Санта Монтефиоре

Помни мой голос

ПО РАССКАЗУ САЙМОНА ДЖЕЙКОБСА.

ОСНОВАНО НА РЕАЛЬНЫХ СОБЫТИЯХ


Моей чудесной жене Анне-Лизе за терпение и любовь и нашим детям Амелии, Бенджамину и Ханне за ту радость, которую они дарят нам обоим.

Саймон Джейкобс

Себагу, Лилочке и Саше — ветрам, поднимающим меня ввысь.

Санта Монтефиоре


Да, был я здесь давно.
Когда, зачем те дни молчат.
В дверях я помню полотно,
Трав аромат,
Вздох ветра, речки светлое пятно.


Я знал тебя давно.
Не помню встреч, разлук, мой друг:
Но ты на ласточку в окно
Взглянула вдруг,
И прошлое — ко мне пришло оно.


Все было уж давно?
И времени, унесшись прочь,
Как жизнь, вернуть любовь дано:
Смерть превозмочь
И день, и ночь пророчить нам одно? [Пер. Владислава Некляева (литературный псевдоним — Вланес). Здесь и далее, если не указано иное, примечания переводчика.]

«Внезапный свет», стихотворение Данте Габриэля Россетти (1828–1882)

Пролог

Южная Австралия, декабрь 1995 года

Мэри-Элис Делавэр перечитала письмо. Нелепость. Абсолютная бессмыслица и, учитывая обстоятельства, дерзость. Всё это было настолько абсурдным, что она не сразу осознала, как громко смеется. Оторвавшись от письма, Мэри-Элис бросила взгляд на дворовую лужайку, где мелькала широкополая мамина шляпа. Флоренс Левесон выпалывала сорняки на клумбе и подвязывала к опорным колышкам разросшиеся стебли дельфиниумов. Уверенная, что праздность разъест ее кости, как ржавчина — автомобиль, Флоренс Левесон в свои семьдесят шесть лет ни минуты не сидела без дела. «Активность — главный закон сохранения энергии», — твердила она, копаясь в саду, прогуливаясь с бассетом Базом, выпекая пироги, играя на фортепиано и, к немалому замешательству дочери, занимаясь йогой. Лицезреть ее мать, облаченную в лайкру, Мэри-Элис никому бы не пожелала.

Показать ей письмо или нет?

Мэри-Элис решила повременить. В конце концов, торопиться некуда. Флоренс наверняка выбросит письмо в мусорную корзинку. Не то чтобы ее матери недоставало чувства юмора. Напротив, подтрунивать над собой и окружающим миром Флоренс умела лучше всех знакомых Мэри-Элис. Смех — чудесный бальзам, заживляющий сердечные раны. Бесценный дар для тех, кто, как ее мать, пережил страшнейшие потрясения. Мэри-Элис не сомневалась, что если кто-то и способен по-настоящему оценить безумие послания, то это Флоренс. И все же… И все же что-то не давало ей покоя. Тень сомнения, предчувствие, что именно теперь матери изменит ее прославленное чувство юмора. Тогда Мэри-Элис пожалеет, что показала ей письмо. Надо действовать осторожно. Такие письма не забываются.

На конверте значилось имя Мэри-Элис Делавэр, но само письмо было адресовано Флоренс Левесон. В записке, вложенной в конверт, отправитель без всяких намеков пояснял, что решение, показывать содержимое матери или нет, ложится на плечи Мэри-Элис. Хотя бы в этом отправитель проявил такт — позволил Мэри-Элис первой ознакомиться с письмом и затем сделать выбор. Надо отдать ему должное — по всей видимости, он думал над каждой строкой, заботливо подбирал каждое слово. Вообще-то письмо было восхитительным. Настолько восхитительным, что очаровало Мэри-Элис. В этом и состояла загвоздка, над которой Мэри-Элис ломала голову. Отправитель, человек явно образованный и утонченный, не походил ни на сумасшедшего, ни на человека с недобрыми намерениями. Тем не менее письмо оказалось крайне деликатным и, что ж, эксцентричным.

— Мам, может, чаю? — прокричала она с веранды.

Флоренс, выросшая в Англии, не забывала о традициях и в пять часов пополудни баловала себя классическим «Эрл Греем», бутербродами с яйцом и шнитт-луком, кусочком пирога или тостом с маслом и густой австралийской пастой «Веджимайт». О фигуре Флоренс не заботилась. Тоненькая девушка с осиной талией и длинными стройными ногами давно канула в прошлое, а ее место заняла моложавая женщина с озорными морщинками, прячущимися в уголках губ и глаз, и светлым лицом, которое не смогли испортить ни безжалостное солнце Австралии, ни солнце Индии — страны, где Флоренс провела детство. Флоренс никогда не поддавалась высокомерию, даже в юности, когда на нее откровенно заглядывались. Особое восхищение вызывали ее длинные мягкие волосы — настоящая густая грива. Она собирала их в небрежный пучок, и непослушные светлые локоны каскадом струились по шее и вискам. Со временем волосы потемнели, а затем начали седеть, и теперь по всей голове Флоренс тянулась широкая серебристая полоса, за которую внуки окрестили Флоренс «барсуком». Вряд ли кому-нибудь из женщин польстило бы сравнение с барсуком, но Флоренс пришла от этого прозвища в восторг.

— С удовольствием! — отозвалась она, смахивая тыльной стороной ладони пот с бровей.

Солнце пекло невыносимо, и Флоренс с радостью отдохнула бы в тени. Сняв садовые перчатки, она быстро перешагнула через низенький заборчик, ограждавший клумбу. Дремавший под грушевым деревом Баз сел и выжидательно склонил морду.

— Вот уж не думала, что сад когда-нибудь так пышно расцветет. Я словно переместилась в Англию, — воскликнула Флоренс и широко улыбнулась. — Такое ощущение, что дождь идет не переставая. А взгляни на милых пчелок! Они пьяны от нектара. Пьют совсем как дядюшка Реймонд. Вот уж кто любил заглянуть в паб. Ни одной возможности не упускал.

Мэри-Элис расхохоталась. Ее мать любила поговорить о прошлом, и годы, проведенные в Англии, были самыми дорогими ее сердцу воспоминаниями. Мэри-Элис ушла в дом вскипятить чайник. Возможно, в такую жару холодный лимонад освежил бы намного лучше, однако мама была непреклонна: только чай и только с молоком, по-английски. Мэри-Элис закинула пару чайных пакетиков в заварочный чайник и достала из холодильника бисквитный пирог. Когда она снова появилась на веранде, Флоренс сидела в кресле-качалке, а рядом, положив голову ей на колени, пристроился Баз. Флоренс обмахивалась журналом и напевала старинную, неизвестную Мэри-Элис песенку.

— Знаешь, когда я была маленькой и жила в Фолкстоне, дядюшка Реймонд каждое Рождество водил нас в театр, — блаженно улыбнулась Флоренс и рассеянно потрепала База по макушке. — Семейная традиция, ничего не попишешь. Но как мы ждали этого дня. Просто изнывали от нетерпения. Я с ума сходила от «Питера Пэна». Мне жутко повезло, я видела в роли Питера саму Джин Форбс-Робинсон! «Если верите в фей, хлопните в ладоши!» И мы хлопали, не жалея сил, и Динь-Динь оживала. Ах, это было чудесно.

Мэри-Элис разлила чай по кружкам и протянула матери блюдце с куском пирога. Баз приподнял голову и заинтересованно принюхался. Флоренс поставила блюдце на журнальный столик.

— Жаль, я не помню, как праздновали Рождество в Англии, — вздохнула Мэри-Элис. — Огонь в камине, мороз. Снег и сани Санта-Клауса. Красота…

— Да, Рождество в жару — это не то. Рождество должно хрустеть, обдавать холодом и сверкать, как рождественская открытка. Сколько тебе было, когда мы сюда переехали? Четыре года?

— Три, — поправила Мэри-Элис и пожала плечами. — Ну да ладно. Чего не помнишь, о том не сожалеешь. В австралийском Рождестве тоже есть своя прелесть.

Флоренс отодвинула блюдце с угощением подальше от База и уронила в чашку с чаем кусочек сахара.

— На Рождество мы уезжали к бабушке с дедушкой. Я обожала гостить у них. Ты ведь знаешь, что мой папа скончался почти сразу после того, как мы покинули Индию и возвратились в Англию. Поэтому мама, Уинифред и я отправлялись на рождественские каникулы в Корнуолл, к маминым родителям. Они владели огромным великолепным поместьем под названием «Мореходы» и собственным пляжем в заливе Гулливера. Очень сомневаюсь, что пляж до сих пор в частной собственности, но в то время он безраздельно принадлежал нам. От дома к морскому гроту на берегу вел подземный тоннель. В эпоху Наполеоновских войн контрабандисты использовали грот для своих махинаций: переправляли спрятанные там тюки с шерстью на рыбачьи лодки, ждавшие в заливе, и меняли их на коньяк и кружева. О, это было волшебное место.

— Потрясающее, — поддакнула Мэри-Элис, слышавшая эти истории сотни раз.

— Я любила Рождество, — продолжала Флоренс. — Помню, как у меня замирало сердце, когда я дотрагивалась ногой до рождественского чулка, подвешенного у изножья кровати, и слышала таинственный хруст. О бабушкиной щедрости ходили легенды, она совсем нас избаловала. Доверху наполняла наши рождественские чулки подарками. Первым делом мы с Уинифред запускали руки на самое дно, где лежали мандарины, завернутые руками торговца в серебристую бумагу. Это сейчас на мандарины никто и не взглянет — подумаешь, диковинка, а в моем детстве они были на вес золота, их везли кораблями прямиком из Марокко.

Флоренс тихо рассмеялась, отхлебнула чая и глубоко, по навязчивой привычке, одолевшей ее в старости, вздохнула.

— А каким богатым был рождественский стол… — Флоренс погрузилась в стремительно нахлынувшие воспоминания. — Конечно, я изнывала в предвкушении десерта. Десерт приносили до того, как мы уходили из гостиной, чтобы мужчины могли насладиться портвейном, и сразу после того, как мы расправлялись с рождественским «Стилтоном» — сыром с голубой плесенью. «Стилтон» украшали веточками сельдерея и подавали на тонюсеньких, почти просвечивающих печеньях от кондитерской фирмы «Танбридж Уэллз». На десерт у нас всегда был отборный английский шоколад фабрики «Шарбоннель и Уокер» в коробочках в несколько ярусов с серебристыми язычками и нежнейшие, тающие во рту «Карлсбадские сливы». Ах, и еще, конечно, изумительные засахаренные фрукты fruits glacés и глазированные каштаны marrons glacés из Франции. Моя мама жить без них не могла.