Исчезновение Мадонны обозлило Родриго, и он повесил над кроватью две небольшие, вырезанные из нездешних газет фотографии — Солженицына и Че Гевары. И хотя от такого соседства кондратий хватил бы обоих — как пламенного повстанца, так и запретного нобелевского лауреата, нас тогдашних подобное сочетание почему-то ничуть не шокировало…

Однако главными сокровищами закордонного Родриго были не картинки, а проигрыватель и магнитофон, чем мало кто мог похвастать в тогдашней общаге. И не рвавший пленку в клочья агрегат системы “Яуза” производства Московского электромеханического завода № 1. И не хрипатый-сипатый “Аккорд-201” Челябинского радиозавода. Сверкающие, волшебные, импортные…

Сам южноамериканский интеллектуал ставил все больше классику, а мы, как и все советские люди, крутили у него бесконечного Высоцкого и бесконечных битлов. Сто раз переписанные, сто раз порванные и снова склеенные какой-то пахучей дрянью (ацетоном? уксусом? лаком для ногтей?) магнитофонные пленки и добытые у фарцовщиков пластинки.

Впрочем, иногда в Родришиной комнате звучала более экзотическая музыка. Это приходил тихий вежливый негр из Мали. Он просил разрешения, ставил свою заветную пластинку с там-тамами и танцевал… Долго, один, с закрытыми глазами.

И такая дергалась в этом танце, барабанила в эти там-тамы ностальгия…

Впрочем, отечественные “Аккорды” “со стереозвуком” тоже были изрядным дефицитом. Их нам с Наташей подарили на свадьбу. В количестве три штуки.

Накануне знаменательного события именно их выбросили в ГУМе. Дефицит! Сарафанное радио работало тогда быстрей и надежней всех нынешних интернетов с их социальными сетями. На один мои приятели скинулись, на другой — Наташины однокурсники, на третий — сплоченная родня. Все разом бросились на Красную площадь, в отдел радиотехники на 2-й линии ГУМа.

Очередь, говорят, была как в соседний Мавзолей. Некоторые занимали сразу в обе.

Латиноамериканцы, африканцы…

“А как же, — спросит случайный юный читатель, — пресловутый железный занавес, коим отечество наше свободное было вроде бы наглухо отгорожено от остального мира?”

Занавес был. Глухой, железный, и даже рождавший неожиданные грезы.

Однажды с Уральских гор к нам с Наташей на Малую Бронную спустился неведомый мне троюродный брат по папиной линии. Я гостеприимно предложил ему диван в кабинете и типовой завтрак туриста: Красная площадь, Третьяковка, ВДНХ с жигулевским пивом и фонтаном “Дружба народов”.

Брат смущенно признался, что да, конечно, можно и это, и это, и это с пивом, но больше всего он мечтает увидеть… негра. Не который в телевизоре. А настоящего. Живого.

В итоге вместо фонтана “Дружба народов” я повез его к друзьям в общагу Московского университета, который и был той узкой щелью, той трещинкой в глухой стене, куда изредка проникали студенты “из дружественных стран Африки и Латинской Америки”.

Проникновение, разумеется, было строго односторонним. Сюда. Система ниппель. Или, как тогда в народе говорили, сюда дуй, а отсюда…

Стараясь свыкнуться с мыслью, что шестая часть суши — твоя, а остальные пять шестых увидеть не суждено, я жил в то время гипотезой, догадкой, что на самом деле ничего, кроме СССР, на свете нет, а все остальные страны и языки придумали в кабинетах Лубянки.

Заклинания мои были чуть затейливей народных, но тоже в рифму:

Основания для паники не вижу,
не люблю, когда играют в города,
просто нет такого города Парижа,
потому что я там не был никогда…

Особую цену фарцовщики заламывали за диски, к которым прилагался сложенный вчетверо вкладыш с портретами кумиров. Складки осторожно, через одеяло, разглаживались утюгом, и заморское сокровище из братской Польши тут же водружалось на стену.

Однако на заграничные диски, тем более с картинками- вкладышами, мало у кого хватало денег, а в магазинах не было вообще никаких постеров, кроме плакатов с призывами к Первому мая и портретов членов Политбюро. Как не было и самого слова “постер”.

То, что сегодня лежит на всех лотках, в один клик вылезает из каждого принтера, было тогда предметом особого народного промысла.

Тусклая, многократно переснятая фотография разбивалась на квадратики, точно на такое же число квадратов разлиновывался лист ватмана. Потом изображение тщательно, по этим самым квадратикам, перерисовывалось.

Мастера, виртуозно владевшие этой технологией, ценились в общаге никак не меньше вышеупомянутого Рафаэля.

Шедевром считался старательно скопированный однокурсником Иисус в Гефсиманском саду — во всю стену. Что послужило поводом для разбирательства на комсомольском собрании.

Массово тиражировался в те годы упомянутый выше Че. Еще Джон Леннон. Всё так же, по клеточкам. А вот Пол Маккартни популярностью не пользовался… Может, юные университетские фаны даже сквозь шипение пластинки, сквозь невнятность надцатой магнитофонной перезаписи чуяли, что один из легендарной ливерпульской четверки неминуемо трагически погибнет, а другой в итоге станет первым миллиардером в истории шоу-бизнеса?

Из увеличенных по той же нехитрой технологии особ женского пола топ-десятку возглавляла почему-то Мона Лиза, что уж совершенно не поддается никакому разумному объяснению. Тем более, что при перерисовке ее амбивалентная улыбка напрочь теряла свою хрестоматийную загадочность…

Гуманитарные девочки в духе тогдашнего хиппи-бума любили еще всюду развешивать холщовые мешки, нитки бус и бисера.

Однако не все они были непременными западными нонконформистками. У одной круглолицей отличницы с филфака все пять лет над кроватью провисел привезенный из родного дома рыночный коврик с озером и лебедями. И не было в том ни иронии, ни стеба — все та же ностальгия, тоска по родному дому…

А у математиков и физиков в моде были бледные, напечатанные на допотопных отечественных ЭВМ простыни с перфорацией по бокам, изображавшие Эйнштейна. Вариант А — анфас с высунутым языком, вариант В — в профиль с трубкой.

ЭВМ, электронно-вычислительная машина, — это тот же компьютер, только размеров грандиозных. Чудо чу́дное занимало особое помещение, куда допускались только посвященные, к числу которых студенты не относились.

Написанную программу отдавали специальным “набивщицам” в белых халатах, которые через несколько дней возвращали тебе пачку картонных перфокарт.

Потом эту колоду карточек с дырками в разных местах надо было сдать специально обученному “оператору ЭВМ”. Он тоже был в обязательном белом халате, как в больнице.

И не дай бог рассыпать перфокарты по дороге — потом в нужном порядке их было не собрать.

Когда тебе выдавали наконец бледную простыню-распечатку, в ней приходилось долго искать ошибку, поскольку сочиненная тобой программа, естественно, с первого раза не проходила. И всё сначала…

Помню, как мы вшестером переносили на мехмате с этажа на этаж блок памяти уникальной ЭВМ нового поколения, единственную тогда в стране, и как уронили ее безрукие дохляки-математики на изгибе узкой лестницы…

Перепугались всерьез: вдруг гордости отечественной науки, старательно содранной с заокеанского первоисточника, память отшибло?

Переглянулись, донесли до места, поставили на пьедестал, молодцевато похлопали по железным бокам, никому ничего не сказали.

Обошлось…

Или именно в тот момент отечеству напрочь отшибло историческую память?

От дальнейших опасных обобщений впавшего в ностальгическую истому вовремя отвлек ректор, перешедший к раздаче дипломов почетным выпускникам.

Вернувшаяся с таким дипломом (золотое тиснение, надпись на латыни) звезда кабаре-рока, а некогда выпускница философского факультета Ирина Богушевская растерянно спросила:

— Жень, а как же я, почетный теперь выпускник, пойду сейчас петь — с голым-то пупком?

— Пупок можно прикрыть почетным дипломом! — посоветовал я звезде.

что-то многое стал забывать
даже абзац три дефис два
морального кодекса строителя коммунизма
почему-то всегда в парикмахерской
даже державную поступь стиха
коим свинарка во весь экран
клеила пастуха
в гуме у фонтана дружба народов
где сколько уже и не вспомню баб [а еще был фонтан на арбате // там где сейчас генштаб]
и все золотые
и все без греха


да не гум это
вднх


а еще был фонтан на лубянке
но этого я не застал
я застал уже этого
и пьедестал


что-то многое стал забывать


я юный пионер советского союза
перед лицом товарищей


я робинзон крузо
перед лицом пятницы


я пятница
перед лицом субботы


что-то многое стал забывать


этот эдипов
военно-промышленный
комплекс


этот эзопов
язык
отварной
в майонезе


что-то многое стал забывать


но помню
когда великий глюк
явился
и открыл нам новые
глюки
не бросил ли я


всё


заявление


прошу предоставить мне
нервно-паралитическое убежище
по месту жительства

Пожалуй, пора пояснить, почему я, ребенок из московской профессорской семьи, продукт роддома имени Грауэрмана, вспоминаю стены университетской общаги, где если мне и удавалось остаться на ночь, то нечасто и нелегально.