Сара Райнер

Другой день, другая ночь

Пролог

Джонни открывает тяжелую стальную дверь лечебницы, стараясь не уронить ворох папок.

— А, Джонни, — окликает его Джиллиан. — Слава богу, ты-то мне и нужен.

Джиллиан у стойки беседует с регистраторшей Дэнни.

У Джонни обрывается сердце. По пути в Льюис он попал в кошмарную пробку, до начала первого сеанса каких-то пять минут, а ему до зарезу хочется выпить кофе.

— Может, в обед?

По выражению ее лица понятно: нет, не получится. Джиллиан — старший психиатр в Мореленд-плейс. На днях Джонни вдруг пришло в голову, что она скорее похожа на школьную директрису, чем на медицинского работника. Наверное, из-за тугого пучка седых волос на затылке и очков со стеклами в форме полумесяцев. Или ярко выраженного шотландского акцента. Рядом с ней Джонни часто чувствует себя пятиклассником, растрепанным и вертлявым.

— Нет, сейчас.

— В шестом свободно, — сообщает Дэнни и кивает на папки в руках у Джонни. — Если хочешь, присмотрю.

— Спасибо.

Джонни оставляет бумаги в регистратуре и следует по коридору за начальницей.

Джиллиан прикрывает дверь. Шестой кабинет отделан в спокойных бежевых тонах — в лечебнице таких помещений несколько. В них проводят индивидуальные сеансы с пациентами и служебные совещания.

— Пожалуйста, сядь, — говорит начальница и указывает на скромное круглое кресло, которое мало радует глаз и не дает расслабиться телу.

Джонни бросает взгляд на настенные часы и медлит, потом все же пристраивается на краешек кресла. Он никак не может понять, в чем провинился. Ему не слишком удается соответствовать требованиям администрации: на прошлой неделе от него ждали восемь историй болезней, а он успел заполнить только пять.

Джиллиан ставит напротив еще одно кресло, поправляет шерстяной платок на плечах и откашливается.

У Джонни плохое предчувствие, ощущение вины растет. Я же взял цветы, вдруг вспоминает он. Джиллиан видела, как я уходил, сунув их под мышку. Пациентка выписалась и оставила букет в палате, а я решил порадовать свою девушку. Но ведь это не преступление…

— Дело касается одной из пациенток, — хрипло произносит Джиллиан.

От напряжения у Джонни того и гляди закипят мозги. Кого она имеет в виду? Пациентов в Мореленд-плейс множество — каждую неделю поступает с десяток новых, и это только стационарные. В лечебнице двадцать пять коек, а больных хоть отбавляй. Едва места освобождаются, их немедленно занимают. Амбулаторных пациентов тоже не счесть.

— Вы о ком-то из моих? — спрашивает он.

Джиллиан морщится, опускает глаза, Джонни охватывает предчувствие беды.

— Да… — Она смягчает тон. — О той, что записана к тебе на одиннадцать.

Он вновь смотрит на часы. Ровно одиннадцать.

Джиллиан подается вперед, сжимает его колено, и внезапно Джонни понимает, почему нельзя было отложить беседу.

— Мне очень жаль… — говорит она.

Часть I

Тучи сгущаются

1

— Что за дурацкие носки!

— Тише, Люк! — Карен оборачивается к дочке. — Хорошие носки, солнышко. Не слушай его.

Хотя Люк в чем-то прав: как и школьная форма, носки слишком велики для Молли. Карен прячет улыбку: смеяться нельзя ни в коем случае — сегодня у малышки очень важный день.

— Давайте сфотографируемся, — говорит Карен, поправляя кончиками пальцев непослушные кудряшки дочери, и закрывает входную дверь. — Может, здесь, у крыльца?

— Подумаешь, праздник! — вздыхает Люк.

Ему скоро исполнится семь, так что в школьных делах он уже стреляный воробей, а вот для его сестренки хлопоты первого учебного дня внове. Да, ее распирает от гордости, когда она позирует перед камерой в зеленой флисовой курточке с нашивкой и с ранцем за спиной, но Карен прекрасно видит: девочка бодрится изо всех сил. Сегодня она с самого пробуждения задумчива и бледна.

— Ну-ка, Люк, становись рядом с Молли, — велит Карен.

Он запрыгивает на первую ступеньку и наклоняется к сестре.

— Берегись людоеда в девчачьем туалете.

У Молли дрожит нижняя губа.

— Я все слышу, — предупреждает Карен.

Люк одаривает мать сладкой улыбочкой и продолжает шепотом:

— И дракона под лестницей.

— Люк! Ты почему так себя ведешь?.. Он обманывает, — успокаивает Карен дочку. — Нет там никаких драконов, солнышко, точно тебе говорю.

Молли судорожно сглатывает.

— А людоед?

— Людоеда тоже нет.

Ей и так страшно, а тут еще брат со своими шуточками, думает Карен по дороге. До школы недалеко, Молли частенько ходила туда с Карен забирать Люка. И проводить три дня в неделю с няней, пока Карен на работе, она тоже привыкла. Но теперь девочка покидает безопасный мир и вот-вот окунется в неизвестность: просторные, заполненные учениками классы, уроки, обеды, линейки… Во время для игр можно запросто упасть и разбить об асфальт коленки или, того хуже, столкнуться с каким-нибудь драчуном и задирой, не говоря уже о бесконечных учебных пожарных тревогах — в детские годы Карен такого не было.

У школьных ворот сердце Карен учащенно стучит, ладони покрываются липким потом. Еще неизвестно, кто больше переживает — дочка или мама. У дальнего края площадки, окруженная детьми, стоит мисс Бакли, классная руководительница Молли. Рядом всхлипывает мальчишка; мать целует его на прощание, он в отчаянии крепко цепляется за ее рукав. Другой ребенок, с улыбкой крикнув «Пока, мам», пытается убежать; размазанная тушь и красные пятна на щеках его матери говорят о том, что для нее испытание оказалось труднее, чем для сына.

— Здравствуйте, — приветствует учительница и опускается на корточки. — Ты Молли, верно?

Ошеломленная Молли не в состоянии вымолвить и слова и чуть заметно кивает головой.

Нужно уходить, говорит сама себе Карен. Сюсюканье лишь продлевает мучения.

— Люк, поможешь мисс Бакли присмотреть за сестрой, ладно?

— Ладно, — откликается он гораздо менее презрительно, ведь теперь на него возложили ответственность.

— Молли, в обед я за тобой приду, — взяв себя в руки, произносит Карен. — Удачи, милая.

Она наклоняется, обнимает дочь и чувствует напряжение: девочка изо всех сил старается быть взрослой.

У Карен сжимается сердце. По пути к выходу она замечает на себе понимающий взгляд женщины с красными пятнами на щеках.

Пять минут спустя Карен уже дома. Живут они в самом конце улицы, где почти все строения относятся к викторианской эпохе. Фасад из красного кирпича не гармонирует с выкрашенной в белый цвет террасой, однако этот особняк 1930-х годов постройки, имеющий общую стену с соседним домом, — все, что они с мужем могли позволить себе приобрести десять лет назад.

За прожитые здесь после рождения детей годы дом не стал лучше, отмечает она и едва не спотыкается у порога о резиновый сапожок. Карен поднимает его, ставит рядом с собратом, идет в кухню и включает чайник. Пока закипает вода, она обводит жилище задумчивым взглядом. Стены усеяны отпечатками маленьких пальчиков и брызгами. Каждую комнату не мешало бы отделать заново, а значит, все останется по-прежнему, поскольку эта задача ей не по силам.

В патио за окном большая часть горшков пустует, из некоторых торчат побитые морозом растения. Края дорожек давно поросли сорняками.

Вода бурлит, затем раздается щелчок. Карен наливает себе чаю и опирается спиной о стойку. Чайник умолк, в доме повисла абсолютная тишина — будто кто-то пришел и подчеркнул ее красными чернилами.

Интересно, другие мамаши чувствуют себя так же одиноко? Первый день всегда очень тяжелый, думает Карен. А Молли такая маленькая и беззащитная, совсем крошка…

И вдруг, как мчащийся на бешеной скорости грузовик, ее потрясает мысль.

Начало школьной жизни — такой важный этап, думает она. А Саймона с нами нет…

* * *

Всего в нескольких кварталах от дома Карен у эркера в спальне стоит Эбби. Снаружи окно обрамляет зеленая листва, что придает ему солидности и делает похожим на выставочный экспонат. За ветвями тиса и изрезанными шипастыми листьями падуба проглядывает Престон-серкус.

Мне будет этого не хватать, думает она.

Треугольные крыши коттеджей железнодорожников выстроились в ряд подобно воинам, — некоторые старые, заросшие лишайником, другие недавно подновленные, сверкающие серебром после внезапного ливня. Самые обветшалые — несомненно, жилища студентов; в остальных скорее всего живут семьи с детьми — те, кого привлекает близость к парку. Отсюда викторианские террасы пастельных цветов убывающими рядами взбираются на холм, будто компоновку города продумывал учитель изобразительного искусства, желающий развить в своих учениках способность передавать перспективу. За ними стоят серые бетонные блоки жилого комплекса «Уайтхок», и совсем вдалеке — мягкий изгиб Южной Гряды, вспаханные и готовые к посадкам поля на меловых возвышенностях.

Эбби вздыхает.

— Ох, Гленн, — бормочет она. — Что же с нами стало, со мной и с тобой?

Она и сама не поймет, что испытывает: злость или огорчение. Как бы там ни было, ее муж уходит от ответственности; по крайней мере, так все это выглядит. На мгновение у Эбби мелькает мысль плюнуть на все. Может, не будем выставлять на продажу дом, разойдемся цивилизованно? Что, если мне улететь в неведомую даль, — а ты разбирайся? Я могла бы вновь заняться фотожурналистикой: искать интересные сюжеты, стараться соблюдать сроки, болтать с замечательными, талантливыми коллегами. Какой же легкой кажется теперь работа в местной газете… А если бы я заявила, что не могу ее бросить? Что стало бы тогда с Каллумом? Справился бы ты? Взял бы на себя хлопоты о сыне, ушел бы с работы? Потому что невозможно каждый день ездить в Лондон и одновременно ухаживать за Каллумом. Слишком много сил нужно.