Сара Воэн
Анатомия скандала
Моему отцу Крису с любовью
Ему нужны виновные. И он находит тех, кто виновен. Пусть даже не в том, в чем их обвиняют.
Хилари Мантел. Внесите тела
Глава 1
Кейт
2 декабря 2016 года
Парик на письменном столе, куда я его швырнула, напоминает выброшенную на берег медузу. Вне зала суда я небрежно обращаюсь с этой важнейшей частью своего гардероба, выказывая парику обратное тому, что ему полагается внушать, — уважение. Ручной работы, из конского волоса, стоит почти шестьсот фунтов. Мне хочется, чтобы он состарился и добрал солидности, которой мне не хватает. Чтобы пожелтел у кромки от многолетнего воздействия пота, а тугие кремовые букли обвисли бы или стали серыми от пыли. Через девятнадцать лет после того, как меня приняли в коллегию адвокатов, парик у меня по-прежнему как у старательного новичка, а не как у адвоката, унаследовавшего его от отца. А я мечтаю как раз о парике, потускневшем от почтенного возраста, статуса и преемственности.
Я сбросила туфли — черные лаковые лодочки с золотой косичкой спереди. Такие носили щеголи эпохи Регентства, герольдмейстеры палаты лордов — и адвокатессы, обожающие историю, формалистику и нелепость всего этого. Дорогая обувь очень важна. При разговоре с другими адвокатами или клиентами, с судебными приставами и полицейскими все мы время от времени опускаем взгляд, чтобы не показаться агрессивными. Так вот, любой, кто взглянет на мои туфли, увидит ту, кто разбирается в нюансах психологии и принимает себя всерьез. Они увидят женщину, одевающуюся так, будто она верит в свою победу.
Я, видите ли, люблю выглядеть соответственно положению. Люблю все делать правильно. Женщины-адвокаты могут носить воротничок — лоскут хлопка с кружевом, похожий на детский нагрудник и стоящий целых тридцать фунтов. Или могут одеваться, как я: белая туника под горло, а воротник крепится на кнопках спереди и сзади. Манжеты с запонками. Черный шерстяной жакет с юбкой или брюками и, смотря по профессиональным успехам и возрасту, черная мантия тонкой шерсти или шерсти с шелком.
Сейчас я не в мантии. Переодевание происходит в Олд-Бейли, в специальной комнате. Мантию долой. Отстегнуть воротник и манжеты. Недлинные светлые волосы, собранные в суде в конский хвост, распущены и немного взбиты.
Без мантии я женственнее. В парике и очках в тяжелой оправе я выгляжу асексуально — и, безусловно, непривлекательно, хотя у меня высокие скулы. Два острых выступа, обозначившиеся к двадцати пяти годам, стали резче и тверже, как и я с годами стала резче и тверже сама.
Без парика я больше похожу на себя. На себя настоящую, а не ту, которой я бываю в суде, или на мои ранние инкарнации. Это я, Кейт Вудкрофт, королевский адвокат, специализация — уголовное право, член Внутреннего темпла [Старейшая и самая известная из четырех судебных гильдий Великобритании. — Здесь и далее примеч. пер.], эксперт по преступлениям на сексуальной почве. Сорок два года, разведенная, одинокая и бездетная. Я опустила голову на руки и длинно выдохнула, заставляя себя смириться. Нехорошо. Не могу расслабиться. У меня на запястье пятнышко экземы, и я втираю крем «Е 45», борясь с желанием расчесать его, ногтями содрать свою неудовлетворенность жизнью.
Вместо этого я поднимаю взгляд к высокому потолку моего кабинета. Настоящий оазис спокойствия в самом центре Лондона — восемнадцатый век, лепные украшения, золотые листья вокруг потолочной розетки, а сквозь высокие створчатые окна видны двор Внутреннего темпла и круглая церковь двенадцатого века.
Это мой мир — архаичный, анахроничный, привилегированный, эксклюзивный. Все, к чему я должна бы — и в нормальной ситуации стала бы — испытывать нескрываемую неприязнь. И, однако, я люблю его. Люблю, потому что все это — россыпь зданий на границе Сити, возле Стрэнда, сбегающих к реке; помпезность и иерархия; статус, история и традиции — то, о чьем существовании я раньше не подозревала и даже думать не могла, что буду здесь работать. Это показывает, насколько высоко я поднялась.
Вот почему, если я иду одна, а не с коллегами, и покупаю себе капучино, то горячий шоколад с лишним пакетиком сахара протягиваю девчонке, скорчившейся в спальном мешке на Стрэнде. Большинство людей не хотят ее замечать. Бездомные хорошо умеют становиться невидимыми — или мы хорошо умеем превращать их в невидимых, отводя взгляд от спальных мешков защитного цвета и от самих людей с серыми лицами и свалявшимися волосами, закутанных в слишком большие свитера, и от их тощих собак, когда спешим к манящему блеску Ковент-Гардена или к культурным сенсациям Саут-Бэнка.
Но походите вокруг любого здания суда, и вы увидите, как зыбко бывает благосостояние, как ваш мир может рухнуть в одну минуту, если вы замахнетесь на что-то, что вам не по плечу, или хоть на одну злосчастную долю секунды преступите закон. Особенно если вы бедны. Ибо суды, как и больницы, магнитами притягивают тех, кому судьба всегда была мачехой, кто выбирал не тех мужчин или ложных друзей и так погряз в неудачах, что позабыл о моральных устоях. Богатым и здесь легче: вспомнить хоть уклонение от налогов, оно же мошенничество — так его можно трактовать для человека, у которого нет ловкого бухгалтера. Невезучесть — или отсутствие чутья — не преследует богатых так же неуклюже, как людей без средств.
Так, я в плохом настроении. Сразу можно определить, когда у меня плохое настроение: я начинаю думать, как неопытный политик. Как правило, я держу свои мысли в духе «Гардиан» при себе, чтобы не слишком выделяться среди более консервативных членов нашей палаты и не провоцировать ожесточенные дискуссии на официальных обедах, где подают еду, какая обычно бывает на свадьбах, — курицу или запеченного лосося, — и такое же неважное вино. Куда дипломатичнее ограничиться юридическими сплетнями: кто из адвокатов, устав от отсутствия заказов, подал заявку на место судьи в уголовном суде, кто скоро получит адвокатскую мантию, кто, не сдержавшись, нагрубил приставу в зале суда. На эти темы я могу болтать, одновременно обдумывая текущие дела по работе, сокрушаясь по поводу своей незадавшейся личной жизни и даже соображая, что купить назавтра на обед. Спустя девятнадцать лет я овладела искусством быть как все. Я в этом настоящий эксперт.
Но за неприступными стенами моего кабинета, куда могут попасть лишь избранные, я на минуту отпускаю себя — сидя за солидным двухтумбовым столом красного дерева, утыкаюсь головой в стиснутые кулаки, зажмуриваюсь и с силой вдавливаю в глаза костяшки пальцев. Я вижу звезды и белые черточки, разрывающие тьму и сияющие ярче бриллиантов в кольце, которое я себе купила, потому что больше никто мне кольца не купит. Лучше видеть белые взрывы, чем дать волю слезам.
Я только что проиграла дело. И хотя я знаю, что к понедельнику горечь поражения ослабнет и надо будет заниматься другими делами, которые я веду, и другими клиентами, которых я представляю, — все равно это мучительно. Такое со мной бывает нечасто. Я не люблю поражений, поэтому предпочитаю побеждать. Как и любой адвокат. Это естественно — нам необходимо доказательство, что карьера по-прежнему идет вверх. Так устроена состязательная система правосудия.
Помню, для меня стало настоящим шоком, когда нам это объяснили на пальцах в начале стажировки в адвокатской коллегии. Я пришла в юриспруденцию с высокими идеалами (некоторые сохранила — рутина меня не сломила) и не ожидала услышать нечто жесткое.
— Истина — непростая штука. Нравится вам это или нет, но задача адвоката в состязательной системе правосудия — отнюдь не докапываться до истины, — говорил Джастин Кэру нам, двадцатилетним, вчерашним студентам Оксфорда, Кембриджа, Дарема и Бристоля. — Задача адвоката, по сути, сводится к тому, чтобы быть убедительнее оппонента. Дело можно выиграть даже с горой доказательств против вас, если вы умеете убеждать. Ну и, разумеется, любой адвокат стремится победить.
Но иногда мы проигрываем, несмотря на все наше умение убеждать. По моему опыту, это почти неизбежно, если свидетель оказывается ненадежным, если он не может подкрепить свое заявление доказательствами, если при перекрестном допросе его рассказ начинает походить на моток шерсти, который трепал котенок, — клубок противоречий, становящийся еще более запутанным, стоит начать его разматывать.
Так случилось и сегодня в деле Батлера, деле об изнасиловании, осложненном домашним насилием: Тед Батлер и Стейси Гиббонс прожили вместе четыре года, и большую часть этого времени Батлер позволял себе рукоприкладство.
Я с самого начала знала: дело проигрышное. У нас всегда готовы осудить незнакомца-насильника, пресловутого негодяя из темного переулка, но едва речь заходит о насилии в семье, присяжные «затрудняются с решением».
Вообще жюри, как правило, голосует в подобных делах справедливо, однако сегодня этого не произошло. Порой мне кажется, эти люди застряли в викторианской эпохе: раз она твоя жена, официальная или гражданская, нечего выносить сор за порог; что происходит за закрытыми дверями, там и остается. Поверьте, очень противно копаться в интимной жизни пары, выслушивать, что надевает жена, ложась в постель (большого размера футболку из супермаркета), или как муж всегда курит после секса, хотя у жены астма и ему прекрасно известно, что от табачного дыма она начинает задыхаться. Остается недоумевать, откуда вообще в зале зрители, зачем они пришли поглазеть на эту жалкую, удручающую драму. Или это интереснее мыльной оперы, потому что участники — реальные люди и свидетельница плачет по-настоящему? К счастью, им этого не видно, потому что она сидит за ширмой и может не смотреть на своего предполагаемого насильника — толстошеего и с поросячьими глазками. В попытке казаться респектабельным он вырядился в дешевый костюм, черную рубашку и такой же галстук, в которых выглядит скорее зловеще, и теперь бросает взгляды на нее со скамьи подсудимых, отделенной от зала усиленным стеклом.
