А вот родительских вещиц оказалось удручающе мало. Видимо, было нечего оставить на память. Пара открыток военной поры с короткими ласковыми посланиями, изобилующими орфографическими ошибками, счастливая монетка на шнурке, букетик бумажных фиалок — и все. Я помнил, что были какие-то фотографии, но в коробке нашелся только один снимок с обломанными уголками. Фото размером с почтовую карточку было сделано на местной Мочальной ярмарке [Мочальная ярмарка — семисотлетняя английская традиция, до сей поры сохранившаяся в некоторых городах (Банбери, Стратфорд-на-Эйвоне, Уорик и других). Первоначально ярмарка была биржей по найму работников, которая ежегодно проводилась в октябре в День святого Михаила. Работники держали в руках символ своего ремесла, а те, кто не обладал специальными навыками, надевали шляпу из мочала — отсюда и название ярмарки. Нанятые работники прятали свои символы, украшали себя цветными лентами — знак, что они получили работу, — и отправлялись в съестные и питейные ряды гулять на задаток, выданный новым хозяином.] и представляло моих родителей влюбленной парочкой, которая на фоне Альп миловалась в бельевой корзине, изображавшей гондолу воздушного шара.

Поставив рядом ярмарочный и групповой снимки, я переводил взгляд с одного на другой. Ракурс, в котором была снята моя воздухоплавательная матушка в шляпке с печально поникшим пером, ничего не прояснил, и я оставил попытки найти ответ. Родительская фотография меня тоже разбередила, а заботливо сохраненные вырезки, фиксировавшие мои успехи, пронзили стыдом. Чтобы оплатить мое обучение, отец по уши залез в долги. Видимо, это подорвало его здоровье и отняло последние силы матери. А что в результате? Я обычный хороший врач. В иных условиях мог бы стать светилом. Но уже в начале карьеры я был обременен собственными долгами и за пятнадцать лет службы сельским эскулапом все еще не достиг приличных гонораров.

Я вовсе не брюзга. Моя занятость не оставляла времени для брюзжанья. Однако случались дни, когда накатывала мрачная безысходность и вся моя жизнь казалась никому не нужной, горькой и пустой, как гнилой орех. Вот и сейчас меня охватил приступ хандры. Я забыл свои скромные врачебные успехи и помнил одни лишь неудачи: ошибочные диагнозы, упущенные возможности, минуты трусости и разочарования. Всю войну я неприметно проторчал в Уорике, а мои юные коллеги Грэм и Моррисон служили в Королевских военно-медицинских войсках. Пустой дом напомнил о девушке, в которую я, студент-медик, безоглядно влюбился. Она была из добропорядочной бирмингемской семьи, родители ее считали, что я ей не пара, и в результате возлюбленная меня бросила. После такого удара я разуверился в романтической любви и в своих немногочисленных интрижках был весьма равнодушен. При воспоминании о бесстрастных объятьях и прочей неодухотворенной механистичности меня окатило волной отвращения к себе и жалости к тем женщинам.

В мансарде было жарко и душно. Погасив лампу, я закурил и опрокинулся на кровать, усеянную реликвиями из коробки. В распахнутое окно с отдернутой шторой смотрела безлунная летняя ночь, полная тревожных шорохов и писков. Я пялился в темноту, и вдруг передо мной возникло странное видение Хандредс-Холла, прохладные благоуханные просторы которого вбирали свет, подобно вину в бокале. Я представил его обитателей, спавших в своих комнатах: Бетти, миссис Айрес, Каролина, Родерик…

Еще долго я смотрел в пустоту, забыв о тлеющей сигарете.

2

За ночь приступ хандры миновал, наутро я о нем едва помнил. Для нас с Грэмом началась короткая страдная пора, ибо жара всегда сопровождается разнообразием маленьких эпидемий, и скверная лихорадка уже совершала обход близлежащих поселков. Она скрутила и без того чахлого ребенка, к которому я наведывался по два-три раза на дню, пока ему не стало лучше. Денег это не прибавило, поскольку пациент был «льготник», что обязывало весь год за гроши лечить его самого, а также его братьев и сестер. Но я хорошо знал эту приятную семью и был искренне рад, когда мальчик пошел на поправку, да и родители выказали трогательную признательность.

В круговерти дел я не забыл отправить лекарство для Бетти, но больше не видел ни ее, ни Айресов. Проезжая мимо Хандредс-Холла, иногда я ловил себя на грустных мыслях о неухоженных угодьях за его оградой и несчастном заброшенном доме, безропотно соскальзывающем в разруху. Но вот лето, перевалив свой пик, пошло на убыль, а вместе с ним и мои воспоминания о визите к семейству Айрес, уже казавшемся слегка нереальным, словно яркий неправдоподобный сон.

Однажды вечером в конце августа — то есть через месяц с лишним после вызова к Бетти — я ехал по окраине Лидкота и вдруг увидел большую черную собаку, рыскавшую на пыльной дороге. Было около половины восьмого, солнце еще стояло высоко, но небо уже розовело; я закончил вечерний прием и направлялся к пациенту в соседнем поселке. Услышав мою машину, пес вскинул седеющую морду и залаял; вот тогда я узнал в нем престарелого лабрадора Плута, а через секунду на теневой стороне дороги разглядел Каролину, простоволосую и голоногую. Она так глубоко забралась в ежевичную изгородь, что, если б не пес, я бы проехал мимо, не заметив ее. Каролина прикрикнула на пса и повернулась к машине, щурясь от блика ветрового стекла. На груди ее висела сумочка, а в руках она держала испятнанный носовой платок, похожий на узелок Дика Уиттингтона. [Дик Уиттингтон — герой английской сказки. Оказавшись в Лондоне без гроша в кармане, он чуть не умер с голода, но его взял в услужение богатый купец, в доме которого водились крысы и мыши. Дик купил кошку. Вскоре купец отправил корабль к берегам Африки. Слуги могли попытать счастья в торговых делах и тоже послать что-нибудь на продажу. Дик отдал кошку. В Африке ее выгодно продали маврам, страдавшим от засилья крыс. Дик разбогател, женился на дочке купца и стал мэром Лондона.] Поравнявшись с ней, я притормозил и крикнул в окошко:

— Сбежали из дома, мисс Айрес?

Узнав меня, Каролина заулыбалась и стала выбираться из кустов, осторожно выпутывая цеплявшиеся за ветки волосы. Наконец она выскочила на пыльную обочину и, обмахнув подол все того же плохо сидевшего хлопчатого платья, сообщила:

— Мать послала в поселок, и вот, на обратном пути я не устояла. Гляньте…

Каролина аккуратно развязала узелок, и я увидел, что платок, показавшийся несвежим, на самом-то деле вымазан пурпурным соком — на подстилке из листьев лежала ежевика. Выбрав ягоду покрупнее, Каролина ее обдула и протянула мне. Я положил ежевику в рот — сок ее был теплый, будто кровь, и фантастически сладкий.

— Ну что, вкусно? — Каролина подала мне еще одну ягоду и сама угостилась. — Маленькими мы с братом паслись в этих кустах. Не знаю почему, но тут самая вкусная ежевика во всей округе. Даже в засуху ягоды спелые и сочные. Может, тут какой родник?

Она отерла струйку темного сока, скатившуюся из уголка рта, и притворно нахмурилась:

— Однако я разболтала семейный секрет Айресов. Наверное, придется вас убить, если не поклянетесь сохранить тайну.

— Клянусь!

— Честное слово?

— Честное! — рассмеялся я.

— Что ж, поверю, куда денешься. К тому же убийство врача — ужасный моветон, еще неприличнее стрельбы по альбатросам. И укокошить лекаря непросто — он сам знает все приемы.

Похоже, наша болтовня через окно машины доставляла ей удовольствие: она непринужденно откинула со лба волосы и покачалась на толстоватых ногах. Я выключил мотор, чтобы зря не жечь бензин. Машина облегченно смолкла; в тишине одуряющая знойность тягучего, словно патока, воздуха стала ощутимее. Приглушенные жарой и расстоянием, с полей доносились голоса фермеров и тарахтенье уборочной техники. В светлые августовские вечера крестьяне работали допоздна.

Каролина закинула в рот очередную ягоду и лукаво сказала:

— Вы ничего не спросили о Бетти.

— Как раз хотел спросить. Как она? Больше не хворала?

— Ни капельки! Провела день в постели и выздоровела как по волшебству. С тех пор мы изо всех сил стараемся, чтобы ей было хорошо, и просили не ходить по черной лестнице, раз ей это не нравится. Родди достал ей радиоприемник, чем безмерно ее обрадовал. Кажется, в их доме было радио, но в очередном скандале его разбили. Теперь раз в неделю кто-нибудь из нас ездит в Лидкот подзаряжать батареи, но дело того стоит, раз она так счастлива… Признайтесь: вы прописали ей мел, да? Никакой хвори не было?

— Я не отвечу, — важно сказал я. — Узы врача и пациента и все такое. Не дай бог, обвините меня в преступной небрежности.

— Ха-ха! — печально улыбнулась она. — Можете быть спокойны — расходов на адвоката нам не потянуть…

Нашу беседу прервал отрывистый лай Плута, который рыскал в траве на обочине. С другой стороны живой изгороди послышалось заполошное хлопанье крыльев, и пес ринулся в прогал меж кустов.

— За птицей погнался, старый дурак! — ахнула Каролина. — Прежде птицы были наши, а теперь им хозяин мистер Милтон. Ему не понравится, если Плут сцапает его куропатку. Плут! Плут! Назад! Ко мне, дурья башка!

Сунув мне узелок с ягодами, она бесстрашно кинулась в погоню, не думая о пауках и колючках, цеплявшихся за волосы. Через пару минут Каролина отыскала пса, и тот притрюхал к машине, светясь довольством: из разинутой пасти свешивался розовый язык. Вспомнив о пациенте, я извинился и включил зажигание.

— Возьмите ягод, — радушно сказала Каролина.

Она хотела отсыпать часть своей добычи, но я сообразил, что еду в сторону Хандредс-Холла, до которого добрых две-три мили, и предложил ее подвезти. Я не был уверен, нужна ли моя любезность, ибо на пыльном большаке Каролина смотрелась весьма гармонично, словно бродяга или цыганка. Казалось, девица тоже колеблется, но она лишь прикидывала маршрут.

— С удовольствием, — сказала Каролина, глянув на часы. — Если можно, подбросьте меня не к парку, а к дороге на ферму. Брат сейчас там. Я не собиралась заезжать, но лишней паре рук там всегда рады.

— Готов услужить, — заверил я, открывая дверцу, чтобы впустить Плута.

Когда пес шумно умостился сзади, Каролина подняла спинку сиденья и плюхнулась рядом со мной. Крякнув под ее весом, машина чуть накренилась, и я вдруг устыдился, что она такая маленькая и старая. Но Каролине было все равно. Пристроив на коленях сумочку и узелок с ягодами, она удовлетворенно вздохнула, явно радуясь тому, что наконец-то сидит. Ее небритые ноги в мальчиковых сандалиях покрывала густая пыль, отчего волоски смахивали на ресницы, подведенные тушью.

Каролина вновь предложила ягоды, но я не хотел лишать ее урожая и, покачав головой, справился о здоровье матушки и брата.

— Мама чувствует себя хорошо, — ответила она, глотая ежевику. — Спасибо, что спросили. Она была очень рада познакомиться с вами. Ее весьма интересуют здешние обитатели. Сейчас мы почти нигде не бываем, и ей очень приятно, если кто-нибудь к нам заглянет… Дом сильно обветшал, из-за этого ей кажется, что она слегка отрезана от жизни… Родди — как всегда: слишком много работает и очень мало ест… Нога его донимает.

— Да, я хотел об этом спросить.

— Род отмалчивается, но, подозреваю, она сильно его беспокоит… Говорит, некогда возиться. Полагаю, он имеет в виду, что на лечение нет денег.

Каролина уже второй раз упомянула их безденежье, но теперь печали в ее голосе не было, она просто констатировала факт.

— Неужели все так плохо? — На повороте я переключил скорость; Каролина молчала. — Ничего, что я спрашиваю?

— Нет-нет, просто думаю, как ответить… Если честно, дела обстоят препогано. В деталях не знаю, потому что Род сам ведет бухгалтерию и особо не распространяется. Говорит только, что выкрутимся. Мы скрываем от матери, насколько все огорчительно, но, полагаю, даже она понимает, что прежней жизни уже никогда не будет. Во-первых, мы потеряли слишком много земли. Только кое-какой доход от фермы позволяет сводить концы с концами. Мир переменился, правда? Вот отчего мы изо всех сил цепляемся за Бетти. Не передать, как мама воодушевилась, получив возможность по-старомодному вызвать звонком служанку, а не самой переть в кухню за кувшином горячей воды и прочим. Такие вещи много значат. Понимаете, вплоть до войны мы держали прислугу.

Она говорила буднично, словно делилась с ровней. Затем помолчала и, смущенно поерзав, уже другим тоном сказала:

— Господи! Наверное, вы считаете нас пустышками. Извините.

— Вовсе нет, — ответил я.

Я понял, что она имела в виду, и от ее неприкрытого смущения лишь сам почувствовал неловкость. Дорога, по которой мы ехали, была мне памятна — мальчишкой я исходил ее вдоль и поперек, когда в такую же летнюю пору носил «обед», хлеб и сыр, дядьям, батрачившим в имении на уборке урожая. Уверен, им было бы приятно знать, что через тридцать лет я, дипломированный врач, проеду по этой дороге в собственной машине, а рядом будет сидеть помещичья дочка. И тут вдруг я почувствовал всю фальшь своей нелепой кичливости: если б сейчас работяги дядья меня видели, они бы посмеялись, распознав во мне обманщика.

Мы ехали молча, и мне было жаль нашей исчезнувшей непринужденности, ибо дорога была хороша: благоухающие живые изгороди пестрели шиповником, красной валерианой и нежно-кремовым купырем. В прогалах меж кустами мелькали поля — одни уже щетинились стерней, в которой ковырялись грачи, другие желтели несжатой пшеницей с алыми прочерками маков.

Я притормозил, чтобы свернуть на ведущий к ферме проселок, но Каролина захотела выйти:

— Не беспокойтесь, дальше я пешком. Тут близко.

— Точно?

— Абсолютно.

— Ну, как угодно.

Она не виновата, что я ей надоел, подумал я, остановив машину. Каролина взялась за ручку, но замешкалась и, не глядя на меня, смущенно сказала:

— Огромное спасибо, что подвезли, доктор Фарадей. Извините за болтовню. Наверное, вы согласны с теми, кто видел наш дом в его нынешнем состоянии: только безумцы могут в нем обитать, пытаясь все сохранить как было. Надо бросить его… и все. Понимаете, мы сознаем, что нам повезло жить в этом доме. И мы вроде как обязаны за ним приглядывать, дабы выполнить свою часть сделки. Хотя порой это кажется страшной обузой.

Она говорила очень искренне и просто, и я вдруг расслышал, как приятен ее голос, звучавший в теплой сумеречной тесноте машины; этот низкий и мелодичный голос красивой женщины меня ошеломил, но зато помог разобраться в сумятице собственных чувств.

— Я вовсе не считаю вас безумцами, мисс Айрес, и был бы рад хоть чем-то облегчить ваше бремя. Наверное, во мне говорит врач. К примеру, ваш брат. Если б я мог осмотреть его ногу…

— Вы очень добры, — покачала головой Каролина, — но у нас вправду нет денег на лечение.

— А если б врач отказался от платы?

— Это была бы неизмеримая любезность! Но вряд ли брат со мной согласится. В таких делах он проявляет глупую гордость.

— Если пойти окольным путем…

После визита к Айресам эта мысль мелькала на задворках сознания, а сейчас окончательно оформилась, пока я рассказывал об успехах электротерапии в лечении подобных мышечных травм. Обычно индукционные катушки использовали в специализированных палатах и только в случае недавних повреждений, я же считал, что их можно применять гораздо шире.

— Однако надо убедить терапевтов, представить им доказательства, — сказал я. — Оборудование есть, а вот нужный пациент — не всегда. Если я проведу сеансы и напишу статью, то получится, что пациент оказал мне услугу. Тогда и речи нет о гонораре.

— Похоже, вырисовывается замечательный вариант, — прищурилась Каролина.

— Именно. Вашему брату даже не придется ходить ко мне на прием; аппарат очень компактный, я смогу приезжать к вам. Конечно, за результат не ручаюсь, но, если два-три месяца он будет получать еженедельные сеансы, возможно, ему станет значительно лучше… Что скажете?

— Скажу, это превосходно! — Казалось, восторг ее неподделен. — Но вы потратите время. Наверняка у вас есть дела поважнее.

— Случай вашего брата я считаю весьма важным. Что до времени, скажу честно: вряд ли подобная инициатива навредит моей репутации в окружной больнице.

Я сказал истинную правду, но, если уж быть до конца честным, следовало бы добавить, что еще я рассчитываю впечатлить местную знать: прослышав об успешном лечении Родерика Айреса, впервые за двадцать лет она, возможно, призадумается — а не послать ли за этим лекарем, пускай и нас попользует… Под шум мотора, гонявшего вхолостую, мы еще пару минут обсуждали нашу затею. Каролина все больше увлекалась и потом выпалила:

— А поехали на ферму прямо сейчас, и вы сами все скажете Родди!

Я глянул на часы:

— Знаете, я обещал заглянуть к пациенту.

— Ну пусть чуточку обождет! Пациенты, они терпеливые, оттого так и называются… [Patient (англ.) — 1) пациент; 2) терпеливый.] Ну всего пять минут, только чтоб Роду объяснить! Скажете ему все, что сказали мне!

Она стрекотала, точно взбудораженная школьница, отказать ей было невозможно.

— Ладно, — сказал я, съезжая на тряский проселок, который вскоре привел на мощенный булыжником двор.

Впереди высился фермерский дом в суровом викторианском стиле, слева виднелись хлев и сарай. Надо полагать, дойка уже подходила к концу — жалобно мыча, в хлеву переминалась лишь кучка буренок, а штук пятьдесят коров сгрудились в загоне на другой стороне двора.

Мы выбрались из машины и следом за Плутом стали пробираться через двор, что было весьма нелегко. Любая ферма не блещет чистотой, но тут грязь была невообразимая, а долгое сухое лето спекло взбаламученную копытами слякоть в нерушимые борозды. При ближайшем рассмотрении сарай оказался ветхим деревянным строением, в котором крепко шибало навозом и аммиаком и парило, как в теплице; никаких доильных аппаратов, только бадьи и табуретки. В двух стойлах фермер Макинс и его взрослый сын доили коров. В наших краях Макинс появился пару лет назад, но визуально я его знал: лет пятидесяти с хвостиком, этот обладатель худого, изможденного лица воплощал собой молочника, сражающегося с нуждой. В ответ на приветствие Каролины он кивнул, без особого интереса окинув меня взглядом; мы прошли дальше и, к моему удивлению, увидели Родерика. Я ожидал найти его в доме или на подворье, но нет: распаренный от усилий, он, подогнув длинные худые ноги и уткнувшись лбом в пропыленный коровий бок, наравне со всеми доил.

Увидев меня, Родерик сморгнул, видимо, не вполне довольный тем, что его застали за подобной работой, но умело скрыл досаду и неулыбчиво, но приветливо сказал:

— Извините, что не подаю руки. — Он глянул на сестру. — Ничего не случилось?

— Все хорошо. Просто доктор Фарадей хочет кое о чем с тобой поговорить.

— Я скоро… Тихо, дурища!

Потревоженная разговором корова переступила с ноги на ногу. Каролина потянула меня к выходу:

— Чужих они пугаются. А вот меня знают. Ничего, если я помогу?

— Конечно.

В хлеву, безбоязненно растолкав ожидавшую своей очереди скотину, она облачилась в резиновые сапоги и замызганный парусиновый фартук, после чего привела корову в стойло, соседствующее с тем, в котором трудился брат. Летнее платье избавляло ее от необходимости закатать рукава, но под колонкой она вымыла руки и сполоснула их дезинфицирующим раствором. Затем взяла цинковое ведро, уселась на табурет и, пихнув локтем корову — мол, встань как надо, — принялась доить. Согласуясь с проворным движением ее рук, в пустое ведро ударили молочные струи. Чуть отступив вбок, под широким коровьим задом я разглядел ее мелькающие пальцы, которые тягали невероятно упругое бледное вымя.