Вадим принял решение дождаться конца пути, посмотреть, какие доказательства приведет аксакал в подтверждение своих бредней, а там уж задержать его и доставить на Лубянку — пусть разбираются. Не исключено, что потянется от него ниточка, которая позволит вскрыть опасный заговор. Вот и будет оправдание сегодняшнему отгулу. А все потому, что тов. Арсеньев революционную бдительность проявил, не отмахнулся от досужих россказней, самолично все проверил.

«А как же Мурин?» — пискнул внутренний голос. Его-то к несознательным никак не отнесешь: учился в Казани в одни годы с Владимиром Ильичом, философскую брошюру написал… Но Вадим не стал затевать спор со своим альтер эго. Объяснений при желании найдется сотня. Злоупотребление алкоголем — самое простое, что приходит на ум. А если копнуть глубже? Кто поручится, что Мурин не вступил в сговор со смутьянами? Может, и его тоже используют для одурманивания советских граждан? «Атеист» — издание авторитетное, его собкорам доверяют, к их мнению прислушиваются…

— Не лучший вы денек выбрали, чтобы к Чучумову скиту идти, — разглагольствовал между тем словоохотливый старик, перекрикивая шум двигателя.

— Не лучший почему же? — не согласился Пафнутий. — Сносный с утра морозец, нет почти ветра, солнышко…

— Солнышко опосля обеда закатится. А ветер и мороз… Не в них дело. Нониче Сочельник, завтра Рождество. Столько всякой пакости в мир выползет — не сосчитаешь! Упыри, вештицы, водяные… Для них Святочные деньки — самое раздолье! Вы хлеб с чесноком захватили?

— Нихт хабэ… Я не голодайт, — пожал плечами Фризе, сидевший позади старика. — И я не кушать вюрцигерс… острое… Оно вредит желудок.

— Я не про еду. Хлеб с чесноком на нитку нижут и вместо бус вешают, чтобы нежить близко не подходила, — просветил германца мнимый странник. — Правда, от Верлиоки этим не спастись. Его даже серебряная пуля не берет.

— Верлиока? Кто это?

— Как? — подивился старец. — В заколдованный лес едете, а про Верлиоку не слыхивали? Это наиглавнейшее зло… Ежели в натуральном виде вам явится, вы его сразу узнаете. Нос крючком, борода клочком, усы в пол-аршина, на голове щетина. Об одном глазе и костылем подпирается. Но в том и закавыка, что он в любую личину умеет рядиться. Захочет — красной девицей обернется, захочет — дитятей, а захочет — статным молодцем или ветхой старухой. Умеет и в зверей оборачиваться, и в птиц. Поди уследи!

— Грозен он чем же? — полюбопытствовал Пафнутий, который единственный из всех слушал старикову бредятину с неослабным вниманием.

— А это уж от его настроения зависит, — откликнулся рассказчик и погладил мшистую бороду. — Может и с миром отпустить, а может в гущу заманить, да так, что будешь в трех соснах плутать и не выберешься…

Бреши-бреши, думал Вадим. Быть тебе сегодня же в кутузке за антиматериалистическую пропаганду. В ОГПУ вызнают, от кого ты этой галиматьи набрался и под чью дудку пляшешь!

Лес вокруг становился плотнее. Макар проявлял всю свою водительскую сноровку, лавируя между тесно стоящими деревьями.

— Ист дас вайт? — спросил Фризе, обеспокоенно крутя головой. — Далеко еще ехаль?

— Останови-ка, милок, — попросил старик Чубатюка. — Осмотреться надоть.

Аэросани затормозили близ гигантской ели, взвихрили снежный пух. Старикан перевалился через борт, стал озираться, гундеть под нос что-то похожее на заклинания и чертить батогом на белом полотне не то руны, не то китайские иероглифы. Чубатюк переглянулся с Вадимом и покрутил пальцем у стриженого виска.

— Папаша, тебе, часом, шапка на башке мозоль не натерла?

— Что? — Старичок встрепенулся. — Ах да… Едем дале.

Он снова втолкнулся в тесную кабину и показал батогом вправо:

— Вон той ложбинкой и прямо, прямо… Иначе не проехать.

Макар, хоть и демонстрировал всем своим видом, что относится к провожатому с недоверием, послушался, повел «Бе-Ка» указанным маршрутом. Проехали еще немного, и старик опять попросил остановиться. Исполнил подле аэросаней нечто вроде ритуального танца, трижды стукнул батогом по широким полозьям и уверенно показал налево:

— Вот тамочки, через взгорок. Уже близехонько, не переживайте!

Аэросани, натужно гудя, вскарабкались на горушку и вдруг встали как вкопанные. Мотор, доселе работавший исправно, заглох.

— Мышь полосатая! — выругался Макар. — Что случилось?

Он дергал рычаги, жал на педали, но машина словно омертвела. Чубатюк, костеря всех и вся, вылез из кабины и взялся осматривать двигатель.

— А у вас что, седалища смолой намазаны? — буркнул он на сотоварищей. — Помогайте!

Сани увязли лыжами в снегу, он мешал пролезть под днище. Макар велел всем притоптать рассыпчатую крупу, а сам взял небольшую лопатку и высвободил засевший в сугробине пропеллер. Работали молчком, каждый прокручивал в голове возможные последствия аварии. Положение виделось безрадостным. Заехали далеко, окрест — ни единого жилья, весть тоже не подашь, а топать назад по такому зыбучему сееву — ноги отвихляешь. Обратный путь до Загорья растянется на многие часы, а то и на сутки.

— Ну что там? — подлез Вадим к Макару, копавшемуся под брюхом «Бе-Ка».

— Полный кизяк! — констатировал Чубатюк, который был мрачнее тучи. — В топливном шланге дыра с полтину. Вся горючка вытекла, моб твою ять!

— На сук напоролись?

— Да на каких сук?! Салазки свои разуй: шланг в оплетке, его разве только шкворнем прошибешь. Диверсия!

— Старик! — ахнул Пафнутий. — Наконечник железный на палке у него — видели?

— Жеваный крот! — заревел Макар и сжал кулачищи. — Где он? Я ему щас сику на пику натяну и крякать заставлю! Верблюд плюгавый, мацепурик анисовый…

Стали искать коварного чичероне, но того как корова языком слизала. Пока все были заняты делом, он незаметно скрылся.

— Понимайт! — возопил Фризе. — Он нас тащиль глушь… маниль и бросаль! Доннер веттер!

Вадим заскрипел зубами.

— Иван Сусанин… твою в дышло! Попадись мне только…

Снег на холме был истоптан, к тому же мешали заросли. Убили бездну времени, прежде чем отыскали нужное.

— Пошел туда он! — прокричал Пафнутий, разглядев на склоне цепочку вмятин от лаптей и батога.

— Догоним! — хищно оскалился Макар. — Кто за баранку?

— Смысл? — вяло проворчал Вадим. — Бензина же нет…

— Садись, свинячья петрушка! И вы полезайте!

В этот миг татуированный матрос был так страшен, что его не посмели ослушаться. Все набились в кабину, Вадим вцепился в руль. Чубатюк схватился обеими руками за раму и развернул сани в ту сторону, куда ухромал подлый старый хрыч.

— Берегите черепушки! Раз, два… взяли!

Макар богатырским плечом поддал в корму, и аэросани сами собой покатились с горки. Скорость сперва была невелика, Чубатюк намеревался догнать машину и вскочить в люльку, но утоптанная площадка кончилась, он провалился в белую трясину, а снегоход с каждой саженью все увеличивал быстроту, скользил по скату.

По обе стороны от Вадима замелькали березы, дубы, елки, сосны — все заиндевелые, с искристыми нашлепками на ветках.

— Правь! Правь! — надрывался сзади Чубатюк, речь которого в одночасье лишилась цветистости. Форс-мажор, не до словесных вывертов.

Вадим правил как мог. Крутил руль так размашисто, что чуть локти себе не вывихнул. Машина выписывала на склоне головоломные зигзаги, какие и не снились мастерам бобслея на прошлогодней Олимпиаде в Шамони. Поскольку мотор не работал, слышен был лишь скрип полозьев, надсадный и зловещий. Снежная крошка вылетала из-под них, реяла в морозном воздухе полупрозрачной кисеей. Деревья мелькали все быстрее, скорость нарастала. Бугор оказался куда выше, чем можно было предполагать, и склон никак не заканчивался.

Вадим увидел, что сани несет прямо в густой ершистый ельник. Он отвернул вбок, но сделал это слишком порывно, не рассчитал, и разогнавшийся агрегат врезался точнехонько в кряжистый дуб. Хряск, звон, синхронные вопли седоков. Вадима шандарахнуло грудью о рулевое колесо, в глазах помутилось, сверху посыпалась труха: мелкие веточки и ошметки сухих, не опавших по осени листьев.

— Беклопт аршгезихт! Думкопф, шайссе! — Это собачился на немецком доктор Фризе. — Обер арш!

Последние два слова, насколько помнил Вадим, означали «полная задница». И это следовало признать подходящим определением для создавшейся ситуации.

Передок «Бе-Ка» расплющился о дубовый ствол, как яйцо, которым с размаха шваркнули о столешницу. Корпус прогнулся, полозья разошлись, воздушный винт разломился на три части, маслопровод сочился желтой, густеющей на холоде жижей.

— Что живы все, счастье еще, — промолвил Пафнутий со стоическим хладнокровием.

Вадим с натугой отжал от себя вдавившийся в ребра руль и кое-как выпростался из кабины. Он потер ушибленную грудную клетку, поворочал головой. Кости вроде не пострадали, крови не видно. Считай, отделался легко.

То же можно было сказать и о его спутниках. Пафнутий посасывал оцарапанный палец, немец прикладывал содранную с коры дуба льдинку к шишке на лбу, но в целом все обошлось относительно благополучно.

К ним, бразды пушистые взрывая, подгреб пыхтящий, как паровоз, Чубатюк.