптомы своих болезней и обращались к врачам только после того, как переставали помогать проверенные домашние средства. Если же болезнь не поддавалась лечению, то, значит, такова была Божья воля, судьба или просто невезение. Тина не помнила, чтобы отцу за сорок два года практики кто-то вчинил иск.

Тина описала адвокату истца все этапы операции. Она десятки раз объясняла это студентам, так что рассказ стал уже привычным. После укладки делают разрез кожи и обнажают череп. Потом в кости высверливают трепанационное отверстие — позади правого глаза Мэри Кэш. Через просверленное отверстие было выпилено отверстие большего диаметра для обеспечения доступа к головному мозгу. После этого аккуратно удалили верхний слой опухоли, а затем приступили к резекции тела опухоли. Менингиома обычно располагается в непосредственной близости от обонятельного нерва, и поэтому всегда есть риск его повреждения или пересечения.

Пока Тина рассказывала, Томпкинс сидел на стуле. Когда она закончила, адвокат снова встал.

— Очень интересно, доктор Риджуэй. Очень познавательно и интересно, я не шучу. Вы так хорошо описали операцию, что я почти доподлинно ее себе представил, как будто сам присутствовал в операционной.

Тина промолчала.

— Когда вы говорите: «в кости высверливают трепанационное отверстие», «приступили к резекции тела опухоли», — что вы имеете в виду? Кто конкретно высверливал отверстие и резецировал опухоль Мэри Кэш? Я полагаю, что это были вы. В конце концов, вы были ее лечащим врачом, вы признанный специалист — не могли же вы допустить, чтобы талантливого повара, лауреата премии, лечили спустя рукава.

Томпкинс сделал паузу и посмотрел на юриста больницы. Тот попытался изобразить взгляд «это меня тревожит», но он и на самом деле выглядел встревоженным. Томпкинс повернулся к Тине:

— Значит, операцию делали вы?

— Нет, — ответила Тина.

— Нет? — Томпкинс изобразил безмерное удивление. — Но кто же в таком случае оперировал эту молодую, талантливую, привлекательную повариху, восходящую звезду кулинарного искусства?

— Доктор Робидо.

— Доктор Робидо?

— Да. Мишель Робидо. Резидент отделения нейрохирургии.

— Вы хотите сказать, что доверили проходящему обучение врачу — по существу, студентке — оперировать на мозге беспомощной молодой женщины, которая доверилась лично вам?

— Это базовая больница, мистер Томпкинс.

— То есть вы хотите сказать, что Мэри Кэш стала для вас просто пушечным мясом. Объектом упражнений доктора Робидо. — Томпкинс почти выплюнул эту фамилию. — Моя клиентка оказалась морской свинкой, подопытным кроликом, если угодно. Что-то вроде опытов с сифилисом в Таскеги.

Томпкинс вошел в раж и вел себя так, словно выступал в зале суда. Его нисколько не смущало, что в зале, кроме него, было всего четыре человека — два юриста, Тина и стенографистка. Конечно, его интонации не будут отражены в протоколе опроса, но Томпкинс давал знать, что будет в реальном суде, если дело будет рассматривать жюри присяжных.

Тина снова метнула взгляд на юриста больницы. Теперь он наконец начал проявлять интерес к происходящему. Перестал писать сообщения. Но продолжал упорно молчать, делая пометки в блокноте. И она не могла понять, что хуже — безразличие или такая заинтересованность.

— Доктор Робидо — компетентный врач.

— Компетентный. — Томпкинс произнес это слово так, как будто оно вызывало у него нестерпимое чувство горечи в горле. — Компетентный. Не знаю, как вам, доктор Риджуэй, но мне хотелось бы, чтобы мой мозг оперировал выдающийся хирург. Компетентный, фи!

Тина начала терять терпение.

— Я хочу сказать, мистер Томпкинс, что она полностью…

— Я не задавал вам вопроса, доктор Риджуэй, — перебил Тину Томпкинс. Он обернулся к стенографистке: — Вычеркните эти слова доктора Риджуэй. — Он повернулся к Тине, похожий на ведущего шоу в своем тысячедолларовом костюме, с дорогой прической и отполированными зубами.

— Почему именно Робидо была выбрана для выполнения операции моей клиентке?

— Это было мое решение. Я полагала, что она вполне способна удалить менингиому…

— Ей не нужна была практика?

— Нет.

— Сколько таких операций она выполнила до того, как сделала ее моей клиентке?

— Надо уточнить…

— Думаю, что вы и так отлично это знаете. Так сколько, доктор Риджуэй?

— Ни одной.

— Ни одной! — воскликнул Томпкинс с таким видом, словно только что проглотил последний кусок лакомого блюда и вот-вот потребует счет. — Ни одной, — повторил он, качая головой. — Это по-настоящему забавно! — Сейчас Томпкинс был воплощением самодовольства.

Кровь бросилась Тине в лицо. Скованность исчезла, ее место занял безудержный гнев.

— Да, это базовая больница, мистер Томпкинс! Вы это знаете не хуже меня. У нас лучшие в мире врачи именно потому, что есть подобные больницы. В них учатся резиденты. Никто не вылупляется из яйца великим хирургом.

Юрист больницы наконец обрел дар речи и попытался ее остановить:

— Тина!

— Один пациент может пострадать, но доктор Робидо будет лучшим врачом, лучшим хирургом для десятков будущих больных.

— Тина!

Тина закончила свою гневную тираду. Томпкинс обернулся к стенографистке:

— Вы это записали?